Сказ о том, как 37-я школа историка хоронила

..И мне кажется, нет никаких оснований Гордиться своей судьбой, Но если б я мог выбирать себя, Я снова бы стал собой.*

«Чуваки! Контроши по истории в пятницу первым уроком не будет! ДЕД УМЕР!)))» Неудачливого шутника в конфе 10 класса школы №37 накрыли трехэтажным матом. Даже самые милые девочки с косичками в розовых кедах, что иногда ходят с бабушками в церковь. Потому что это не смешно! Даже немного грустно. Ди молча смотрел на всплывающие сообщения в беседе «Варваров», едва улавливая их смысл. Разъяренная Виктория выхватила у старшего сына вибрирующий телефон, надеясь добыть компромат в виде голых сисек или жопы в обтягивающих труселях, но морща лоб пару мгновений, выпучила глаза, а после густо покраснела. Подросток сдержано попросил гаджет назад, осторожно протягивая руку. Хэви оторвался от тарелки и принялся закидывать домашних вопросами по типу: «Ди наказан?! Че стряслось? Дайте мне посмотреть!» А после начал хныкать, вытирая горячие слезы маленьким кулаком. А ведь Дед у них даже ничего не вел. Рыжий слюнтяй. — Хэви! Не переживай! Мы все однажды покинем этот мир. Возможно, в адских мучениях! — Улыбнулся глава семьи, переворачивая скворчащие блинчики. — Ну еб твою мать, Глэм! Кто ж так с детьми о смерти разговаривает? Он же еще пиздюк! — Всплеснула руками Виктория. Ди равнодушно убрал грязную посуду в раковину и направился к себе, не желая выслушивать рассуждения отца о бессмысленности земного существования снова. Дед умер. Историк справедливо корил отсталое поколение Ди, «Варвары» не удосужились даже придумать ему яркое звучное прозвище. Ограничились тремя буквами: «Дед». Да и его, унаследовали у ребят постарше, чередовали со «Старым козлом», «Ископаемым» или «Фюрером». Впрочем, не многие современные дети могли отличить «Фюрера» от «Фурора». Позорище. Он безнадежно ностальгировал по школьникам, читающим книги. По поколению, окрестившим историка «Слепым Пью» из «Острова сокровищ» или «Ришелье» Александра Дюма. Скучал по своим черно-белым фотографиям с нарисованными усами или пиратской шляпой. Да, столь яркие литературные образы льстили его худощавой фигуре, хриплому голосу и желтым зубам. Они выдавали в детях воображение, культурный багаж, банальную способность сопоставить одну личность с другой. К тому же, лет двадцать назад в учительском составе были педагоги и старше. Нынешние дети лишь могут подобрать эпитет погрязнее, да Дед не был бы собой, если бы дал себя в обиду. Из года в год старшеклассники вскакивали с мест и прилежно садились за парты, заслышав знакомый крик, как собаки Павлова. Историк до сих пор может собой гордиться. А, впрочем, не может, ведь он умер. На школу легли неприятные хлопоты по организации похорон. Нет, гроб на учительский стол не поставили, Хэви напрасно проспорил Кудряшу бутерброд. Кое-как справили Деду новый костюм, последний. Неравнодушные родители собрали деньги на могильную плиту, полиция опечатала пустую квартиру. В школьной библиотеке прибавилось книг, у бомжей во дворе обновилась мебель. В школьной столовке накрыли поминальный обед. Принесли действительно много цветов, на первом этаже появилось фото историка, лучшее, которое у Деда было. Старик здесь имел не то чтобы озлобленно-нелепый вид, он создавал впечатление уверенного в себе человека, способного и на небесах приобщать неграмотный люд к наукам. Но 37-я школа и здесь обосралась, указав в дате рождения историка 19-е столетие. «18**-2021»: Ди смачно плюнул на пол, минуя толпу всхлипывающих зевак. Кроме него глупую опечатку никто не заметит. Блондин не поедет на похороны, Дед бы и сам их