стирая кровь с усмешки бледных губ

Тарталья приходит в себя через пару часов, и, растерянно оглядываясь по сторонам, не узнает ничего из окружающей обстановки. Несколько картин на стенах, большой шкаф из клена и какая-то ширма с нарисованными горами и реками. На столике рядом ярко горит лампа, и Тарталья морщится от света, но выключить ее не спешит. — Как ты себя чувствуешь? — тихонько произносит кто-то, и Чайльд тут же поворачивает голову вправо. — Я... Все хорошо, — сглатывает он, не сводя взгляда с Люмин. — Это хорошо, — кивает она, и, чуть наклонив голову, добавляет, — я волновалась. Уже думала бежать за Бай Чжу, чтобы он посоветовал что-то для твоей раны. Тарталья едва заметно морщится — пробитое стрелой плечо ноет; опуская взгляд он лишь замечает, что оно перебинтовано на совесть, даже перевязано каким-то причудливым бантиком — от мысли о том, что Люмин сама завязывала его почему-то теплеет где-то в сердце. — Прости, что свидание пришлось отменить, — хрипло роняет он, прикладывая руку ко лбу, — мне пришлось немного… поработать. — Все хорошо, — качает головой девушка, и, заламывая пальцы на руках, тихонько шепчет, — спасибо, что спас меня. — Было бы не очень красиво, если бы на твоем теле появились шрамы, верно? Люмин молчит. — Отдохни, хорошо? — просит она, поднимаясь с кровати, — если что-то понадобится, я буду за стенкой рядом. Не волнуйся, я перенесла нас к себе в обитель. Тарталья в недоумении морщит брови — что еще за обитель? — Подарок Адептов, — отмахивается, замечая его недоумение. — Если что, зови. Я рядом. Чайльд внимательно смотрит ей вслед, и, когда она вдруг останавливается в дверях спальни, он даже чуть на кровати поднимается, но тут же, морщась, опускается обратно — боль в плече напоминает о себе очень некстати. Когда же он поднимает глаза снова, то видит лишь пустоту и чуть прикрытую дверь — видимо, она так и не решилась сказать то, что хотела. Физическая боль для Тартальи уже давно привычна — еще с малых лет, поступив в Академию, он получил много синяков и даже первых шрамов, но справляться с ней научился — поэтому пробитое стрелой плечо не доставляет особого дискомфорта, в отличие от назойливых мыслей о Люмин. Зачем она перенесла его сюда? Почему не испугалась? Может, потому что чувствует себя виноватой из-за того, что он пострадал, прикрывая ее? Может, потому что привыкла всех спасать и всем помогать? Мысль о том, что она сделала это потому, что он ей небезразличен, Тарталья даже не рассматривает толком — как можно говорить о симпатии в такой ситуации? Он даже сам не может объяснить, что чувствует к Путешественнице — любовью это назвать невозможно, симпатия давно бы прошла, ненависти к ней он тоже не испытывает... Просто почему-то ему очень сильно хочется сжимать ее холодную ладонь как можно чаще, и, наблюдая за тем, как ее губы расплываются в счастливой улыбке, он желает быть причиной такого настроения. Чайльд Тарталья понятия не имеет, что значит «любить», потому что он привык убивать. Когда боль в плече становится чуть более назойливой, он лишь крепче закрывает глаза, проваливаясь в долгожданный сон. *** — Люмин, — тихо зовет девушку Чайльд и, присаживаясь на кровати, медленно касается босыми ступнями пола. Холодный. Поморщившись от ноющей боли в раненом плече, он прикладывает руку к повязке и, не замечая на ней следов крови, спокойно выдыхает. За стеной раздаются быстрые шаги, и ему на секунду хочется поверить в то, что она спешит к нему потому, что ей не все равно, а не из-за чувства вины. Дверь приоткрывается чуть шире, и, когда Тарталья поднимает взгляд, он на секунду робеет — длинный белый халат струится по маленькой точеной фигуре лучше самого дорогого шелка из Ли Юэ. Ему вдруг кажется, что она похожа на анемо бабочку, которые летают в Долине Ветров Монштадта. Совсем некстати вспоминается, как Синьора сжигала их одним лишь прикосновением и, с улыбкой наблюдая за сгорающими крыльями, давила насекомых каблуком, когда те падали на землю. Но Люмин не бабочка и сжечь себя не даст никому — ни Бездне, ни Фатуи, и даже суровым законам Тейвата, это он уяснил давно. Она неловко мнется в