novocaine

Он делает нетвёрдый шаг и спотыкается. Джек монотонно повторяет: — Ещё раз. Будто переёбанный позвоночник решит посодействовать. Ещё раз — и он точно впишется рожей в битый кафель, растянувшись на полу, как готовый к облицовке труп. Его косточки трутся в порошок под неподъёмным «надо»; его косточки гудят и надламываются прямо пополам, не выдерживая груза исхудалого тела, с мокрым чваканьем протыкают мышцы и лёгкие острыми концами — где-то глубоко в его ощущениях, текучих образах воспалённых нервов. Копошатся под кожей. Джеку об этом не пожалуешься: издевается с высоты своего железобетонного, кто бы сомневался, но пульс от каждого сощуренного пускается взахлёб. Такое гнетущее ожидание в спину только он умеет вворачивать: медленно, словно шуруп раскалённый, без сверхъестественных фокусов-покусов — ювелирное давление, чтоб исполнял приказы. Да, Брайан не сразу догадался, откуда писк в ушах. — У нас целый день, ты же знаешь, — обещает Безглазый с истончающимся терпением на кончике языка. Попытай удачу, давай. Если крепко-крепко зажмуриться на выдохе, можно представить, как он стоит там — сзади, привалившись к дверному косяку. Отрешённый. Ему не составит труда сбить с ног, вжать щекой в грязный кафель и выдавить из тела жизнь одной левой, когда лимит кончится. И вот самое незамысловатое, к чему Брайан дополз за два несчастных шага: от участи Алекса его отделяет лишь капелька веры. Своей или чужой — неважно, когда посыл чёткий. Ещё раз.

***

Этот трюк они повторяют каждый день. Два месяца, чуть больше недели без новокаина — идёшь на рекорд, Брайан. Только хрен поймёшь, на чьём конце с коммуникацией проблемы: похвала у Джека больно морозит. Он в самом начале ещё выдавал что-то близкое к человеческому, даже щурился едва заметно или нос с горбинкой морщил, а тут за плечо трогает и говорит: — На сегодня достаточно. Кристаллизованная нейтральность, присыпанная щёлочью. Томаса разряжает через касание, как искрящийся щиток, импульсы покоя вперемешку с мигренью — он за своим облегчением не чувствует, что похвала и не похвала вовсе, въедается в подкорку шипучкой с языка. У Джека ни один мускул на лице не дёргается. Достаточно — это «ты можешь лучше, но сегодня толку никакого» в родительской обёртке. Достаточно — это прокапанные под капельницей мозги и прокалённая игла над пламенем зажигалки, чтоб за больное. Щадящие методы остались швами вдоль позвоночника, обещание уродливых рубцов; надежды на реабилитацию — где-то вне черепной коробки, и по-другому быть не могло. Брайан пропал. С радаров, с карт и соц сетей — навсегда. Сам по себе пропал, когда чужую горечь и вину утащил в могилу; там бетон под пальцами был скользкий и Тим с безумными глазами — он бы не послушал. Он всегда был немного не здесь, немного не на его стороне. Тим Райт никогда не узнает, что после смерти Брайан Томас не попал в ад. В рай тоже не попал — для него на Земле склеп нашёлся. Пустой. Неспокойный. Брошенная лечебница. — Брайан, — вклинивается Джек. — Ты так громко думаешь, что я отсюда тебя слышу. Психосоматика голимая уже берёт за глотку, взгляд чернеющих глазниц иглами в спину: придирчивый, цепкий, словно чья ладонь давит между лопаток, — нет, препарировать его Джек сейчас не станет, раз выдернул катетер. А что высматривает? Вот тогда-то накрывает, насколько может накрыть прокапанного: понимание, до трясучки секундной, до сжатой челюсти; Безглазый его без надобности и не касается. В перчатках работает. Давно ли? Нет, буквально пару дней. Каждый комментарий вскользь, каждый неуместно затянутый разговор — слепой-глухой догадается: неспроста. И этот писк в ушах… Значит, уже вторые сутки в нём зараза циркулирует. Что-то мелкое, вирус, набор идей или белков — одному Джеку известно. И Джек, как известно, ему не помощник. Ни в коем случае. На обрамлённой гневом каёмке раскалённой иглой всего одно слово нацарапано. Недостаточно. Ты должен лучше. От левого до правого полушария циркулирует шифр: десять единиц и пятнадцать нулей. Недостаточно. Пропал.