проигнорировал, не в его характере лить лицемерные слезы. Вот только он не может, он умер. Они с Ди не сразу сошлись характерами, долго притирались друг к другу. Подростки обвешивали себя внешними атрибутами по мере взросления, а Ди уже в пятом классе дебютировал в кожаной куртке и клипсах. Деду потребовалось много времени, чтобы распознать в этом маленьком белокуром чучеле ученика, своего лучшего ученика. Светлая голова мальчика была создана для формул по химии и физике, гуманитарные науки Ди знал «на уровне общей эрудиции», но и этого учителю хватало с лихвой. Ребенок умел нестандартно мыслить, скучал среди заурядных сверстников, да и к нему, к Деду, относился… С уважением что ли? Историк не припомнит дня, чтобы веснушчатое лицо паренька исказилось усмешкой после нелепой шутки кого-то из класса, в сторону злобного педагога. Ди не любил его, нет. Деда нельзя было полюбить. Мальчик просто был слишком умным для этого. Дисциплинированным. Даже правильным. «Мне плевать на людей, на Вас в том числе» — читал Дед в спокойном взгляде блондина, но в этом «плевать» он находил больше родственных чувств и солидарности, чем в лести и невинном щебетании девочек его класса. Они отдавали друг другу дань почтения, как два ковбоя, идущих плечом к плечу. Лучший ученик школы №37 и лучший учитель. В меру самовлюбленные, жестокие, тяготеющие к грязным словечкам и черному юмору мужчины. Старик и мальчишка. — Знаешь, как меня раньше называли? — Дед передвинул фигуру на шахматной доске, — Ну, хочешь услышать мою первую кличку в этой школе? Когда я был молод? — Разве люди тогда уже освоили устную речь? — Ди задумчиво окинул взглядом трясущегося от гнева старика. — Щенок! Я к тебе со всей душой, а ты! — Если Вам так хочется сказать — говорите. — Повиновался блондин, — Имеет ли значение мое мнение? Я просто хочу закончить партию поскорее и идти на факультатив. — Мухомор. — Дед фыркнул, теряя очередную фигуру, — Это 1975 год. Мой первый класс. Была такая девчонка, из рода тех девчонок, с которыми не танцуют на дискотЭках. У них только домашку списывают и назначают старостами. Так вот одна такая, с большими розовыми бантами, очень страдала из-за своей участи. Кха. И придумала игру. Гадала своим одноклассницам на суженного-ряженного. Цифры какие-то складывала, на звезды смотрела. Ну, ее заметили, по имени стали звать, а не «Эй, ты! Иди сюда!». Толпы девчонок за ней ходили. Как-то на уроке вырвал я у нее из рук тетрадку с со всеми ее предсказаниями, она и разлетелась по классу по листочкам. Девчонка в слезы. Смотрит на меня, вся покраснела и вдруг говорит: «Вы… Да вы… Мухомор!» «Хто?» — в шоке спрашиваю я, девчонка была робкой, раньше слова мне против сказать не могла. «Мухомор! — отвечает, — Сидите на своем болоте, смотрите на всех свысока, дальше книг своих ничего не видите! Да и влюбиться Вы можете, разве что в принцесс Византийских, да средневековых святых дев. Никому Вы не нужны! Никого у Вас нет и никогда не будет! Так и засохнете в одиночестве! Му-хо-мор!» Ведьма. Кха… Обещай, что не кончишь, как я, Ди. — ..Не сомневайтесь. — Заверил блондин, — Я обязательно придумаю что-нибудь поинтереснее. Надеюсь и Вы, когда-нибудь, победите в той войне, о которой никому не говорите… Когда Деду не было и двадцати трех одна из его невест написала ему громкое горячее письмо. После армии он ругался в десять раз грязнее, читал в три раза больше, краснел, отвечая любому, хоть как-то задевшему его честь юноше. Оторвал рукав ее выпускного платья, в вальсе несколько раз наступил ей на ногу, да и в глаза говорил, что женщине, в ее годы стыдно так мало знать. Был вовсе не приспособлен к быту, получал неприлично мало. А она все равно его любила, ведь если бы не любила, не написала бы так: «Вы несчастны! Вы всегда будете несчастны, мой милый друг! Вы обожаете гоголевских героев, вам льстит сравнение и с Чацким Грибоедова, но вы не он! «Лебядкин, принеси башмаки! Лебядкин, подавай на стол!