дверях, пока он не сводит с нее изумленного взгляда, и, обхватывая себя руками за плечи, тихо спрашивает: — Что-то случилось? Тарталья лишь кивает, неосознанно подмечая, что сказать ничего не получается, и, сглатывая, шепчет: — Покажешь? — Покажу что? — с недоумением спрашивает она, но дистанцию не сокращает, а, наоборот, прислонившись плечом к косяку двери, внимательно изучает его лицо. Когда взгляд голубых глаз поднимается к ее лицу, Люмин замечает, насколько они потемнели с прошлой встречи с ней в Инадзуме — напоминавшие ей раньше васильковое поле, сейчас они скорее походили на морские глубины, темно-синие, бездонные, но совершенно не пугающие, скорее... уставшие. В них нет озорного огонька и какой-либо «живости», лишь огромная, всепоглощающая усталость, которая, как ей кажется, распирает его изнутри. — Тарталья? Она осторожно приближается к нему, будто боясь, что ее оттолкнут, и, когда между ними остается несколько сантиметров, поддается мимолетному желанию запустить руку в рыжие волосы. Они оказываются мягкими и послушными, отчего Люмин улыбается — никогда бы не подумала. Ее пальцы медленно проводят по голове и, остановившись на затылке, собирают несколько прядок вместе, но тут же их отпускают. Повторяя это несколько раз, она не замечает, как его губы изгибаются в легкой улыбке. Тарталья упирается лбом в живот Люмин, быстро, не успевая даже подумать о том, насколько хороша эта идея в данной ситуации. Она вздрагивает, но не отстраняется, а, наоборот, осторожно, стараясь не причинить боль, касается раненого плеча холодными пальцами. Чайльд молчит, и Люмин не смеет нарушить тишину первой, но вовсе не потому, что ждет от него ответа, а потому что наслаждается неожиданным моментом близости с давно уже бывшим врагом. Большие пальцы Тартальи аккуратно касаются ее колен, очерчивая косточки, но он продолжает держать дистанцию, не поднимая руки выше, будто ждет, когда она даст разрешение. Если даст. — Свой шрам, — тихо шепчет он и, обдавая теплом живот, добавляет, — хочу его увидеть. Люмин осторожно перемещает руку с плеча на его шею и, проведя по ней, слабо улыбается, когда Тарталья поднимает голову. Впервые за вечер он смотрит в ее глаза и, думая о том, что даже самый дорогой кусок кор ляписа во всем Тейвате не сравнится с их красотой, вздрагивает, когда она легонько, едва касаясь, проводит пальцами по старому шрамику над бровью. Полученный еще в детстве в какой-то драке с соседскими мальчишками, он едва заметен со временем, но не для Люмин. Она видит каждый из них, и не только на его теле. От нежного касания он чуть прикрывает глаза, вдруг понимая, что ему совершенно не стыдно показаться перед ней таким — уставшим, больным и практически выгоревшим от Формы Духа, потому что знает, что Люмин — такая же. Уставшая от бесконечных дорог, тоскующая по семье и абсолютно одинокая в этом чертовом мире, ищущая потерянный смысл и идущая по следам брата, она слишком похожа на него, за одним лишь исключением. Она — сама грация и нежность. Он — израненное бесконечными боями чудовище. Грубые пальцы нежно гладят коленки Люмин, и, продолжая чуть прикрывать глаза, он слышит слабое: — Ты уверен? Открыв глаза, он замечает легкую неуверенность на ее лице, и, когда она закусывает губу, Тарталья легонько сводит брови к переносице — она... стыдится? — Да, — твердо отвечает он, на что Люмин рассеянно кивает и, потянувшись к завязкам халата, в полной тишине развязывает бантик. Тонкая ткань падает с плеч и, задержавшись на локтях, позволяет Чайльду поднять руку и осторожно коснуться впалого живота. Люмин задерживает дыхание и, чуть поворачиваясь корпусом вправо, опускает глаза в пол, в то время как Тарталья наконец находит взглядом большой круглый шрам под левой грудью, с нескольких сантиметрах ниже одного из ребер. — Можно? — практически беззвучно спрашивает он, и Люмин лишь кивает, непроизвольно напрягаясь, когда теплые пальцы касаются его. Тарталья почему-то осторожен, и она теряется в догадках, почему — с момента их битвы в Золотой Палате прошло уже немало времени, и шрам давно затянулся, оставив в памяти лишь яркое воспоминание о том, как