Joker trap

      В ушах набатом военного марша стучит кровь, отдавая противно в виски, руки со вздувшимися венами слегка подрагивают, на некогда белоснежном халате расплываются пятна местами засохшей старой, а местами свежей ярко-алой крови, в лёгких слишком много скопившейся гари, которая сопровождает его всего вторые сутки, а по ощущениям вторую жизнь.       Доктор стоит посреди разваливающегося госпиталя, пытаясь привести биение сердца в норму после пяти операций, на тапках осела пыль цемента, в глазах невероятная потерянность с примесью шока, а в голове впервые за восемь лет всплывает мысль о едва ли забытом человеке.       

***

      Давным-давно.       На улицах Вэртона, залитых июньским солнцем, опять раздавались крики и ругань между двумя маленькими мальчиками, что не поделили конфету. Ким Тэхён и Чон Чонгук были локальной легендой — об их сражениях местная шпана складывала песни, а молодые мамочки с новыми карапузами умилительно хихикали.       Вот и в очередной раз мальчишка с чернявой макушкой, что живет через несколько улиц отсюда, дразнит маленького соперника.       — Мне мама больше конфет купила, чем тебе!       — Зато мои вкуснее, — лопочет русоволосый, поправляя пальчиком спадающую, недавно постриженную чёлку.       — Да не может быть! Не верю, — тот аж ногой топнул.       — Ну и не верь.       — А я попробую, — оппонент наклоняется к почти блондину, что на голову ниже, и пытается выхватить парочку сладостей из пакета.       — Чонгук! — Окликает весьма стройная женщина лет двадцати восьми, складывая руки на груди, — перестань задирать Тэхёна и уж тем более отбирать конфеты, сколько раз я тебя просила.       — Ну мам, — брюнет делает вид, что уже собирается развернуться и уйти без победы, но в тот самый момент когда вышеупомянутый Тэхён ослабляет бдительность, все же выхватывает две штучки, уносясь в сторону мамы.       — Чон Чонгук! Никаких покупок тебе неделю, — причитает женщина и подходит к заливающемуся слезами ребёнку, протягивая Чонов кулёк с шоколадом в красивых обёртках и пытаясь успокоить плачущее дитя, пока Гук улыбается проделанной шалости.       Остальные сторонники данной сцены только глаза закатывают, привыкли к безобидным стычкам этих двоих и вечно разнимающим мамочкам. В небольшой пятиэтажке живет Тэхен со своими родителями — мамой врачом и отцом ветеринаром, а семейство Чон, что хорошо дружило с Кимами (в отличие от сына), приходило к ним погостить или же захаживало в магазин поблизости.       Тэ был милейшим ребёнком, тихим, беспроблемным, только в самом-самом детстве капризничал из-за проблем с внутримозговым давлением, но всё уже в прошлом. Мальчик являлся обладателем продолговатых глаз, что были сокрыты пышными ресницами в два ряда, квадратной коронной улыбки, чуть вьющихся русых волос и звонкого смеха. Кто его знает, что именно стало триггером для брюнета Чонгука, но тот никак не унимался и весь свой шебутной характер выливал на сына Кимов, что в большинстве случаев заканчивалось слезами младшего и извинениями мисс Чон.       Годы шли и пятилетний возраст сменился шестнадцатилетним; парни были неразлучны как Бонни и Клайд, только отношения между ними не то что не теплели, но с каждым днём становились забористей и опаснее. Некогда детская приставучесть, которую никто даже в серьез не воспринимал, вылезла настоящим соперничеством, а характер Тэхёна только подливал уже не просто масло, а целую канистру бензина в огонь. Собачились подростки не по-детски. Юноша, что с годами утратил блонд и мог похвалиться золотистым переливом каштановых волос стал остр на язык, а любые выпады со стороны Чонгука встречали недобрым взглядом или очередным словесным баттлом.       Их взаимоотношения были похожи на истории романов — плохиш, бэдбой Вэртона, что сделал свой первый пирсинг в 14 лет, проколов бровь, с подкаченным в залах телом, в рваных джинсах и кожанке, с приевшимся к вещам Tom Ford Noir Extreme, и нимфа школы, отличник, примерный ученик, что не стесняется иногда подкрашивать уголки своих лисьих глаз, носит костюмы casual или dark academia, любимец девчонок и преподавателей, а Boadicea the Victorious с ароматом пьянящего египетского жасмина и турецкой розы, что окружены сочными ягодами, будто в крови у него течёт.       Их битвы становились изощреннее с каждым месяцем, словно один ходил в кабаки по пятницам для словесного обогащения, а второй на курсы по тактике ведения элегантного и эстетичного боя.       Их персональная война начиналась с конфет, а в итоге вылилась в бойню за баллы, знания, а иногда даже и силу.       Еще когда подросткам было по 16 лет, Строса ввела в приграничные зоны режим особой наблюдательности, ведь отношения с соседним государством Брадэйл перешли в особо напряжённые, к границам начали стягивать войска. Вэртон находился далеко оттуда, поэтому о новостях узнавали по телевизору, и маленького незрелого Тэхена это могло и не коснуться, пока однажды, не придя весенним вечером домой и кинув зло рюкзак от очередной стычки с Чоном, Ким не увидел уставшее лицо своей матери, что с застывшим ужасом в глазах пила мятный чай. Отец позже рассказал — это первый раз, когда в центральную больницу города доставили раненных военных.       Подробностей Тэ не добился, сердце уже было не на месте, но отец свято уверял — Вэртон далеко от всевозможных боевых действий, значит всё будет хорошо. Быть может подросток и поверил, если б только не каждодневный шепот родителей из спальни по ночам с рассказами о новых поступивших.       Шли месяцы, летели годы, на носу уже выпускные экзамены и бланки для заполнения своей будущей профессии. Двадцать лет, а половина класса даже не знала куда пойдет учиться дальше, но только не Ким Тэхён, его документ был полностью закончен и подписан, поэтому шатен положил голову на руки и заговорено уставился в окно, рассуждая над выбором.       — Ким Тэхён, 20 лет, желательная будущая специальность: хирург, — раздается привычный баритон над ухом, — серьёзно? Будешь людишек резать?       — Гук, назойливая ты муха, — аж отмахивается, — а что, хочешь я и тебя порежу когда-нибудь в будущем?       — Ты с этим и в настоящем справляешься.       — Удали ухмылку, она тебе не идёт.       — А что бы мне подошло? — Тянет на кошачий манер.       — Ну не знаю, мозги например.       — Надеюсь, подгонишь в будущем, судя по твоей профессии, — тот задумчиво вертит лист бумаги в руках и продолжает, — и всё же, почему хирургия? Бесполезное направление, вот механики, мозгари, инженеры и стратеги всегда будут актуальны.       — Медицина для тебя какая-то шутка? — Тэ аж от локтей оторвался в удивлении, он конечно Чона особо умным никогда не считал, но чтоб настолько.       — Нет-нет, врачебное дело конечно важно, — даже кивает в подтверждение своим словам, — терапевты там или фармакологи, но хирург. Я как-то обращался в отделение и знаешь что мне постоянно говорили с моими проблемами? — В ответ тишина и вопросительный взгляд, — не наша специализация.       — Хирургия слишком обширна для одного специалиста, поэтому они правильно тебя перенаправляли, хотя я бы только из-за одного твоего лица тебе отказал.       — Ты единственный, кто мне хоть в чём-то отказывает, — и вновь похабная улыбочка.       — Избавь меня от своего ударившего в голову сперматоксикоза, — Ким поднялся с места, забирая сумку и вырывая лист из чужих лап, — всё, ежедневный минимум перебранок окончен? Тогда я пошел, нет настроения, Чон.              На такое заявление Гук конечно физиономию еще ту скукурузил, ну и поделом, думалось Тэ, вот только на следующий день от него брюнет не отлипал. И уже сейчас с высоты прожитых лет он не вспомнит, что конкретно стало последней точкой кипения в Чоновой гильотине насмешек в виде: «Бесполезного будущего или ленивого доктора-Айболита», но последняя встреча вечно спорящих знакомых закончилась дракой.       Вернее, Чонгук выбесил шатена до такой степени, что тот просто вмазал кулаком в челюсть нахалу, это он еще долго сдерживался, а Чон ответил, попадая в живот. Тэ пнул ногой, а брюнет повалил его на землю и приложил головой о землю. Есть вероятность того, что это случайно вышло, ибо сразу же после удара Гук перепроверил затылок и даже хотел помочь подняться, на что Ким просто отмахнулся и рявкнул что-то вроде: «Не подходи ко мне, кусок недоразвитости» и всё.       На выпускной, который состоялся после экзаменов, Чон не явился, как сказали его друзья — парень поступил в военное училище и должен находиться в эту дату там. Не то чтобы Ким скучал, просто неприятно было осознавать некий осадочек на сердце, но вся эта ситуация стиралась песчинками времени, что на волнах учебы и университетской жизни уносили прошлое.              Ким Тэхен блестяще сдал вступительные и пошел в международный университет на направление хирургии, как и мечтал. О брюнете больше не вспоминал, ибо мозги были под завязку забиты конспектами, книгами, схемами, терминами, строениями и т.д. Одно радовало — спокойная рутинная жизнь, никаких заноз в пятой точке, никаких жужжащих мух рядом, только два ближайших друга, что иногда доставали, но вровень с Чонгуком не спешили идти.       Шесть лет кропотливой учёбы, диплом на руках, рекомендательные письма нескольких крутейших хирургов Запада, и на первой же практике парень аспирант попадает в вереницу больничных забот: крики, ругань, вопли, стоны боли, скрип каталок и смех поехавшего на всю голову дедульки — идиллия и хаос, миг, в который ты осознаешь, что теория тебе мало чем поможет.       Тэ тогда страшно растерялся, но его под крыло успела прибрать местная легенда — невероятная женщина-хирург с огромным послужным списком и большим количеством благодарных пациентов. Ли Миён направляла, помогала, рассказывала и объясняла, но никогда ничего за самого Тэхена не делала.       Любовь к такому сложному делу, как хирургия, и рвение к спасению жизней работали быстрее самого Кима. Парень был рад новым изданиям медицинских энциклопедий, любил вести рисунки с частями тела, каждой вырисованной косточкой и хрящиком гордился, имел целый дневник с подробным делом каждого своего пациента, полюбил кофе и возненавидел вечера пятниц (именно в эти дни постоянно привозили особо тяжелые случаи), проникся запахом хлорки и красотой белого цвета.       Одно омрачало — военное положение с Брадэйлом; приграничные госпитали не справлялись, поэтому частенько многих раненых свозили к ним, вот только там уже довозить было нечего, и спасать соответственно тоже.              Тэхен прекрасно помнит свою операцию, что закончилась смертью такого вояки. Хирург не успел провести даже повторный надрез, как аппарат издал противный писк, сообщающий об остановке сердца и последующей смерти мозга. У Кима тогда случился нервный срыв в кабинете — он, не раздевшийся после операции, со сжатыми в кулак руками, от чего на ладонях выступили кровавые полоски, трясущиеся губы, нескончаемый поток слез, немая, всепоглощающая, страшная истерика, и Миён, которая сидела перед юношей на корточках, обнимала за плечи и объясняла, что этому пациенту изначально не было возможности помочь, травмы несовместимы с жизнью. А Тэхен все равно хотел побороться и проиграл, впервые. До сих пор простить себе не может ни первый проигрыш, ни последующие.       На следующий день он закурил, хотя всегда был приверженцем здорового образа жизни. Уверял коллег — всё в порядке, но они-то знают, что нихрена там в порядке не было. Каждый из них, какой специализацией не обладал бы, был гробовщиком собственного кладбища, у кого больше, у кого меньше, и каждый осознавал, тут поможет только время, только оно посеет мысль о том, что мы не в состоянии спасти всех.       Прошло еще два года работы, и он свыкся, привык к подгоняющему режиму, недостатку сна, крикам родственников пациентов, безутешным матерям и осиротевшим детям, что надеялись встретить своего отца и брата со службы приграничной зоны. К слову, государство запретило распространять новости о том, что там происходит, действительность знали лишь те, кто из того Ада выбирались и те, кто их принимал. Со всех работников больницы, как и с семей было взято слово, подтвержденное бумагой, о неразглашении всего, что здесь они увидят. И от этого страшно вдвойне, даже сами врачи находились в неведении, слепо пытаясь собрать паззлы людей и личностей.       Вся жизнь планомерно текла дальше, пока однажды главврач не сообщил о том, что в список экспедиции из двух психиатров, травматолога, терапевта и двух хирургов от больницы, что впервые отправляется на границу, входит имя «Ким Тэхён».