***

Чем-то это напоминает, как птенцов учат летать. Из гнезда головой вниз, с ускорением свободного падения параллельно ускорению мозговой активности, чтобы але-оп на подсознательно-инстинктивном уровне — и первый полёт не станет последним. С птицами Томаса роднит разве что агония приземления. — Плечи расслабь. Он подчиняется. Рефлекторно, пока не успел задуматься: с него — солдатское повиновение, ни больше, ни меньше, иначе искры из глаз полетят. С этой взлётной полосы он может вспорхнуть с закрытыми глазами — так хорошо Джек натренировал. У него команды понятные, от зубов отскакивает, но подвох всё равно есть, раз до стандартов прощупываемых с треском. Брайану не дотянуться. — Ещё раз. Не понравилось, как пятку повернул. За столько повторений тенденция явная: Безглазый спуску не даст, пока в трёх сантиметрах от пола и предобморочном состоянии не поймает. Если повезёт — потом отправит в палату отлёживаться, но это если повезёт. Обычно кончается нашатырём. Для врача у него отчего-то слишком жёсткие требования и походка вслед неторопливая — и это само собой разумеющееся. Лучше хирурга с пятидесятилетним стажем знать своё дело будет только убийца. Он, как ни крути, под архетип подходит. Клубящаяся угроза, вшитая в имитацию человека, чтобы держать в узде и пугать одновременно — занятный эффект получается. Эта его синюшная кожа с тёмными подтёками и вечно постное лицо. Составителям школьных пособий он и в кошмарах не снился. Брайану, вот, сны больше не снятся. Ни про пищевую цепь, ни про полёты. Приятный бонус к промывке мозгов. «Почему ты думаешь, что я промываю тебе мозги?» — спросит Джек нарочито заинтересованно. Одной октавой ниже обычного. Потому что в моей голове не мои мысли. По часам в одно и то же время приступ бессилия. С ним невозможно бороться или спорить — он хронический с тех пор, как Томас его опознал. Тем утром, возможно, им движет то же, что двигало первооткрывателями. Сквозь застой — импульс. Жажда. Запущенная на подсознательном уровне смена приоритетов из-за раскрытых жалюзи. Его зрачки сужаются. Возможно, это просто иррациональное, взыгравшее на фоне стресса: один процент, взявший верх над девяносто девятью. Умелая затравка делает своё — едва продрав глаза в пустой палате, Брайан видит на обшарпанном столе ключ и всё. Это не просто так. По металлическим зубчикам скользит отблеск холодного солнца. Здесь всё происходит по воле одного двухметрового хрена и для конкретной цели. Возможно, он проигрывает больше, чем сам об этом догадывается, раз эта цель прямо здесь — протяни руку и узнаешь. Оставленное Джеком приглашение, которое ему нет смысла игнорировать, потому что он знает, что он знает, и замок второго ящика поддаётся дрожащим пальцам со второй попытки. Его преступлению свидетель лишь сосновый лес из окошка, окружающий лечебницу глухим кольцом. Внутри не оказывается ничего кроме того, что там должно быть. Журнал. В мягком белом переплёте, стерильном, как каждая мысль и действие его надзирателя; пустые строчки под имена-фамилии пациентов — новенький, заведённый для него одного. Сколько чести. Брайан не хочет думать о том, как часто Джек журналы эти меняет. Он перелистывает пару раз, медленно опускаясь на скрипящий стул под боком. Будто бы не подпорченный медицинским колледжем, с первой страницы его встречает ровный почерк; синие чернила и редкие угольные пятна, блестящие маслом на солнце; ещё страница — описание его переломов. Брайан не читает до конца: отчасти потому, что в курсе, и ещё отчасти — потому что глаз цепляет странность. Он дёргает следующую страницу, немного нервно, бегающим взглядом выхватывая только одно слово, абзац за абзацем, только его — и ведёт мысль