Индийский эпос и наследие греков

— Вам что-то… ох, это ты, — Павел сменяет отстраненно-надменное выражение лица на удивленную улыбку за мгновение, увидев, кто имел такую наглость трогать его за плечо, — я думал, мы вечером увидимся. У Володи хитрое лицо и бегающий, возбужденный взгляд, как будто ему нужно поделиться большой тайной, безотлагательно — он покачивается с носка на пятку, смотрит заговорщицки. Почему-то Павел не сомневается ни на секунду, зачем и почему он сюда пришел — прямо к нему на работу, в библиотеку, на глазах у коллег, посреди бела дня; ну какой стыд. От Володи пахнет дешевыми сигаретами и какой-то едой. Чебуреками с сыром, которые продаются за три копейки в забегаловке у метро. Павел теряет голову, раз ему нравится вот это. Он в себя так и не пришел с самого утра, после полутора часов сна из-за попытки встать по будильнику и успеть на работу — проваленной, потому что после будильника из постели его еще долго не выпускали. Верхняя пуговица рубашки давит на шею особенно сильно — возможно, из-за ощущения, что под высоким воротником осталась россыпь следов от укусов и поцелуев. Володя нихрена не прячется — ордена боевой славы в любви светились над вырезом свитера, едва скрываемые наброшенной на плечи спортивкой, и Павел даже не хочет отчитывать его за верхнюю одежду в зале. — Я смогу приехать только очень поздно, на точке разгруз будет до глубокой ночи, — Володя сокращает между ними расстояние, — не мог столько без тебя пробыть. Решил… заглянуть, как тут у тебя всё. Устроено. То, как Володя смотрит на него — жар, в котором теперь перманентно пребывает его тело, как будто бы не было половины дня и он только что разорвал страстный поцелуй в постели — подталкивает к безумным поступкам. — М, мхм, — Павел кивает, облизывая губы, и оглядывается через плечо, — поверить не могу, что собираюсь провести тебе экскурсию, — Володя посмеивается, — но для этого, будь добр, спустись в гардероб, сними это всё, возьми бахилы, а я пока, — он качает головой, — схожу за ключами. Жди меня здесь же. — Заметано, — салютует Володя, — ты зануда. Павел удостаивает его укоризненным взглядом, пока, сам не веря в собственное безрассудство, не уходит за ключами от архива. У него был секс в библиотеке. В далекой студенческой юности, а не на работе, и страх попасться портил даже намек на удовольствие. Раньше бы он себе такого не позволил, а теперь — Володя на него просто посмотрел. У них просто не получается скрываться. Павел стыдливо прячет глаза от коллег, выискивая подрагивающими руками в настенном шкафу ключ от двери в дальний архив, где темно, пусто и нет камер, и нет ничего предосудительного, чтобы туда спуститься — но кажется, что они просто постояли рядом, и их раскрыли. Было бы справедливо, если бы Павла уже все осуждали — это распутство, он бы не смог никого винить за это — но остановиться не может и не хочет. Пока Павел еще даже не осознал, влюблён ли он, но понял то, что Володя заставляет его видеть в самом себе абсолютную правду — и правда заключается в том, что правила приличия Павла совершенно не сдерживают. Он просто сделает так, чтобы их не поймали. Потому что если он немедленно не займется любовью с этим мужчиной, то будет думать только о нем до той степени, пока не сбежит, наплевав на всё, найдет его где угодно в городе, и возьмет прилюдно. Павел потирает переносицу. Конфетно-букетный период перетек в вакханалию. Он возвращается по пыльным пустым коридорам, ощущая себя как никогда чужеродно; это место, созданное для того, чтобы сохранить в тишине миллион голосов, начало давить на него — потому что его голос должен быть единственным и звучать громко. Следы, которые Володя оставил на его коже, от рук, зубов и ногтей, ноют сильнее под стесняющей, неприятной к телу одежде — Павел потирает шею, дергая вниз тесный воротник. Душно, немного страшно, должно быть стыдно. — Если что, ты районный методист, — бросает он, вернувшись, жестом указывая Володе следовать за ним, и тот пожимает