***

      Родители провожали сына со слезами на глазах, а ведь им даже не разрешили приехать в аэропорт, Ким успел сжать в теплых объятиях свою маму и похлопать отца по плечу, прежде чем сесть в минивэн, что отвезет его на взлетную полосу.       Шесть человек, четыре парня и две девушки со спортивными сумками покидали свой дом ночным тайным рейсом, оставляя после себя прошлую жизнь и подписанный с государством контракт, в котором была прописана денежная компенсация в случае смертельного исхода.        Эти отчаянные люди еще не подозревали, во что превратилась приграничная зона. Их тогда, уставших до безумия и трясущихся от страха, доставили в маленький госпиталь, раньше являющимся школой для детей — двухэтажное строение с тремя классами сверху, столовой и гардеробом снизу, на спортплощадке снаружи натянули тент и разбили что-то на подобии лагеря для новоприбывших врачей. Ребята их встретили военные дружные, угостили странноватой похлёбкой, одолжили два спальника и пару теплых колючих одеял для летних ночей, а позже проводили к больным товарищам, чьи раны были перебинтованы обычными нестерильными тряпками, отчего открытые участки уже загноились.       Но даже тогда Тэхен еще держался, заставлял себя думать, что разные вещи повидал за свою жизнь, поэтому нужно собраться и работать. Психиатров и травматолога было решено отправить спать, пока Миён, также оказавшаяся в команде, Тэхен, успевший нацепить халат, и терапевт колдовали над бойцами. Под керосиновыми лампами в ночи работать было крайне тяжело, глаза приходилось напрягать сильнее обычного, а концентрация требовалась нечеловеческая, здесь у них нет ассистентов и медсестер — по больному на человека. Шёл уже четвертый час маленьких операций тем, кому еще можно было попытаться помочь или хотя бы облегчить страдания; здание погрузилось в кромешную тишину спокойного сна и мерной работы, но её прервал истошный крик часового и последующий свист, что казалось разрезал сердце Кима.       Целая череда взрывов прошлась по участку…       Минуты, секунды слились в мгновение, память вычеркнула события последних часов. Его кто-то схватил за руку, пригнул голову, вытолкал из дома, потом очередной треск от плавящегося металла, вопль страдания, пулемётная очередь, пронизывающая боль в ноге и маниакальные попытки помочь выносить уже новых раненых из-под завалов. Всё мелькает картинками калейдоскопа, Тэ делал механическую работу руками, зашивая чью-то распоренную кожу, не замечая, что жертва сменяется другой, часы идут за часами, и уже прошло много времени со взрывов — он мыслями был далеко не здесь.       Тэхён пытался держаться.        В ушах набатом военного марша стучит кровь, отдавая противно в виски, руки со вздувшимися венами слегка подрагивают, на некогда белоснежном халате расплываются пятна местами засохшей старой, а местами свежей ярко-алой крови, в лёгких слишком много скопившейся гари, которая сопровождает его всего вторые сутки, а по ощущениям вторую жизнь.       Доктор стоит посреди разваливающегося госпиталя, пытаясь привести биение сердца в норму после пяти операций, на тапках осела пыль цемента, в глазах невероятная потерянность с примесью шока, а в голове впервые за восемь лет всплывает мысль о едва ли забытом человеке.       Военная база, которая находилась в километре от старой школы, всё еще дымилась, выбрасывая ядовитый пепел в темные облака наступающего вечера, там еще были слышны чьи-то голоса; стрельба была открыта с вертолета приблизительно в 6 утра, весь день оставшиеся выжившие военные с базы и лагеря вывозили тела для захоронения, остальных отправляли к хирургам и травматологу, а Ким без сна скоро третьи сутки, но этого даже не осознает, находясь в состоянии вакуума. Его Миён уже сама за руку как куклу посадила на какое-то бревно и попросила немного отдохнуть, но Тэхён после ее просьбы даже ни разу не моргнул.       Это пугало.       Смерть. Он ведь так часто с ней встречался, так почему же… почему так больно, страшно и так до скручивающего кишечника плохо? Ким смотрит на красные лужи песка, на мешки с телами, которые не успели еще отправить в путь, на оторванную руку, что взрывом отбросило в дальний угол обломков… Тэ узнает, это рука повара, которому он в ночь приезда открытую рану на ноге зашивал и перебинтовывал после, тот еще байки травил про отрезанный ножом во время приготовления жаркого палец… Врач дрожащей ручонкой хочет убрать прилипшие ко лбу грязные, сальные волосы, но с ужасом одергивает ладонь, чувствуя на прядях влагу и видя, что те пропитались чужой кровью.       Тэхен правда пытался держаться.       Ким сгибается в три погибели, скрючивается весь, наклоняясь ближе к земле, и блюёт остатками вчерашнего супа, желудочным соком, слюнями, и только сильнее начинает задыхаться в новом потоке слез, размазывая комки из грязи, сажи и крови по лицу. Его всего трясёт как в конвульсиях, осознание происходящего ужаса не дает сделать нормальный вдох, и тогда он просто задерживает дыхание для экстренной отключки инстинктов мозга. Только он переборщил, не рассчитал, что организм и так достаточно истощен, вымучен, работая два дня на износ — Ким просто вырубается, сидя на коленях, прислонившись к деревянной кочерыжке, возле кроваво-алых песков с такого же цвета волосами.              