**» А братец ей не служит, а бьет смертным боем, а она, несчастная, думает, что все свершается по ее желанию. Да Вы такой же сумасшедший, как бедная Марья Тимофеевна, живущая в каком-то своем мире, довольствующаяся другой своей правдой. Простите, милый друг! Но мне нельзя сойти с ума вместе с Вами! У меня есть родные, а Вас воспитала детдомовская муштра, лишения, интеллектуальный голод. Вы злы и слабы, Вы ненавидите многих, думаю, почти всех. А я не Анна Комнина. Я слабая глупая женщина. Позвольте мне построить простую человеческую семью!» И он позволил. Больше всего в Ди его раздражала высокая худенькая брюнетка с горящими глазами и маленьким фотоаппаратом. Девочка ходила по пыльной квартире Деда, как по музею, с детским восторгом в глазах фотографируя каждую мелочь. Впрочем, она и была ребенком. Сколько ей было? 15! Как и ее мрачному белокурому принцу, склонившемуся над шахматной доской, прихлебывающему чай из пожелтевших от времени чашек. Только вот в Ди преобладало старинное торжество разума, а в этом непослушном бесенке еще более древнее и первобытное озорство. Черная крыса следила за игрой, не моргая. Дед почти поверил, что животное способно понимать ее ход, уж точно простил ей оскверненные ботинки. Он был готов согласиться, что пару групп, завывающих этот жуткий рок не так уж и плохи. Кроме этих трех юных гостей порог его квартиры не переступал никто много лет. В тот день настроение Деду испортил сильнее обычного раскормленный парень в оранжевой форме. Администрации города приспичило чинить водопровод в начале зимы. Работник лениво жевал жвачку, проглатывая целые слога. — Ну, не, папаш. Приказ сверху. Придется рыть. — Потрудись вытащить член из-за рта, когда говоришь со мной, сынок. — У парня даже челюсть свело от обращения интеллигентного дедушки, — Или вы сегодня же прекращаете раскопки! Или я вас сам в бетон закатаю! Понял? Надо будет — я и до мэра дойду! «Хам», «ой, грубиян, а еще учитель», «Это ж надо… Нет чтоб по-человечески. Эти клоуны тоже молодцы, зима, а они.». Дед спешил на первый урок, шлепая по мокрому снегу. Сердце непривычно долго кололо. В трамвае он оперся на железную стену, кто-то уступил ему место, но дед только нахмурился. Он еще не развалился окончательно. Стоял, как молодой солдат на карауле. В окнах проплывал старых заснеженный город, в котором он прожил почти восемьдесят лет. Трамвай протащил хрупкое старческое тело несколько метров, когда штанина на нужной остановке застряла в дверях. Прохожие подняли крик, но Дед не дождался скорой. По остановке разлетелись конспекты и тетради 10 класса школы №37… — Вот и помер Дед Максим. Да и хуй остался с ним… ***— Девочка с черными волосами ударила по струнам, сидя на заснеженной скамейке у свежей могилы. — Боже, я тебя умоляю… — Ди знал, на нее нельзя было сердиться, она просто видит этот мир немного иначе. Да и Деду, скорее всего, песня бы понравилась. — Я пытаюсь разрядить обстановку. — Девочка отложила гитару. — Знаешь, никто его не любил, так как мы. И никто его не знал, так как мы знали. Он сам нас выбрал, понимаешь? — Понимаю. — Согласился Ди, обнимая озябшие колени. — Только… Жалко Деда. -…Скрипели старые копыта у телеги, кобыла шлепала копытом по грязи, уставший дед курил и думал о ночлеге… Кобыле молвил он: «Быстрей, в село вези!» Жаль, нет ружьяяяяяя!..****