до самого конца, пока не сталкивается с тупиком у точки. Пятнадцать листов, помещающихся между указательным и большим пальцем. Жестокая правда, вписанная туда недрогнувшей рукой. К нему все записи отсылаются как Худи. Сухие сжатые комментарии, без грамма цинизма. Теперь ошибки быть не может. Для монстра Джек с человеческими лимитами на «ты», но почему-то всё равно грузит сверх нормы. Халатность? Нет. В конце концов, это никогда не было его реабилитацией. Не Брайана. С тех пор каждая трудность вызывает двойной приступ бессилия. Хотя бы потому, что каждая из них рассчитана на износ. — Ты ходишь на полусогнутых, — клокочет терпкий баритон, вытягивая гласные с намёком на издёвку. — Давай нормально. Его блядское «нормально» — последнее предупреждение перед тем, как вокруг бицепса сомкнутся жилистые пальцы, пригвоздят к стенке для профилактического выравнивания, и тогда поминай как звали. Нечеловеческая сила против истощённого организма. Брайан делает усилие, хотя не должен: ему это на всех уровнях запрещено, но он клонится вперёд, всё уговаривая себя, что это просто стометровка — надо только начать, как что-то заламывает выше копчика с первым же выпадом; мучительно, тягуче, щёлкает и застывает в неправильном положении, и какое-то ругательство с губ — опрометчиво, с выдохом долгим, шатким. Он не может двинуться. Джек ограничивается молчанием, наблюдая за его гримасами: должен-должен (не ему — так своему врачебному самолюбию), а не помогает, культивируя паранойю. Знал. — Джек, — не выдерживает Брайан, срываясь от ползущего спазма вверх по позвонкам. — Джек, это блядски больно. Что… что мне-- — Продолжай идти, — спокойно инструктирует Безглазый. Куда?! Бежать бы бросился, если б мозг не переклинило до заводских настроек: одно неверное движение — останешься парализованным. Его с того света уже дёрнули разок. Больше не прокатит. — Брайан, ты чувствуешь швы? — повторяет Джек монотонно, и что-то царапает мозг Брайана изнутри: он знает эту напоминалку, знает и чувствует, как раскалённая лава облизывает рёбра, подступает к самым косточкам и расплывается там, заливая кипятком внутренности. Жалкий полувсхлип-полувздох вырывается из горла под напором паники. В этот раз у него даже железяки под рукой не будет. — Ты чувствуешь швы? — Нет, — давит Томас, содрогаясь от пульсирующей боли, — сукин ты сын… Смазывается крошенный кафель с белыми обшарпанными стенами; молчание — выверенное, стерильно-жестокое в воспитательных целях, бурлит и до того доводит, что головой страшно дёрнуть: вдруг под разбитой лампочкой окажется кто-то с кассет? Он, кажется, уже достаточно для этого отъехал. — Эта боль только у тебя в голове, — слышится ему. — Удивил, — огрызается Брайан, — давно про нейроны прочёл? Пустым звуком рикошетит дерзость ему же в глаз пульсацией. — Кончай придуриваться, — вздыхает Джек. — У тебя ломка. Благодаря кому? Поднимая голову, благодаря кому он натыкается на призраков, изводящих отсутствующими голосами? Вон, Джей бескровными губами еле шевелит, повторяет по слогам: «Лом-ка». В стеклянных глазах на выкате — понимание. Брайану понимание мёртвого не нужно. Он стискивает зубы до того, что челюсть сводит; белым шумом, от головы до пят — густая, ослепляющая ломота, и вата набивает горло снизу-вверх, как когда смотришь со второго этажа на первый. Плывущие стены под холодными пальцами. Грязь. — Не спи, — требует Джек. Низкий отзвук прокатывается по пустым коридорам и мурашками от загривка: ни то жидкий азот, ни то кровь из открытой раны. Брайан не чувствует швов и знает, что он в порядке, потому что разойдись они — почувствуешь. На ногах и пяти секунд не простоишь. Фантомная кровь медленно стекает по копчику.