***

             Глаза наливаются тяжелым свинцом от недосыпа и минувшей истерики, взгляд еще сложно сфокусировать на чем-то, ведь всё расплывается под ресницами — Тэ лежит на плоском матрасе почти новой кушетки, завернутый в полушерстяное одеяло. На щиколотке ощущается фиксирующая повязка, ведь возможно в той суматохе, когда кто-то вытаскивал Кима из рушащегося здания, он неудачно упал на землю, от того и боль чувствовалась все эти мучительные часы.       На тумбочке рядом переносной фонарь, над головой плотная ткань брезентовой палатки; в руках уже прошло онемение, а голова отошла от ненужных мыслей, даже зрачки уже привыкли к подобию электрического освещения, как тут же, словно по щелчку, раскрывается «дверь» шатра — полы, впуская внутрь какого-то мужчину, но из-за слепящего света по глазам резануло, узнать человека не было сил, сам доктор собирался уже подорваться со своего лежбища, чтобы получить разъяснение.       — Что произошло? — Через шипение от головокружения спросил с хрипотцой юноша. С ответом оппонент не спешил, прошла долгая пауза, прежде чем над ухом раздалось недовольное цыканье.       — Ну и куда собрался? — Голос этот прокуренный когда-то принадлежал самому что ни на есть ожившему портрету, будоражившему воспоминания, — тебе ли не знать об ограниченности медикаментов, а ты тут еще скачешь, — совсем беззлобно мужчина продолжал ворчать, при этом слегка надавливая на чужие плечи и стараясь уложить только что очнувшегося врача обратно.       — Чонгук? — Сквозь ступор и непереводимый шок почти что выпискивает Тэ.       — Соскучился? — Ким скользит взглядом затуманенных зрачков по сильно повзрослевшему лицу с двумя маленькими шрамами на левой щеке, с глубокой морщиной меж бровей, обветрившимися губами, вытесанными скулами, родинкой на подбородке, и останавливается на глазах — они глубиной своей заманивают куда-то в необъятность, скрывая страхи, боль испытанную, но наравне с чернотой зрелости до того они переполнены чем-то незнакомым и непривычным для Чона… Шатен «это» видел последний раз в глазах своей матери и отца, когда прощался, зная, что возможно не вернется. От подобных мыслей стало значительно грустнее, но Чон продолжил, — не удивительно, я бы по себе тоже не скучал, — и улыбается как-то по-теплому, — вот мы и встретились.       — Жаль, при таких обстоятельствах, — мрачно подметил Тэ, а потом сразу спохватился, чего это он разлеживается, пока остальные работают. Ким начинает стягивать с себя одеяло, не обращая внимания на вновь подошедшего Гука, всовывает ноги в бутсы и планирует рвануть прочь из палатки.       — И чего ты дёргаешься постоянно? — Брюнет, что оказался на добрую голову выше и еще на одного Тэхена рядом шире, опять его за плечи усаживает на койку, — не видишь что ли, у тебя нога травмирована, плюс истощение, и это я молчу про психическое состояние.       — Там куча раненых, было по крайней мере, когда я еще был в сознании и, — а язык заплетается, ведь кое-чьи руки все также спокойно продолжают покоиться на выпирающих костях, — там всего один хирург и…       — И он отлично без тебя справляется вместе с нашим медиком. Они в тебя две капельницы влили, между прочим, имей совесть! — Чонгук наигранно возмутился, — так что уймись и лежи восстанавливайся.       — Какие еще две капельницы, сколько я проспал?       — Трое суток, — видя выпученные глаза напротив, брюнет лишь хмыкнул, — вот и я о том же, здорово ты нас напугал.              И Чон ничуть не преувеличивает. Для него как командира одного из отрядов давно вошло в норму носиться по всей границе к другим подразделениям, так что он не удивился своему срочному отлету из Аманса, проблема в голове крутилась одна — до этого противник ни разу еще не подрывал целую военную базу, да красный крест трогать не смел, а тут чудовищный взрыв, новость о котором разлетелась по всем каналам связи. Однако когда пришел документ о приблизительном количестве жертв, то штаб из командования удивился числам— многие значились как опасно раненые, но помощь им была оказана; уже в дороге до места происшествия до Чонгука дойдет молва о бешенном враче, что хватался сшивать разрозненную плоть, утопал в чужих криках и винных бинтах и всё продолжал шататься с антисептиками, иголками, нитками и пинцетами.       У брюнета сердце сжалось от увиденного на месте прилёта, сколько времени он на фронте и в кругу чёрствых закалённых в боях мужиках, подстать ему, а развернувшаяся картина многих из товарищей заставила вывернуть желудки и всколыхнуть нутро. Ну а что можно сказать о прибывшем хирурге, что однозначно был не готов к подобному, и чью тощую фигурку едва ли отыскали?       В тот миг у Чонгука все проблемы разом стерлись, голову заполнил один единственный юноша с кровавыми сваляными волосами, который полулежал на брёвнышке, в порванном и заляпанном халате, с мешками под глазами, грязью и сажей на осунувшихся щеках и с неестественно фиолетовым синяком на ноге у левого ботинка — но все такой же как и восемь лет назад прекрасный, вызывающий трепет и замирание в груди. Когда командир коснулся пышущей горячей кожи, то понёсся прямиком к вертолёту, но не тому, что для пострадавших предназначался, а для командования. Сам его какой-то субстанцией, врученной медиком, отпаивал во время перелёта, доставал коллегу Кима с помощью, а та, хоть и сама устала смертельно, активно рассказывала, что делать.       Целых три дня Гук боялся лишний раз сделать вдох возле еле живого соперника. А соперника ли?       Чон еще с поступления в училище перегонял в мозгу размышления на эту тему и только с зачислением на службу пришел к одному единственному взрослому и рациональному выводу — Чонгук был мелким идиотом, которому было нужно внимание ангела во плоти, но просто, будучи ребенком, не нашел никакого другого метода, кроме как подначивания; когда Ким подрос и стал давать отпор, брюнета подобное только раззадорило, и всё превратилось в игру, а замечая красоту и популярность шатена, просто стал ревновать его к остальному социуму в плане общения. И ведь заместо того, чтобы объясниться, извиниться и предложить дружбу, Чон филигранно играл у того на нервах, доведя их крайнюю встречу до драки, о которой бесчисленное количество ночей в общаге жалел, усугубляя осознание собственного титула засранца «тысячей и одним способом достать Ким Тэхена», человека, от которого хотелось получить просто внимания. Хоть пособие пишите по этому придурку.       И спустя столько лет они встретились вновь…              — Как раненые? Их много? — вырывает голос из раздумий.       А брюнет смотрит во все еще уставшие глаза, горящие преданностью делу, на некрасивые разводы на подушке от волос, которые только протёрли влажными тряпками, на худые пальцы, обтянутые бледной кожей, — с ними все в порядке, ты очень многим помог, так что теперь просто отдохни.       — Сколько сейчас времени? — Не унимается.       — Обед, — Гук разворачивается к больному спиной, опуская закатанные рукава камуфляжи, — скоро вернусь, принесу тебе похлебать, — и уже у самого выхода бросает через плечо добавочку с улыбкой, — и не дай Бог, Ким, я не увижу тебя лежащим на кровати через пятнадцать минут.       — Да понял я, понял, скажи лучше, где мы сейчас, что это за поселение?       — Город Аманс, вернее то, что от него осталось.              За попытками унять стучащее сердце, а также привести голову в порядок, Тэ не замечает прохождения от силы десяти минут, как обратно уже возвращается Чон со странноватой похлебкой из бобовых, лепёшкой и маленькой плиткой горькой шоколадки.       — Как давно у нас в военном пайке сладости? — Сам не замечая ехидосной интонации, вопрошает больной.       — Для командиров делают исключение, — брюнет спокойно присаживается на стул напротив задумавшегося гостя, копаясь в своем рюкзаке и доставая высокий термос с чаем.       — А ты преуспел…       — Тренировался много, готовился к этому, до сержанта выслужился.       — А на границу когда отправили?       — Три года назад, — Чон наливает в термокружку и крышечку от термоса согревающий напиток, — сначала как на практику, а потом уже как служащего и ответственного здесь. Знаешь, в военном положении звания быстрее получать.       — Гм, — Тэ спокойно поглощает суп, с благодарностью принимает как местный гость стакан, при этом мило (по мнению командира) жуя пресную лепёшку.       — А ты смог осуществить свою мечту и дошел до хирургии.       — Да, не послушал тебя и встал на глупую дорожку, — болезнь болезнью, а прошлое даёт о себе знать.       — И правильно сделал. Слушай, — Гук ставит крышечку со смаком на стол, сводит брови к переносице и поджимает губы, — касаемо этого, кхм, как бы сказать, ты прости меня. Я мелким, глупым был.       — А сейчас армия уму разуму научила?       — Можно и так сказать, хотя жизнь тоже парочку уроков дала, — невольно проводит по не ярким, но глубоким шрамикам на щеке, — и тем не менее, я просто пытался привлечь внимание, особенно в средней и старшей школе, тогда ты был слишком яркой фигурой, которая, ну…       — Находилась рядом, а ты никак не вписывался в мой круг общения, — также жуя, мягко закончил шатен.       — Именно.       — Поэтому постоянно донимал.       — Прости.       — Обзывал и дразнил.       — Прости, — уже чуть ли не роняя голову на руки, раскаивался брюнет, — но ты тоже мне отвечал.       — Было бы странно, если бы не, — отхлёбывая чай, доктор протягивает вперед руку, ожидая ответа, а поскольку шатер достаточно небольшой и по факту рассчитан на одного человека, реакция следует незамедлительно, — взрослые уже люди, так что без всяких обид, мир.       — Странно, как история восемнадцати лет разрешилась за пару минут.       — Мозги появились.       — Только не начинай опять.       — Кто собирается? — Удивленно вылупливается Тэ, разрывая рукопожатие, — вот держи.       — Издеваешься? Ешь давай, — шатен решил оставить на подносе сладость, которая полагается высшему по званию.       — Не хочу, после произошедшего меня вообще наизнанку всего вывернуло.       — Это было три дня назад.       — А для меня будто парочку часов прошло, кусок в горло не лезет.       — Значит положи на тумбочку, как проголодаешься, зажуешь. И не смотри на меня так удивленно, вас особо некуда селить, так что останешься здесь.       Тэхён опускает голову и активно пытается скрыть улыбку на вымученном уставшем лице, вспоминая как еще в самом детстве этот парень отнимал у него все угощения, а сейчас пытается откормить. Тут по рации, прикрепленной к груди капитана, раздается голос с позывным, на что Гук подрывается и спешит выйти из шатра.       — А чья это палатка?       Чон стопорится, но всего на секунду, отвечая ровно и твердо, — моя.              

***

      В целом, истощение и головокружение с мигренью не самый лучший коктейль, но Тэ его старательно пытался игнорировать, изредка проваливаясь в сон и просыпаясь только от уж очень громких переговоров служащих. Дело близилось к вечеру, и если верить настольным часам, то было около двенадцати ночи, когда владелец нынешнего места жительства заявился «домой».       Чонгук выглядел выжатым на все 110% из 100. При свете лампы уже не плывущим по волнам смятения взглядом доктору удалось просканировать смуглую, местами обгоревшую кожу с россыпью из царапин, маленьких ранок и пары несильных белёсых шрамов, рельеф мышц накаченных рук, раздатые в ширь плечи и грудину, изношенную и застиранную тонкую уже для осени одежду. А тот делал вид, что не замечает наблюдательного взгляда, прошёл тихо внутрь, разделся до боксеров и футболки, сложив форму аккуратно на стуле, вытер влажные от душа волосы, и, уже выключая свет, как бы ткнул Кима в бок, прося подвинуться — кровать ведь все-таки одна, а на полу командир, при все своем желании, спать точно не сможет.       Ощутив скрежет пружин и продавку рядом с собой, сон Тэ как рукой смахнуло, тот начал ворочаться на своем клочке оставшейся личной площади, от этого еще и голова заболела, пытался то укрыться, то наоборот скинуть одеяло, но, ойкнув от прострелившей боли в ноге из-за активности, получил трёпку по голове и гортанный шёпот:       — Спи.       Кто бы мог подумать, что это слово реально подействует, и не прошло и десяти минут, как всё же шатен погрузился в подобие дрёмы, единожды почувствовав как его сильнее закутывают в кокон из принесенного более мягкого пледа.       