его гидро-копье врезается в хрупкое тело. — Мне очень жаль, — произносит он и, проведя по шраму тыльной стороной ладони, добавляет, — я правда не хотел тебе навредить. — Не стоит извиняться, — отвечает Люмин, — это была честная битва. Тарталья слабо улыбается, думая о том, что, пожалуй, «честно» в его случае проходят лишь битвы с соперниками. «Честно» давно умерло под маской лжи и обмана, еще когда он поклялся ставить интересы Царицы выше своих собственных, и теперь, абсолютно сбитый с толку и потерявший все свои ориентиры, он не может честно признаться себе в самой волнующей его вещи — что он чувствует к Люмин? Кто она для него? Враг? Вот уже явно нет. Старый знакомый? В это верится с трудом. Боевой партнер? Уже близко, но все еще неточно. Чайльд теряется в формулировках, так и не давая определение чувству в сердце, все слишком «неточно», все слишком «нечестно». Все просто слишком. Поддаваясь порыву, Тарталья лишь прижимается горячими губами к шраму, оставленному им давно на этом хрупком на первый взгляд теле, и, чуть касаясь его кончиком языка, чувствует, как дрожат коленки Люмин от столь неожиданного жеста. Единственное, в чем он абсолютно уверен — ему больше не хочется оставлять шрамы на нежной коже. Он хочет ставить совсем другие метки на этом теле. — Тарталья, — тихо шепчет Люмин, и он тут же поднимает голову, но руки от девичьего тела не убирает, наоборот, продолжает касаться большими пальцами ее колен. Впервые Чайльд замечает в глазах девушки то, чему раньше не придавал значения — нежность. Она слабо улыбается, и на секунду ему кажется, что это лицо — самое светлое, что он видел в своей жизни. — Да? — на выдохе произносит он, продолжая смотреть на нее, не в силах оторваться, будто запоминая в мельчайших деталях каждый изгиб — аккуратный, чуть вздернутый вверх нос; медовые глаза с россыпью небольших морщинок вокруг и узкие губы. Интересно, какие они на вкус? Ответ на своей вопрос он получает практически сразу же — чуть наклонив голову, она нежно касается ими его губ и, рвано выдыхая в поцелуй, кладет маленькие ладошки на его покатые плечи. Она на вкус как самая сладкая карамель из Снежной — самые любимые с детства конфеты, которые родители дарили лишь на новый год, потому что те были слишком дорогие для многодетной семьи. Кажется, «неточно» и «нечестно» меркнут в сознании, уступая место самой близкой к истине мысли — она ему дорога. Его руки медленно скользят по бедрам наверх и, оглаживая нежную кожу, он пальцами чувствует тонкие ниточки шрамов, струящиеся по ее ногам. Подумав о том, что они похожи на замысловатые узоры, он ловит себя на мысли, что хотел бы изучить каждый из них, провести рукой и просто поцеловать, лишь бы они больше никогда не заставляли Люмин вспоминать о той боли, которую она перенесла. Когда воздуха не хватает, Тарталья чуть отстраняется от ее губ и, касаясь носом носа, медленно вдыхает такой необходимый кислород. — Тарталья, я... — Не называй меня так, — тут же откликается он и, оставляя нежный, почти невесомый поцелуй на кончике ее носа, ловит полный непонимания взгляд, спеша тут же добавить: — Это имя я получил, когда поступил на службу. Но никогда не считал его своим. — Тогда как мне тебя называть? — тихонько спрашивает Люмин, продолжая нежно улыбаться, и Чайльд на секунду замолкает, любуясь ею. Готов ли он перейти на более глубокий уровень откровенности? Нежные пальцы оглаживают его шею сзади, и он, словно кот, тут же тянется за ними назад, чуть отклоняясь — подобные ласки ему более чем приятны; они срабатывают как детонатор, тут же отбросив все свои сомнения, Тарталья шепчет в ответ: — Меня зовут Аякс. «Аякс», — повторяет одними губами Люмин, и он непроизвольно улыбается. Не давая себе возможности к отступлению, Чайльд лишь поднимается руками по ее бедрам вверх и, положив их на тонкую талию, резко прижимает девушку ближе к себе, нежно касаясь губами ее ключиц, чем ловит легкий, едва различимый в тишине стон наслаждения. Его руки, не останавливаясь, оглаживают ее спину, касаются ключиц, вызывая россыпь мурашек по нежному девичьему телу, и Тарталье до чертиков нравится, как Люмин