***

Иногда, когда новокаин не льётся по вене, он вспоминает. Это первое противопоказание в списке (ты не увидишь Тима), но в палате пусто, и сыро, и не на что отвлечься. Джек предупреждал о возможности появления тяги к самовредительству. — Ты не увидишь его, — говорил он, выправляя длинную трубку капельницы. Прозрачный раствор на крючке, пятипроцентный наркотик — мелкими каплями вниз, притупляя гудящую боль. Словно больше ничего знать не надо было: ни о длиннющем корпусе лечебницы, который из окна просматривался настолько, насколько Брайан мог повернуть шею, ни о причине функционирования его организма. Почему-то знание, что это именно из-за Тима, пришло само. Неотвратимое и безобидное, оно вернулось к нему в виде обвинения, а не благодарности, царапаясь под дверью, как домашний кот, и Брайан позволил себе нарушить рекомендацию. Процесс был запущен — слишком просто, слишком беспрепятственно: Джек и бровью не повёл, сидя за втащенным полтора часа назад в палату столом; он сосредоточенно делал записи, и не то чтобы Брайан интересовался, но создавалось впечатление, что на скрипучее «почему я его не увижу?» ему заказан один ответ: «кого?» Никто не привязывал его к постели по рукам и ногам, никто не навещал — очень скоро стало понятно, насколько он пропал. По ночам в тоскливом брошенном здании не горело ни одно окошко; по серым стыкам плит ползли тени, и даже Джек куда-то уходил, пропуская контрольные оклики через зияющий темнотой дверной проём, а утром оказывался первым, что Томас видел. Безмолвно сидя на стуле прямо у изголовья, он пялился в никуда, сложив руки на груди, и Брайан крупно вздрагивал каждый раз, платясь зубодробительными спазмами за нескоординированную резкость. С ним что-то было не так. — Доброе утро, — приветствовал как всегда Безглазый, не моргая тёмными провалами глазниц. Врачебной этики понабрался с успехом, даже халата ему не нужно было: всё равно напрягал и усыплял бдительность в равной степени. — Как твоя голова? Он брался за журнал — и излюбленный по какой-то причине вопрос не менялся. Ровно как не менялся ответ Брайана: — Нормально. — И ты не чувствуешь никакого давления? В висках или области носа, скажем. — А должен? Джек делал многозначительную паузу. Опускал ручку. — Ты жаловался на головные боли, Брайан, — объяснял он неторопливо, будто с последним идиотом имел дело. И про мигрени, и про страх замкнутых помещений — конечно, вывалил за милую душу в полубредовом состоянии малознакомому чуваку сразу после операции. — Я не говорил этого тебе, — с нажимом отрезал Брайан. Джек умолкал, имитируя деликатное замешательство. — Прошу прощения. Я основываюсь на результатах наблюдений. Видишь ли, при контакте людям свойственно испытывать некоторые… побочные эффекты. — Каком контакте. — Он скоро будет здесь. При определённой дозировке веществ и поддержании организма в состоянии стресса есть шанс выработать переносимость боли. Она будет отличаться от врождённого болевого порога и может привести к понижению переносимости в будущем. Морфин достать просто, новокаин ещё проще — в результате их использования наблюдается формирование абсистен… абстинентного синдрома. Это называют ломкой. Когда не слышишь жужжания в левом ухе и только потом понимаешь, что оно всегда было с тобой и никогда на самом деле не умолкало — это переносимость и большое красное предупреждение. Скорее всего, ты подопытная крыса. Брайану хотелось отмахнуться. Хотелось подорваться вперёд и зубами вгрызться Джеку в горло, будто загнанный до точки зверь, пока подбородок не окропит мутной болотной водой. Ничего другого в его жилах быть не могло — так хладнокровно оперировать чужим сознанием. Никто