***

      Через два дня дотошной слежки и кормежки от Гука, который заявлялся в палатку к скучающему на обед и сон, травмированный Тэ впервые вышел наружу, тут же поражаясь красотам. Аманс оказался небольшим городом из раздробленных и кусочками сохранившихся зданий из белого камня, известняка и песчаника на побережье — краю границы между Брадейлом и Стросой. Конечно такие пейзажи сильно отличались от предыдущего лагеря, да и объёмы совершенно другие.       Кима встретили радостным приветствием знакомые служивые, получившие помощь от хирурга-зомби, скромным поклоном головы незнакомцы и теплыми объятиями от Миён и остальной медицинской команды, которая пострадала значительно меньше самого шатена. Тэ не остался в стороне, сразу же бросаясь помогать коллегам, но пока не сильно перенагружая организм, всё-таки местный медик и бригада хорошо справились, а новых налётов не происходило, как и не появлялось новых жертв отряда Чона. Доктор просто делал перевязки, брал мелкие анализы, да беседовал с ранеными, узнавая о том, кто же такой для них Чон Чонгук, интересно однако судьба у одноклассника сложилась.       — Говорят, ты отважный и суровый командир, — сказал в четвертую ночь Тэ перед сном, — а еще справедливый.       — Это идеальные качества для любого руководителя.       — Они тебя боятся.       — Зато уважают, — как обычно, по-уставшему вечерне парирует Гук.       — А ещё любят.       — Это кто тебе такую чушь сказал, я их заставляю каждое утро пять кругов вокруг лагеря пробегать, — удивился тот.       — То как они все восхищенно взахлеб о тебе рассказывают — это и есть показатель.       — Ты работаешь или на меня досье собираешь? — Тэхёну не показалось, капитан смущен его словами и выдают его — покрасневшие щёки, — всё, укладывайся давай.       — Мило, — шатен пожимает плечами, не скрывая доброго смешка.       — Чего сказал?       — Говорю, всегда мечтал спать в одной кровати с полуголым военным.       — Наслаждайся, — но быстро сменив ухмылку и сделав виновато-задумчивый вид дополнил, — не ну если хочешь, я надену штаны.       — Забей, — Ким как раз закончил с перетяжкой собственной стопы, сняв перед этим берцы, что были наглым образом отжаты у капитана, и привалился к стеночке — своему законному месту, — спокойной ночи.       За чередой работы мозг отключался последние сутки быстро, однако события, минувшие, не могли оставить покорёженную психику без последствий. Наравне с беззаботными пейзажами в сознании соседа по койке у Тэ проносятся кроваво-чудовищные картинки, где по чувствительному слуху бьют чужие, а-то и родные крики, перемешивающиеся с воплями и захлебывающимися звуками, пулемётная очередь, треск разрывающихся снарядов — Ким тонет в грязном болоте, пытаясь ухватиться за что-то прочное и не эфемерное, но только ощущает опору — та сразу же пропадает, а под руками тяжёлыми оказываются оторванные и еще кровоточащие чужие конечности, которые всасываются в трясину, лёгкие жжет огнем, обрушенным на землю пострадавшую, в ушную раковину уже начинает заливаться грязь, истошный плач остается немой тайной болота, пока Тэхён все еще пытается вырваться из смертельной клетки, в которой он окружён трупными ошмётками — дышать становится невозможно, как и слезам больше скатываться некуда… А Ким всё еще плачет, осознавая собственную мучительную гибель.       Глаза резко распахиваются, по лбу стекает холодная капелька пота, а одежда на груди и спине полностью влажная — хирург рвано вдыхает воздух, мысленно успокаивая себя, что это просто ночной кошмар, очередной.       И вроде бы середина ночи, выкинь из головы и засни вновь, но отныне закрывать веки и возвращаться в персональную пытку желания нет, парень решает легонько вылезти из постели, что нетрудно из-за ее габаритов, главное — Чона не разбудить, затем он накидывает на себя лёгкую ветровку и выходит вон из палатки. Только была небольшая проблемка…       Штаб-шатёр командира находился недалеко от утёса, там — откуда открывается невероятный вид на океанский прибой. Едва светлеющая полоска на горизонте сигнализирует о пяти часах утра, на небосводе отчётливо поблёскивают звезды и молодой месяц, о выступающие обрывистые скалы тихо бьётся прибой, без накатов, скорее мелодией проливается водой по камням.       Мерно, монотонно, успокаивающе — Тэ подсел на брошенную деревяшку, позволяя утреннему ветерку играться со своими прядями, зарываться в них аромату полевых отцветших растений и уносить тяжёлые мысли прочь; осевший где-то в душе пепел находит свободу и планомерно вымывается, и пусть глаза через час начинают слипаться и слезиться от соляного воздуха, всё-таки вот такая терапия в тишине наедине с природой сильно помогает, восстанавливает и залечивает то, что не увидеть взором, это можно только прочувствовать.       Ким настолько погрузился в свои мысли, далеко уходящие за пределы кошмаров войны, что даже не заметил гостя рядом с собой, оттого и вздрогнул, стоило более плотному бомберу опуститься на плечи.       Небольшая проблемка была в том, что Чонгук не спал ни тогда, когда врач совершал свой побег, ни когда тот пропал на добрый час — Чон решил дать ему возможность побыть с самим собой наедине и зализать раны, что уж сильно мучали организм в тёмное время суток.              — По ночам холодно, а на ветру куртка не поможет согреться, — на эту реплику Тэхен посильнее замотался в грубую ткань, которая отдавала запахом самого обычного мыла и крема капитана, пряча в длинных рукавах замерзшие пальцы.       — Я тебя разбудил?       — Я рано привык просыпаться, благо хоть сегодня не дежурил, так что всё в порядке, а вот у тебя наверное не очень, — Гук как бы по-дружески пихнул того плечом, — как ты?       — Нормально.       — А если честно? — Тэ запрокинул голову, тяжело, почти мученически выдохнул, а потом перевел свой пронзительный взгляд прямо на брюнета.       — У тебя всё еще не зарос прокол на брови, — как бы невзначай переводятся стрелки.       — Я иногда надеваю сережку, вспоминая беззаботные времена.       — Пользуетесь своим положением, капитан?       — По правде говоря, в таких условиях уже все эти правила, написанные в книжках, далеко до лампочки, главное — выполнять указания, уважать каждого своего соотрядника и начальство, и пытаться активно не умереть. А уж у кого какой цвет волос, пирсинг или татушка — дело каждого и каждый борется здесь за здравый рассудок по-своему.       — И ты тоже?       Чон грустно ухмыляется, проводя пальцами по давнему проколу, — и я тоже. Светлые воспоминания слепят сильнее вспышек от взрывов, счастливый смех громче чем раскаты оружия.       — Не знаю, Чонгук, — решается на ответ спустя пару мгновений тишины, — если честно, то я чувствую себя даже слишком чем просто хреново, — шатен отводит глаза, поворачиваясь лицом навстречу ветру и первым лучам солнца, — такое иногда бывает, но это не только разочарование, это и страх, и боль, и беспомощность, это когда руки дрожат без причины, хочется кричать, а голоса нет, когда сердце словно биться перестало и ты просто застреваешь между этим миром и иным, — и если Тэхен это рассказывает бескрайнему небу и водной глади, что, чувствуя настроение, разгоняет свои волны, то Чонгук так и продолжает всматриваться в профиль, тронутый рукой страданий, — впервые я такое испытал после первой неудачной операции, второй раз, когда разговаривал с семьёй второго погибшего, которого не успели даже довезти до хирургического стола, третий — услышав свое имя в этом отряде, и четвертый сейчас после произошедшего. — Чон слушает внимательно, не перебивая, — но знаешь, что объединяет эти события?       — Время.       — Именно — рано или поздно всё закончится, и это чувство притупится, перестанет грызть изнутри, череда дней подобно воде смоет твои следы на песке, чтобы потом пройтись вновь, создавая ровную колею. Рано или поздно всё заканчивается, абсолютно всё, — последняя фраза произносится куда-то в грудь командира, который, только завидев кристаллы слёз на чужом лице, притянул несчастного хирурга к себе, пряча обнаженную душу в своих объятьях.       — Ты справишься, — без ноты сомнений говорят в макушку чуть вьющихся волос.       — Я справлюсь, — утверждают в ответ.       — Просто ни о чём не думай, это лучшее лекарство, которое познал каждый из здесь присутствующих.       — Ты прижимаешь меня к своей груди и я размазываю свои сопли по твоей футболке.       — Ну, можешь подумать об этом. Хотя слез стесняться тут не надо, точно не в случае военного положения, когда психика и нервная система сдают буквально каждый божий день от увиденного.       — Напомню, ты это рассказываешь врачу, и вообще, — Ким почти игриво, так и не остановив медленно стекающие по щекам капли, пытается шутить, — какого чёрта ты выперся в одной футболке и безрукавке?       — Я закалён.       — Давай-ка возвращаться в палатку, закалённый, — шатен завозился в руках, но его мягко приструнили.       — Посидим так еще немного? Рассветы здесь просто великолепные.       Тэхён положил голову на подставленное плечо, откидывая ненужные мысли вон, и просто притих, выдавая, — хорошо.              Чонгук прав, в условиях, когда каждый день может стать последним, каждый рассвет или закат, окажется последним воспоминанием, каждое прощание с другом превратится в пыль через пару минут — человек перестает вспоминать о каких-то нормах, прописанных обществом, перестает играть роли, прощает обиды и пытается правильно, естественно жить в неправильном и жестоком мире, чтобы, закрывая глаза в последний раз, сказать самому себе: «Я был счастлив, видя что-то, что делало меня счастливым, я грустил, потому что хотелось грустить, я смеялся, когда было смешно, я плакал, совершенно не скрывая этого, я признавался, не подавляя или пряча чувств, и я любил, горячо, искренне, по-настоящему. Я не просто существовал, я жил.»              