реагирует на каждое его прикосновение — выгибаясь в пояснице, она лишь теснее прижимается к его телу и, сжимая руками кожу на плечах, старается дышать. — Мне нужно знать, — сладко шепчет между поцелуями Чайльд, — почему ты не испугалась, когда увидела меня... таким? — Потому что это твоя работа, Тарталья, — легко выдыхает Люмин, когда его язык касается левой ключицы, — мои руки тоже не чисты, знаешь ли. Такой ответ его более чем устраивает. Губы Тартальи медленно и нежно скользят все ниже и ниже, лишь на секунду очерчивая языком ложбинку между грудей, чем вызывает нежный стон, чуть более громкий чем предыдущие. Его руки ложатся на мягкие ягодицы и, продолжая осыпать тело невесомыми поцелуями, он вдруг резко останавливается, поднимая голову на Люмин. Она смотрит с непониманием, и Чайльд остервенело тянет ноздрями воздух, когда замечает легкий румянец на ее щеках. Не желая делать что-то, что могло бы ей не понравиться, он лишь шумно сглатывает, понимая, что если она скажет ему «нет», он остановится с трудом. — Люмин, ты точно... — Да, — просто отвечает она и, чуть тряхнув руками, сбрасывает на пол халат. Тонкая ткань струится по телу, и, когда она наконец оказывается на полу, Тарталья срывается — исследуя руками ее тело, он касается ее губ своими — резко, страстно, с напором, будто пытаясь через поцелуй передать все свои чувства к ней. Длинные пальцы ловко расправляются с топом и, отбрасывая его в сторону, он тут же припадает губами к небольшой груди — целуя каждый ее миллиметр, Чайльд кладет ладонь на левую и, чуть сжимая ее в руках, слышит очередной стон наслаждения. Непроизвольно колени Люмин чуть подгибаются, и, стараясь не упасть, она чуть сильнее хватается за его здоровое плечо, но правая рука Тартальи тут же оказывается под ее ягодицами — нежно поддерживая девушку, ласк он не прекращает, а, наоборот, касаясь одного из сосков кончиков языка, вбирает его в рот. Когда ее пальцы снова забираются к нему в волосы, он рычит и, облизывая горошинки сосков, чувствует собственное напряжение в паху, но старается не торопиться, пытаясь сделать приятное своей девушке. Своей. Эта мысль поражает его словно самая яркая молния — она действительно его. С этого момента, отныне и навсегда, и он больше не упустит ее. Люмин чуть толкает его назад, и Чайльд опускается на спину, продолжая придерживать ее за талию. Она оказывается легче, чем он предполагал, и, помещаясь на нем практически полностью, осторожно тянется к его шее — чуть прикусывает грубую кожу, но тут же оставляет на ней поцелуй и, очерчивая контуры кончиком языка, лишь хитренько улыбается. Тарталья не сдерживает стон, и, когда ее голая грудь касается его, с двойной силой чувствует свое напряжение. Ее нежные руки гладят его тело, чуть задевают шею, острые скулы и россыпь маленьких шрамов на горле — неудачный взрыв в одном из домов Натлана — когда ее пальцы касаются огромной багровой полоски от шеи до торса, она чуть отстраняется и, поймав его затуманенный разыгравшейся страстью взгляд, тихо спрашивает: — Откуда? Он улыбается и, чуть поднимаясь на локтях, целует в уголок губ: — Не только мне оставлять шрамы на твоем теле, да, родная? Родная. Люмин млеет от этого слова и, растворяясь в нежности, которую Чайльд дарит ей каждым осторожным прикосновением, чувствует, как он, подхватывая ее за талию, перекатывается, оказываясь сверху. — Мне жаль, — копирует его фразу она. — Все честно, родная, — вторит ей он и, наклоняясь к лицу, целует в лоб, — все честно. Тарталья опускается ниже и, обводя языком пупок, едва заметно улыбается, замечая, как Люмин наблюдает за ним из-под опущенных ресниц. Кончиками пальцами он подхватывает резинку от ее шорт, и быстро стаскивая их, опускается губами к лобку; оставляя поцелуи на нем, он оглаживает руками внутреннюю сторону бедер, когда девушка вдруг резко сводит ноги вместе, чуть не зажав его руки. Чайльд усмехается, но понимает ее реакцию. — Ты доверяешь мне? — глухо шепчет он, целуя ее в колено. Люмин лишь смущенно кивает. — Тогда постарайся расслабиться, пожалуйста, родная, — произносит он и, продолжая целовать уже другое колено, аккуратно