из них не обременял себя концептом границ дозволенного, так что да. Он бы с радостью захлебнулся. Мигрень вернулась вместе с пробирающей паранойей, и выстрелы в висок метрономом отсчитывали до появления. На периферии зрения двухметровый надзиратель невзначай легко держался рядом с Оператором. Хуже всего было то, что на каком-то уровне шестого в третьей степени он догадывался. Ещё до того, как впервые глаза разлепил — зависший в густом воздухе сигнал просочился под кожу. Надо было быть идиотом, чтоб не вдуматься. Хоть на секунду. Заземляющий, низкочастотный гул, пляшущий по нервам. Сродни предупредительной окраске на другой координатной оси: его присутствие всегда ощущалось статикой на кончиках пальцев, и не той, от которой уши без пяти минут кровят, а густой, собранной в уголках губ и под веками. Он отдавал от Джека той же опасностью, что от Оператора. Кого винить в итоге? Это не был добрый жест, всего лишь принцип: Джек мог его как спичку щёлкнуть, надави слегка сильнее. — Если тебе интересно, что случилось с Алексом, — сказал он намеренно дёшево в среду, — я покажу заключение. Вот так просто: не с Тимом — с Алексом, и ты в самом деле ничего не знаешь. Почему каменеют до мелкой судороги мышцы — бей или беги, волоски уже дыбом, а он всего лишь назвал имя. И ведь как назвал: похоронил. Самое близкое, что можно было предложить в утешение. У Томаса — набор путанных ассоциаций и реакций тела, отдалённо напоминающих посттравматический синдром. Глубоко в нутре щёлкает необходимостью вспомнить. Так оно и произошло. Посреди второй недели, задушив полуночный скулёж, шифры-коды заполнили воспалённый рассудок. На языке осевший привкус лекарств, положенные нулями-единицами просьбы-обвинения. — Ты не увидишь его, Брайан, — обещал Джек за всех сразу, и от него это звучало попросту жалостливо. — Я знаю, — в тон ему сипел Брайан. Вместо «хорошо», потому что не дурак. Хорошо не будет. Он свою веру — пылающую, как подожжённый Худи дом — до тла. Подключённый к капельнице, начинаешь разное думать: может, это обратная психология? Не ходи не вспоминай не жалей. А когда дойдёшь, вспомнив и пожалев, мышеловка захлопнется. Сложно не заметить, что тебе методично полощут мозги, когда прикован к постели. Со сломанным позвоночником, душевной травмой и блестящим будущим под началом Оператора — вот, к чему его привела вера в Тима. А ещё ознобу, от которого всё тело переламывает, и расширенным зрачкам, между явью и сном выхватывающим лицо Джека перед собой в плывущих пятнах. — Сбавить дозу? — спрашивал он, прикладывая к его лбу ледяное запястье, и место соприкосновения горело, раскаляя плывущие мозги. — Нет, — тараторил на сбитом дыхании Брайан. — Боже, нет. — Чувствуешь тошноту? — Останься. — Брайан, тебя не тошнит? — настаивал Безглазый, будто бы в самую голову забираясь, и у Томаса голос на шёпот срывался: — Нет, нет. Он бы на составные рассыпался от ещё пары лет такого одиночества. Джек мог пропадать целыми днями за ненадобностью, прежде чем его гнетущее присутствие угадывалось за столом, в дверном проёме или прямо тут — с молча вытянутой рукой. Если он когда-то и оставался, присаживаясь к изголовью с позвякивающей на поясе маской, то подчищал за собой память. Поэтому Брайан вспоминает, когда по вене не течёт новокаин. Здесь до одури скучно, холодно как в морге, и трещины в потолке он уже сосчитал: двадцать пять. Ему столько же. Лезть надо глубоко, в самую подкорку мозга, иначе не получится; так далеко, насколько позволяет рвотный рефлекс. Между гудящими-звенящими провалами в памяти — предчувствия падения и злость, ещё дальше, ближе к яростной границе между Оператором и Алексом — лица. Размытые