***

      Аманс стал убежищем для детей войны, которое принимало и слушало истории каждого. Жизнь строилась по чёткому графику раннего подъёма, тренировок, мелких поручений, вечерних посиделок и раннего отбоя. Тэхён, продолжавший жить в одной палатке с Гуком, прослыл добродушным врачом, который и на ранку подует, и лишний денёк даст отлежаться, но в то же время сам не позволял себе расслабляться, от чего Гук иногда на него рычал, отправляя после нескольких рабочих суток отдыхать.       А вообще, осень протекала весьма складно, Чон возился с бумажками и картами, никуда не улетая, бойцы активно шли на поправку и лазарет почти опустел, запасов медикаментов было маловато, но для маленького госпиталя достаточно. Ночные кошмары тоже помаленьку выпускали из своих лап зашуганного хирурга, но тут не обошлось без пары сеансов с психиатром.       Впрочем, Аманс — уж очень созвучный с латинским словом «любовь», стал прекрасным местом еще и для распускающихся отношений. Речь здесь не только о Миён, которая нашла свое счастье в местном юмористе, почти что двухметровом снайпере с рыжими волосами и веснушками, но еще и самом Тэхёне, что как мартовский кот нежился в незаметной для чужих глаз заботе и внимании капитана.       Тот вечно подкладывал в поднос с едой что-нибудь вкусненькое, выделял ему особо мягкие одеяла морозными ночами, следил за рабочим графиком и всегда выслушивал философские монологи просто потому, что одному необходимо было выговориться, а другой хотел знать, что же творится там внутри шатеновой макушки. Палатка командира плавно обрастала не столько лишними склянками, бинтами и медицинскими записками по каждому военному, сколько персональным уютом.       Однажды мысль о ненавязчивом счастье, что постучалось в одинокую дверь давно заколоченного дома, ударила Чона обухом по голове, но он и не против, лишь улыбнулся, прокручивая в руках очередной светильник, приволоченный со склада наверняка под вопли звонкого возмущенного голоса: «Как такое можно было там оставить!».       Взаимоотношения парней к началу декабря можно было ознаменовать как «больше чем друзья, меньше чем любовники». Потеплевшие взгляды, маленькие подарки друг другу, заботливые прикосновения и беспокоящиеся переругивания не могли не заметить в отряде, где к подобному отнеслись не только с пониманием, но и даже радостью за капитана.       Низких шуток не было, подколов и уж тем более неприязни тоже, любовь — дело такое, именно она выбирает своих жертв, а не люди — если начальник отряда доволен, то подчиненные тоже, да и хирург — парень достойный.       Детская глупость с привязанностью вылились в бурю чувств, о которой оба молчат, боясь озвучить… Но порой в словах и нет нужды, достаточно того, как аккуратно каждую ночь тебя укутывают в одеяла, как приносят дымящийся чай в жестяной кружке во время перерыва, как отбивают особо настырных сержантов с шутками, как обнимают несильно за талию, проводят пальчиками по шрамам старым, как слушают и слышат, как радуются чужой квадратной улыбке, прощают глупости и детские шалости, как охлаждают гудящую от дум и стратегий голову простым массажем плеч, как разувают твое рухнувшее на кровать от усталости тело, как заштопывают порванную футболку со старой и пыльной камуфляжкой, как рассказывают истории, пока не заснёшь, как переплетаются между собой пальцы, вызывая мурашки, как редкий смех пробирается под свитер и растекаются прикосновения патокой по коже — действия громче слов.              И вот сейчас, Тэхён радостный бегает по утеплённому шкурами и тканями шатру в подобии валенок и вешает на подпорки гирлянды на батарейках. Чон закатывает на это глаза, но под пристальным прищуром продолжает расставлять новогодние фигурки на тумбу и стол.       — Не рановато ли ты начал готовиться?       — В нашем случае никогда не может быть рано, да и сам посмотри, — врач разводит руками, показывая рабочий механизм, — разве не красиво?              Чон отвлекается от своего занятия и замирает — Тэ стоит в старом свитере командира, закутанный по нос широким вязаным шарфом, вокруг него со всех сторон светятся шторкой шарики и звезды, полумесяцы, а на смуглое лицо лучиками падает мягкий тёплый свет, являя взору искрящиеся счастливые глаза.       Палатка окутана запахом хвои от ароматических палочек и потрескивающих бревен в переносной печке; возможно это глинтвейн опьянил, а может и радость любимого человека затуманила разум, но Чонгук откладывает свое занятие, выходя из ступора, и ступает навстречу довольному и раскрасневшемуся парню, кладёт тому на плечи свои руки, не отрывая взгляда от коричных глаз, и… Им обоим не нужны слова, у них нет на это времени.       Брюнет припадает к губам, растянутым в улыбке, нежно обводя руками рельеф спины и сильнее притягивая к себе хирурга, словно очертания могут пропасть, испариться. Тэ отвечает на поцелуй, поддаваясь не секундному порыву, а идя на поводу у томящихся в сердце чувств, которым не первый месяц…       Влюбился, как мальчишка.       Влюбился, как слепой глупец.       Влюбился до беспамятства, до дна океанского.       Влюбился, без возможности разыскать дорогу обратно, потушив все ориентиры найтись самому и быть найденным.       Влюбился до конца, до последней капли.       И грустно, когда такое несчастье настигает одного, и страшно, когда он встречается со вторым таким безумцем.       Чон и Ким плавятся в объятиях друг друга сильнее, чем воск под напором жара, и горят ярче фитиля, жаль, что у всего есть конец.       Стоило кислороду закончиться, как капитан прислоняется ко лбу шатена, тяжело выдыхая в раскрасневшиеся губы, прикрывает глаза и с грустью озвучивает то, что на языке крутилось последний час.              — В ночь я улетаю.       — Насколько всё серьезно?       — Двести пятьдесят километров отсюда, пришла информация о лагере врага.       Тэхен поднимает чужой подбородок, кладя ладонь на щеку, и молит одним лишь своим взглядом «быть осторожным, беречь себя и обязательно вернуться», а губами шепчет, — потанцуешь со мной этой ночью?       Ким Тэхен всё понимает, знал, что это бы всё равно произошло, мир — не идеальная утопия, и сейчас у них есть только «сейчас», у них нет времени на слова.       Из маленького CD плеера раздаются первые аккорды недавней песни, Ким подходит вплотную к Гуку, вкладывая свою ладонь в его.              We put the lights up on the tree       And all the presents underneath,       Light the fire it’s getting cold       Another year of will it snow.              Звучат красивые слова, но знаете, красота она может быть грустной, например, как Тэхён сейчас.       Чон делает первый выступ вправо, за ним повторяет свой шаг его партнёр.              Still I know this pictures not quite right,       There’s someone on your mind.       First Christmas time without him by your side. I know       The sound of Christmas bells,       They never say farewell,       So we laugh, we shed a tear,       For Those Who Can’t Be Here…              Ким двигался в такт мягких покачиваний на месте, именно так выглядит танец двух людей, что танцевать никогда не умели; но для них и суть этого действа в совершенно другом — Тэ опустил голову на плечо, приобнимая кистями рук шею, в то время когда Чон водил пальчиками по чужой спине, бросив подбородок на макушку светлых волос.              The bells ring out for them, For Those Who Can’t Be Here…              — У тебя, кажется, слишком часто бьётся сердце, — говорит шатен.       — Оно будет биться именно так для того, кого не будет со мной рядом.       — И заработаешь аритмию.       — Но ты же вылечишь?       — Я хирург, а не кардиолог, — по-домашнему бубнят в плечо, — я бы никогда не хотел видеть тебя в роли своего пациента, Чон.       — Не могу ничего обещать.       — Я знаю и врать мне не прошу, просто постарайся принести себя в целости и живым обратно до нового года, не хочу встречать его один.       — Я постараюсь, — следом за словами идёт россыпь из мелких поцелуев, подаренных макушке, — а пока будешь ждать, придумай желание.       — мы не дети.       — Разве чудеса только для детей?       — Дурак ты, Гук.              И танец двух парней продолжается в переливах гирлянд и огня под звездным небом, закрытым снежными облаками… земля сильнее кутается в зимний покров. Эта волшебная ночь запомнится в памяти обоих мимолетными поцелуями, горячими словами по секрету на ушко, невероятной близостью, где они вросли друг в друга, кожей единой стали и связали ДНК, где сердце настроилось на один ритм, где два потерянных одиночества обрели сейф-зону, комфорт в руках друг друга.       Их танец продолжит жить в исходящих потоках пара, да в заигрывающих языках пламени.       