подхватывает ее ногу под щиколотку, и она молча разрешает ему это сделать, больше не зажимаясь. Когда его пальцы аккуратно проникают внутрь, Люмин рефлекторно сжимается, но, чувствуя теплое дыхание на своей шее, следует его просьбе, расслабляя тело и прислушиваясь лишь к своим ощущениям. Тарталья шепчет на ухо какие-то милые нежности, целует мочку уха, проводит по ней языком и чуть прикусывает, ни на секунду не прекращая свои ласки рукой, и девушка растворяется в не знакомых ранее ощущениях, плавится как мороженое на ярком летнем солнце, чувствуя, как Чайльд целует ее в шею, оставляя заметные синячки. Тарталья лишь улыбается, думая, что, пожалуй, это единственные следы, которые он отныне будет оставлять на ее теле. Когда до желанной разрядки остается несколько мгновений, его пальцы покидают ее тело, и Люмин расстроенно выдыхает, чуть приоткрывая глаза. Ее взгляд в очередной раз встречается с его — серьезным. — Я спрошу еще раз, — рвано выдыхает он, — ты точно хочешь этого? — Когда ты успел стать таким осторожным, — отшучивается Люмин, но Тарталья шутки не понимает, а, сдвигая брови к переносице, ждет четкого ответа. — Нет, — выдыхает она и, чуть приподнимаясь, оставляет легкий поцелуй на его подбородке, — я тебя хочу. На секунду отстранившись, Чайльд быстрым движением расстегивает ремень на брюках, и, раздевшись, резко наклоняется к ней, обхватывая правой рукой за талию, целует ее в губы со всем желанием и страстью, которое бурлило в нем не переставая с того самого момента, как она оказалась в комнате, и, вдавливая тело в диван, он снова касается ладонью груди, чуть поигрывая с сосками, оттягивая и перекатывая их между пальцами. — Я должен признаться, — быстро шепчет он между поцелуями, — у меня это впервые, и я честно постараюсь сделать все максимально комфортно для тебя, и... Люмин не дает ему договорить и, накрывая ладонью его твердый член, заставляет Тарталью прорычать ее имя прямо в ухо. — У меня тоже, — признается она, касаясь губами его виска, — и мне это чертовски нравится. Чайльд улыбается и, чуть приподнимаясь, одним ловким движением входит в Люмин. Долгая прелюдия делает проникновение практически безболезненным, но он не торопится, и, давая ей несколько минут, чтобы привыкнуть, продолжает шептать всякие нежности на ухо. Внутри Люмин очень тепло и узко, и Тарталья начинает сомневаться в том, что сможет пробыть в ней долго, поэтому поднимает взгляд на ее лицо. Замечая ее красные от смущение щеки и капельку пота на лбу, он тепло улыбается; медленно тянет ноздрями горячий воздух, признаваясь самому себя в том, что сегодня, пожалуй, самый счастливый день в его жизни — ему не столько хочется сбросить напряжение, как принести наслаждение самой прекрасной девушке на свете, лежащей под ним и с нескрываемым наслаждением ожидающей его следующих действий. Когда неприятные ощущения проходят, она едва заметно кивает, давая ему разрешение на дальнейшие действия, и Чайльд начинает наконец двигаться — медленно, неторопливо, со временем ускоряя темп, он замечает, как она с наслаждением откидывается на кровать и, не сдерживаясь, стонет громче с каждым входом. Сквозь пелену наслаждения Тарталья слышит звуки хлюпанья и громкие стоны Люмин, отчего последние толчки оказываются самыми сильными; девушка протяжно стонет, и, обессилено опускаясь на подушку, рвано выдыхает. — Аякс, — слетает с ее губ, и он, услышав собственное имя, не сдерживается, кончая следом и, падая на кровать рядом, на секунду прикрывает глаза. Руку Люмин он чувствует на груди не сразу — робко, будто боясь его потревожить, она одним пальцем оглаживает цепочку шрамов на теле. Она вздрагивает, когда Тарталья перехватывает ее пальцы, и тепло улыбается, когда он касается губами и нежно целует каждый из них. Она ничего не говорит, когда он притягивает ее к себе и укладывает ее голову к себе на грудь, когда нежно целует ее в макушку и кладет ладонь на поясницу. Люмин начинает сопеть практически сразу же, и Чайльд, нежно улыбаясь своим мыслям, закрывает глаза вслед за ней. Она не друг и не враг. Она его женщина. Его родная женщина. И больше никто этого не изменит.