водой лесного ручья фотографии. На половину из них когда-то положено алиби, и Брайан не в силах сопоставить. Ни себя, ни их. Битые пиксели кричащих и звенящих «ты видел меня?» в безустанной погоне за отрицанием — «я бы не успел ему помочь» А кто помог тебе? Твой позвоночник сломан. Стихийно, по мере продвижения вдоль мутных стёкол коридора, их становится больше. Битых пикселей. Отражений глаз. Незнакомых. Потом осеняет: он не узнает Тима, даже если будет стоять прямо перед ним. Возможно, это к лучшему. Сбитый приёмник, другая частота — Джек чёртов врач и точно ситуацией владеет. У него доза — никогда не до беспамятства, подчистую не сотрёт. Его стиль работы больше в хирургических сдвигах и корреляции неожиданных заключений, к которым Брайан приходит в своём одиночестве. Как ни крути, зыбкое утешение. Иллюзия, если угодно — но именно иллюзия потому, что над процессом Брайан власти не имеет. Можно либо смириться, либо бороться заведомо на поражение. Так Джек хочет, чтоб он думал. Вот она, промывка мозгов. И не стокгольмский синдром — побочка. Это почти естественно, как Томас начинает проникаться симпатией: Джек редкостная сволочь за слоями профессиональной вежливости, но он ни разу не дал ему упасть. За протянутую руку надо держаться, пока дают.

***

Другой побочный эффект настигает без предупредительного выстрела. Суставы скрипят и ноют, когда он пытается переставить ногу — такое простое движение, ради которого приходится вцепиться в стену. Брайан застывает на полпути и чуть не воет от того, как нервы туго стягивает вниз. Каждая клеточка его тела пульсирует. Он чувствует, что начинает задыхаться. Джека это не волнует. — Если хочешь сесть в коляску, я тебе предоставлю возможность, — напоминает он беспристрастно и до того спокойно, что сомневаться не приходится. Правда в том, что Брайан не хочет в коляску. Он вообще ничего не хочет, пролежав под капельницей столько, что кислород не отличишь от ядовитого озона, но Джек ему не психиатр и даже не заботливая наседка. Захочешь — выживешь, не захочешь — разговор будет короткий. Вопрос: как долго? Ползти — бесконечно, а у него в запасе намного меньше. Сломанный, покорёженный, хирургическими, мать их, сдвигами — такой, каким его только Безглазый терпит. Попробуй не соответствовать. — Я не могу, — давит Брайан, сотрясаясь от дребезжания собственного голоса. — Что ты не можешь? — переспрашивает Джек. Мелкий хруст выделяет приближающиеся шаги, на пульс — два пальца. — Не маленький вроде. Он знает, что должен пытаться. Хотеть чуть больше, чем просто умереть, потому что лягушка пошла ко дну, как только перестала дёргаться. Одна неверная мысль — списан со счетов. Джек, наверное, телепатически поймает этот момент. Поведёт носом по наэлектризованному воздуху и остановит Брайана, чем бы он не занимался, чтобы обойти его со стороны и окинуть таким взглядом — как свинью на убой. Он поймёт. Запульсирует под кожей статика. И следующие слова будут: — Дойдёшь сам. Брайан рассыпается. Под весом неподъёмного «надо», буквально и переносно — мелкими кусочками самообладания крошится, потому что Джек смотрит сквозь него, не хочет выбрасывать на полпути, и никто в самом деле не смотрел на него с того самого дня. Это была заляпанная в крови раковина, это был шифр — он остался в предметном выражении на пересечении трёх осей. Проще говоря, умер. И все смотрели глубоко внутрь — и видели то, что хотели видеть. Они видели мерзкий сгусток, называемый Худи. Проекцию ненависти. — Там же лестница, — хрипит Брайан не своим голосом. — Считай заданием на сегодня. Винтовая пытка в сто двадцать ступеней под небольшим углом. Ему не нужно дальнейших разъяснений. Джек