***

             Минувшая сцена проделала брешь в памяти Кима спустя уже семь дней после вылета военного вертолёта со своим командиром. Команда должна была вернуться через трое суток, но спустя 36 часов полета связь с воздушным судном была прервана… Маячок пропал с радаров… Совсем так же, как потухли искры надежды в глазах карамели.       На пятый день было прислано сообщение «S.O.S» из места в пятистах километрах от конечного пункта миссии. Командование медлило с ответом, но выслушав гневную речь зама, штаб дал добро на вылет спасательной экспедиции.              На седьмой день разлуки Ким Тэхен вступил в вертолёт как военный хирург с усвоенным в который раз жестоким уроком жизни — всё заканчивается, абсолютно всё.       Полёт был недолгим, всего около часа, но то, что развернулось перед глазами в итоге хотелось забыть как страшный сон, выкинув из головы. Два автомобиля с эмблемой Брадэйла были покорёжены пулевыми вмятинами, чуть поодаль все еще дымилась кучка из обгоревших тел, и Тэ молился не увидеть там хоть что-то, что принадлежало его родному человечку.       Стоило шасси коснуться сухой земли, как хирург пулей вылетел оттуда, вырываясь из рук соотрядников, что твердили о возможной опасности и врагах, но Ким несся напролом к подобию шатра с двумя чемоданами наперевес, в них первая помощь — вода, пайки, одеяла из фольги и медикаменты.       Там внутри температура теплилась около нуля градусов, бедным людям, застрявшим в ловушке, не из чего было жечь костер, в каких-то тряпках сидело три человека с залегшими тенями, дрожащими обмороженными руками и скорее всего ногами, обмотанных в клеёнки, вещи и то, что удалось найти. Ким сразу принялся давать им еду и питьё, прося остальных подоспевших развести огонь и сделать простой кипяток, вручил каждому по тепловому мешочку и уже хотел задать вопрос о возможных ранения, из рук вон плохо скрывая свою горечь и волнение за человека, которого не было видно.       — Он там, Тэхён, — хрипит один из пострадавших, едва не удавливаясь крошками хлеба и указывая в угол, — он звал тебя, — добивает.       На ватных конечностях шатен плетется пьяной походкой до кучи из обрезков разномастных полотен, под которой лежит сокрытое тело Чонгука. Ким прикладывает ладонь ко рту, дабы подавить рвавшийся наружу крик ужаса. У того всё правое плечо превращено в месиво из костей и мышечной ткани, предплечье перемотано ремнем, на открытую рану наложена неаккуратная повязка, пропитавшаяся коричневато-чёрной субстанцией и желтой присохшей сукровицей, всё тело пробивает озноб, на лбу ужасная испарина, а губы, кисти рук и ног приобрели синевато-фиолетовый оттенок.       Тэ дрожащими пальцами проводит по лицу, на котором застыла маска ужаса и чудовищной боли, под ними кожа будто плавится от температуры, организм все еще пытается бороться.              Ким зовёт кого-то, не помня имен, не помня даже самого себя, и выносит ужасный вердикт:       — Мы не можем ждать остальных, он не доживет до операционной.       — Тэхён, я понимаю, — кто-то кладет ему руку на плечо, отчего шатен падает на колени, пригвожденный болью незримой, — но у нас всего один вертолет, мы не бросим команду, наше табу — не рисковать несколькими людьми из-за одного.       Хирург понимает — понимает, еще озвучивая приговор любимому, понимал, правда, но всё же задаёт вопрос надрывным голосом, — кто придумал это глупое правило?!       Его собеседник сочувственно смотрит в ответ, качая головой, — Чон Чонгук. Мы сможем вылететь только после подмоги, запрос мы уже отправили.              В запасе экстренной помощи Тэхёна было три нити и три иголки, антисептическое средство, йод, зеленка, обезболивающее, пара жгутов и бинты, но этого недостаточно для операционной в полевых условиях, да еще и в такой мороз. Сложившаяся ситуация в корне отличается от той, что была пару месяцев назад. Но шатен не может сдаться, он сделает всё, что только может, нет, даже больше, если понадобиться хоть из себя ему кровь перекачает.       Продолжая бороться с тремором, он просит свободных и дееспособных ребят разложить в центре несколько каталок, разжечь четыре фонаря и быть готовыми помогать. На столике были готовы инструменты, особо раненые уже отдыхали — им помог медик, прибывший вместе с хирургом, и только Ким настраивал себя на смертельно опасную и тяжёлую операцию в условиях разыгравшейся пурги, которая сто процентов растянет время прибытия спасательного вертолёта.       Стонущего Чона перекладывают на кушетки, стараясь лишний раз не беспокоить рану, а вот врачу с ней работать. Некто стоит рядом с фонарём, освещая хоть что-то, а Тэ перенапрягает все свое имеющееся зрение для работы. Первые три укола, после долгого и мучительного снятия присохшей повязки, приходятся на зону вокруг ранения, но проблема обезболивающего в том, что оно замораживает только слои кожи, а значит любые манипуляции пинцетом и нити буду командиром ощущаться достаточно остро. Перчатки оказываются все в красном, шатен пытается не думать о боли Чонгука, но тот как по команде раскрывает затуманенные глаза и зовёт по имени того, кто старается взять себя в руки. Тэ промывает увечье, не обращая внимания на активность пациента — сейчас не время для жалости или личных чувств. Врач — существо бесполое и безэмоциональное. Тэхён просит держать Чона за руки, лишь бы не двигался, но тот вскрикивает при первом же прикосновении стерильного металла к мышечной плоти.       — Доктор, у нас есть немного алкоголя, — говорит сержант, отогревающийся у кострища.       Шатен еще с секунды три думает, но все же кивает, — давай.              Нет, на рану он его лить не собирался, лишь прислонил горлышко к потрескавшимся губам Гука, слегка наклоняя бутылку — алкоголь притупит это мучение. И уже через минуту всё действо продолжилось.       Под завывания ветра, мерный скрип ненадежных подпорок, хирург на протяжении полутора часов собирал двумя пинцетами раздробленную косточку настолько медленно насколько вообще возможно, чтобы не задеть целую артерию; оперируемый лишь в первые пятнадцать минут подавал признаки жизни голосом и стенаниям, а позже затих, даря работающим только свое хриплое дыхание. Два человека держали фонари, третий использовал фонарик. Когда вся внутренняя работа была закончена, очки Кима были запотевшими и влажными от капель пота, врач лишь шумно вдохнул и выдохнул, откладывая пинцеты в посудину и беря в руки изогнутую иглу с нитью. Стежок за стежком, стандартный шов занял еще сорок минут, украсив некрасивым полумесяцем плечо, где обязательно останется шрам.       И вот, последние штрихи в виде йода и плотной перевязки, которая могла временно заменить гипс, закончены; после двух с половиной часов хирург наконец отошел от «операционного стола», сняв перчатки, и рухнул подле, продолжая давать указания тем, кто не спал — Гука замотали в термоодеяло, укрыв поверх еще и шерстяным, и положили в спальнике возле горевшего костра.       Тэхён перебирал спутанные волосы на голове, что покоилась на его коленях, зомбически смотрел на отлетающие от угля искры, и думал о том, что с Чоном отправлялось восемь человек, а вернется четверо; если бы не эта операция, то и вовсе могло быть трое. Согласно отчету одного из выживших, тот лагерь оказался ловушкой — вертолёт сбили еще на подлете, а их вчетвером взяли в плен, погрузили в машины и отправили в неизвестном направлении, конечно капитан позволить сбыться гнусным идеям не мог, поэтому началась бойня, в которой они победили, но без ранений никто не обошелся. В машинах не оказалось ни аптечки, ни дров, только палатка, бутылка виски и пара бутылок воды.       Ким второй рукой водит по щеке со шрамиками, не замечая как на чужие ресницы падает горькая слеза. От стресса, ответственности и страха за чужую жизнь доктор просто разрыдался, тихо проглатывая всхлипы и продолжая гладить умиротворенное лицо брюнета, на которого наконец подействовал укол антибиотиков.       Всё заканчивается, абсолютно всё. И хорошее, и плохое.       