плечами, усмехнувшись. Никаких взглядов в глаза, идти нужно быстро и уверенно; губы пересохли ужасно, и Павел не может перестать их облизывать. И по тускло освещенным лестницам спускаться подальше от чужих глаз, не будучи в состоянии прикоснуться к тому, кто совсем рядом — еще более невыносимо. Павел слышит в напряженной тишине чужое тяжелое дыхание, и хочет слышать его над своим ухом. Внизу свет мигает. Шаги утопают в старом ковролине; пока Павел возится с ключом, Володя прижимается к нему со спины, обнимая за талию, и когда горячие ладони касаются живота, мир сужается до спрятавшей их от посторонних комнаты. Поцелуй выходит неловким и торопливым, они сталкиваются зубами, пока прижатый к двери Павел пытается стянуть с плеч Володи чертову куртку. Целоваться и раздеваться одновременно ужасно неудобно, поэтому Павел позволяет впиваться в собственную шею, пока Володя слишком медленно и слишком аккуратно расстегивает пуговицы его рубашки, позволяя, наконец, вдохнуть полной грудью. — Мне так мало тебя, — шепчет он между поцелуями, — с первой встречи этого хотел, как увидел, ни к кому в жизни так не хотел прикасаться, — Володя обхватывает его лицо ладонями, — я не знаю, как выразить то, что чувствую сейчас, просто… — они так близко, что слова обжигают губы, — будто кроме тебя, в мире больше нет ничего. И это должно испугать; нужно бы прекратить прямо сейчас, но Павел позволяет чужим чувствам обрушиться на себя, нежась в чужом обожании как на солнце, отлично зная, что на самом деле практически шагнул в костер. Бояться нужно — но врать себе он не может; он отлично знает, что перед этим огнем неуязвим. Поэтому Павел только наклоняется еще ниже, обвивает руками его шею и говорит: — Я хочу, чтобы ты поднял меня и взял на весу, — он смотрит прямо в глаза, и Володя сглатывает тяжелую слюну, — сил хватит? Клацают зубы. Его подхватывают легко, как пушинку, под бедра, прижимают к стене между стеллажами, и Павел смеется. Раздеваются суетливо, стягивая брюки прямо на весу, приходится опираться на полку и сталкиваться руками, но думать для того, чтобы действовать слаженно, уже не нужно. Смазку и презерватив — взятые из дома, вот же черт хитрый, спланировал это всё с утра — Павел выуживает из заднего кармана Володиных джинс перед тем, как расстегнуть ему ремень одной рукой. Когда твердый член притирается между его обнаженных ягодиц, Павел закусывает губу, чтобы не застонать в голос. — Просто вставь мне быстрее, — выпаливает он, вцепляясь намертво пальцами в Володино плечо, чтобы удержаться, смазывая их члены свободной рукой, — я долго не выдержу. Володя упирается ему лбом в обнаженные ключицы, его приподнимают — Павел выгибается, бьется затылком о стену; туго, больно, восхитительно много. Под собственным весом он только насаживается глубже, и когда их бедра соприкасаются, очередной надсадный выдох срывается во вскрик. Движения такие медленные, размеренные — идеальные. Места между их телами почти не остается, и Павел почти не касается собственного члена — хочется только сжать бедрами покрепче, притянуть руками поближе и чтобы он не смел останавливаться. И, кажется, он говорит это вслух — он говорит это вслух, сжимая в кулаке володины волосы на затылке, когда после буквально трех размашистых толчков, выбивших из него воздух, он кончает себе на живот, но Володя продолжает вжимать его в стену. Ноги дрожат, когда Володя сжимает его бедра до боли, задирает голову, чтобы посмотреть в лицо — и Павлу нравится так и только так, видеть и чувствовать его оргазм внутри себя. Дышать очень сложно. Двигаться — еще сложнее. Володя осторожно опускает его ноги на пол, но они не держат. Кое-как подтянув брюки, Павел оседает на пол — разумеется, на заботливо подстеленную куртку. Так ошеломительно тихо, что кровь в ушах грохочет набатом. Волна стыда, возмущения и осознания того, что он сейчас сделал, уже подступает, Павел уже чувствует это. И вполне серьезно размышляет, не выпросить ли у Володи сигарету, пока к нему не вернулся рассудок.