тоже недолго медлит — просто убеждается, что указания ясны, а когда решает, что его дела не потерпят больше ни секунды отлагательств, разворачивается с шаркающим звуком. Тяжёлые сапоги пунктиром выделяют каждый шаг. Если крепко-крепко зажмуриться, можно даже представить, как он идёт: два через брошенную каталку посреди коридора, один мимо косяка, на который всегда опирался — и бесконечно долго по прямой к запасному выходу. Он не торопится. Он не ждёт. Тянется невидимый шнурок и душит-душит-душит, пока с сухим скрежетом не раскрывается дёрнутая дверь и — Эхо разлетается от стен ещё очень долго в нависшей тишине. В каком-то смысле, для Брайана время поворачивается вспять. Может, он просто не хочет думать об этом: о Тиме, больничных коридорах и хрусте костей, с которым вера покинула его тело. Она соединяла его через рвущее и терзающее желание вернуться туда, откуда всё началось. К нулевой точке, попавшей в объектив камеры на прослушивании с Алексом. Теперь между лестничных пролётов он переживает фантомное падение. Это поздний вечер. И ему больно. Альпинисты, спускающиеся с горы, должны испытывать что-то подобное. Глубокое горе, отяжелённое кислородным голоданием — по крайней мере, так писали в книге, которая стояла у него на одной полке с учебниками психологии. Некоторые из этих ста двадцати ступеней уже обвалились. Их обломки он находит внизу — там же, где и должен был, к моменту спуска не чувствуя не то что швов, но и спины в целом. Джек преодолевал это расстояние за полминуты. Он — за час. Почему-то находиться в холле странно. Большое помещение с высоким потолком — ни один коридор не был вполовину таким же просторным, и ни одна лестница не должна была вывести его сюда. Он знает другой мир: окно-палата-туда-обратно, и, подпихнув плечом тяжёлую двустворчатую дверь, с инфернальным скрежетом вываливается на улицу. Штиль. В лёгких замирает жизнь. Здесь холоднее, чем внутри, и ветер робко шумит чуть поодаль — там, где кончается заросшая опушка и начинается качающийся тёмный лес. Он видит фигуру. Джек тоже там, повернувший голову на звук, но Джек ему знаком, а фигура только наполовину, и Брайан направляется в эту сторону абсолютно бездумно. Его шаг всё такой же хромой, земля будто вот-вот уйдёт из-под ног, совсем не похожая на твёрдый бетон. Они что, ждали его? Пара взглядов: один отсутствующий, второй невидящий… что это у него нацеплено? Никто не высказывает удивления или замешательства. — Твой напарник, — коротко представляет Джек. Брайан пялится в упор на теперь знакомую белую маску и хочет рассмеяться. От контакта хватает секунды, чтобы давление пересекло критическую отметку; чтобы термоядерные отходы вступили в реакцию, и у него внутри, искря скопленной-сжатой энергией, разорвалась сверхновая. Впервые за последние годы, стоя напротив имитации человека, он чувствует себя настолько заполненным осмысленной пустотой. И Брайан хочет рассмеяться. Всего на секунду, потому что за белой маской барахлит воображаемый фоторобот. Адресата, к которому через искажённые радиоволны посвятил обращение, не существует. В них этого простого не осталось: ни Брайана Томаса, ни Тима Райта. Испорченный телефон сдох. Послание затерялось на расстоянии десятка световых лет. Джек обещал, что он его больше не увидит, и в фигуре, стоящей напротив, от Тима и вправду ни черта. Слишком расслаблены плечи и волосы неприлично отросли, завиваясь на концах. Даже сигаретами несёт какими-то не такими: дерьмовый ментоловый шлейф. Брайан тщательно выбирает слова из двух предложенных вариантов, прежде чем вытянуть руку: — Худи, — представляется он сухо, и уголки губ Джека едва заметно дёргаются. Хорошо натренировал.