***

      На следующее утро был слышен только гул лопастей, а после — всё как в тумане, Ким отрубился на середине полёта от усталости и нервного срыва, продолжая в руках держать ладонь капитана в специальной перчатке от обморожения.       Оба пролежали в лазарете сутки без сознания, словно один является продолжением второго. После пробуждения хирурга, в отряде появилось новое прозвище — Чонгука и Тэхена стали звать «лебедями», потому что друг без друга они не живут.       На дворе было девятнадцатое декабря, и хотя жизни командира ничто не угрожало, он редко приходил в себя, а Ким продолжал мониторить состояние, вливать капельницы и загадывать одно единственное желание на новый год.       

***

      И вот двадцатое число заканчивается как и обычно, слава Богу без дополнительных приключений, Тэ взял свою порцию горячего кофе в столовой и решил сходить на мыс, с которым у него очень многое связано. Там чайки все также продолжают кричать, воды отныне разбиваются не только о скалы, но и о непрочные льды, запах травы сменился на морозный одинокий бриз, но в этом холодном сумраке было так спокойно и так хорошо, наконец-то давящее чувство вечного беспокойства и тревожности отступило, давая волю единению.       Шатен вспоминает, как точно также сидел здесь четырьмя месяцами ранее, утонув в собственных думах подобно снежинкам, тающим в океане, и к нему совершенно нежданно подобрались, укрыв бомбером. Ким улыбается воспоминаниям, прокручивая их при закрытых глазах, и ему даже кажется словно кто-то прямо сейчас коснулся его плеча, забавно… И вот опять… Интересная галлюцинация. Тэхён все же поднимает веки, тут же встречаясь с двумя чёрными опалами напротив... Он настолько удивлен, что аж промаргивается, находясь в ступоре.       Перед ним сидит измотанный болезнью, заморившийся, но все такой же прекрасный Чонгук, трясёт его за плечо и смеется.       — Словно призрака увидел, — хриплым от долгого молчания голосом сказал брюнет.       На что врач кидается ему на шею, особо аккуратно сжимая в своих объятиях, и шепчет в сердцах, — ты очень пытался им стать.       — Но мне сказали, ты не дал.       — Тебе еще моё желание на Новый год исполнять.       Чон левой рукой приобнимает в ответ, искренне не желая больше отпускать от себя того, ради которого боролся за свою жизнь с хранителями Вальхаллы, — и каково твое желание?       — Встретить Новый год вместе.       — Только ли его?       — Как его встретишь, так год и проведешь.              Чудеса не только для детей.

***

      И только спустя 12 дней восстановления в лазарете и отдачи поручений из стратегического штаба, стало известно, что Чонгук не сможет восстановить руку полностью, плечевую кость собирали паззлами тщательно, но все равно её длина сократилась на один см. Из-за травмы капитана отзовут с границы за отсутствием военной дееспособности и отправят ни больше ни меньше в Вэртон, который стал неким перевалочным пунктом для раненых с отличными больницами.       Кима он заберет конечно же с собой, воспользовавшись одним желанием, которое предоставлялось каждому контрактнику, а тот привезет брюнета в свою квартиру, восстановив в ней былой уют наравне со строгостью и аккуратностью, проконсультирует капитана у всех знакомых, которые будут рады видеть старого сотрудника столь счастливым, но несмотря на все махинации некрасивый шрам полумесяцем так и затянется неровно. Только Гук не комплексует по этому поводу, ибо каждый миллиметр доказывает факт близости к смерти, служит напоминанием о скоротечности времени и его важности, дабы успеть сказать самые важные слова и совершить смелые поступки, не перенося на потом, а еще каждый миллиметр был исцелован родными губами, что залечивали сильнее любых таблеток. Миён и её бойфренд напишут еще не одно письмо с границы, на которой кажется напряжение пошло на спад из-за уступок Стросы, а через еще пол года будет подписан пакт между государствами, и пусть боевые действия не утихнут еще парочку месяцев после, все равно все имеет свой логичный конец.       И даже история Чон Чонгука и Ким Тэхена имеет конец.              — ТэТэ, что ты загадаешь на этот Новый год?       — Встретить его вместе, — шатен нарезает на салат красную рыбу, облизывая попутно пальцы, — а ты? Я ведь тоже должен стать твоим Сантой.       — Встречать с тобой его всю свою жизнь, — теплая улыбка расползается по лицу брюнета.              Кто-то умный однажды изрёк: «Всё имеет конец».       А потом некто мудрый добавил: «Кто сказал, что конец не может знаменовать начало чего-то нового?»