Суженый

      Она явно не глупая школьница, в графике, как и в голове, только работа-дом. Пытается не тронуться умом в этом мире из нечисти, ведьм и неведомым кем-то, до проклятий злом. В это Рождество вместо горячего шоколада пьет ром. Но с Ноэ все по-другому, с ним не хочется думать ни о чем таком. Когда видит его, то даже дышит с трудом.       Несправедливость. На ней видна принадлежность Владу, как на лбу гребанная печать. И она так долго мирилась, почти курсы молчанья для вызванных отвечать, а с Ноэ чувствует такую живость, что невозможно теперь молчать, пусть он и сидит в горле, как спица, раскаленная до красна, что с ним либо сдохнуть, либо спиться, либо ждать когда ее чувства грязью замажет весна.       Уходит с шабаша, хочет быстрее к нему, аж на шее пульсирует жилка.       Она под градусом и пустая, как выпитая бутылка и, наверное, дни ее сочтены, потому что нет ничего прекраснее его затылка и спины. Вид за барной стойкой, с хрупкостью бокала и холодом льда. Лучше бы она к нему не привыкала, но уже не денешься никуда. В нем сходится столько стихийных бедствий, лютых торнадо, пожаров вековых, что давно бы уж и признать надо, что он ей выстрел адский, чертов удар под дых, для которого она слишком слабая (сбивает дыхание ведь). Легко вгоняется в сердце, как острое сверлецо. Ее участь — вечно ему проигрывать, но пытаться держать лицо.       Сидит один у бара, пьет. И зачем, спрашивается, остался допоздна?       «Надеюсь, не ради меня», — она себе врет.       Лайя подходит к нему, и с каждым шагом у нее падает адекватность и почти касается дна.       — Один тут отдыхаешь? — она глупо щелкает пальцами в его сторону.       Он не смеется. Серьезный, как серая стена.       «Фак. Это тупость. Тебе что, мозги спутал Сатана?»       Эта неловкая тишина им поровну. Он встает со стула, подходит к ней. Она щурится: фонарь, который он загораживал, теперь бросает ей в глаза свет.       — Ты пьяна?       — Н-нет… — опять врет.       Ноэ не верит — подходит еще ближе, наклоняется к ее лицу, так что дыхание кожу жжет. В какой-то момент, отчаянная близость оседает горечью в подъязычье, там, в междуречье, в секундной паузе асфиксии между вздохов, как между строф. И глаза у них жадные, животные, не человечьи. Взгляд опускается на губы, как по воде венки и свечи, а там уже не видно ни спасательных маяков, ни костров.       Сделав пару вдохов у ее рта, он наконец чует вино. Лайя дрожит от него. Прищур его блядский — проклятие, руки — путы, губы — яд.       — А где Влад?       Она все портит своим вопросом. Своим упрямством кареглазым-темноволосым. Он отстраняется, она смешно трется о рукав носом.       По лицу Ноэ проходится недовольство непроизвольно. Он быстро берет себя в руки и улыбается. Больно.       Она дышит неровно, сжимается, выпускает пар изо рта, как будто задыхается.       — Уехал. Мика и Милли спать захотели.       Ее успокаивает мысль, что сестра уже в постели.       — А из наших? — Лайя гладит себя по плечу, сердце бьется так сильно, грудь ходуном. От его вида все внутри переворачивается кверху дном и воск льется на свечу. — Остался кто?       — Никто. Да уж, ну и дубак, — он накидывает на ее плечи свой пиджак и пальто.       Думает, замерзла. Пусть.       — Неудачное гадание? От тебя такая грусть. Хоть вешайся.       — Индейка была не свежая.       — Пошли уже.       Вместо звериного крика — затяжной, тяжелый кашель, злобный смех, и он такой от макушки до пят, не то двадцать второй шут иль нулевой дурак, но от этого уже легкие горят. Он кармический мудак, и ей уж точно не нужен, не важен, по судьбе не сужен.       Лайя от холода вновь вздрагивает, хотя это он в мороз полураздет. Ноэ приобнимает ее рукой и освещает дорогу магией, крохотной свечкой на пальце. Да, он знает, что должен ее оберегать, а еще должен ее греть и хранить от бед. И не должен особо врать, чтоб она и впредь излучала особый свет. Ноэ знает, что ей написано на роду, что она стройна, как лоза, что в ней и омут чертей, и приют, что от нее ни дурного словца (ни в трезвости, ни в бреду), что у нее целительные глаза, как рентген, видящие переломы от сердца до костей, на таких, как она, клюют. А он какого-то хера сидит в первом ряду, и в самом демоны от тоски вопиют. Единственное — не отдавать ее ему. Ноэ же чувствует, прикасаться к коже — как гладить по льну, у нее злато волос, внутри огонь таит, и ему спокойнее в ее плену, особенно когда она смотрит на него так осознанно и всерьез, что аж внутри горит. И если уж откровенно хочется слышать, как он Влада проклинает, то вот — пожалуйста, по чем свет стоит. И просит больше не ведать к нему вот этой адской, дичайшей, блядской, аж первородной, аж скотной, смертельной ненависти такой.       Она игриво забирается под его рубашку холодной своей рукой.       Ее чувства к нему таинственны и притягательны, как фрески те. О нем воспоминания все тревожные, возбуждающие и всегда нерезкие. Будоражащие до пронзительного звона по черепушке, по головешке, до грудной клетки взлома. Ей от него многого и не надо — просто проводить до дома.       Идя пустой и темной дорожкой, он только один освещал им путь, стоило ей провести по его пояснице своей ладошкой, как свет моргнул и потух, так легко, как свечи задуть, оставил их в темноте. Двух.       — Что случилось? — Лайя отпрянула и резко стало холодно.       Ноэ щелкает пальцами, не чувствуя в себе магии.       «Это может быть только одно».       Он поднимает голову: над ними висит на лентах мягких. Оно.       Лайя заходится громким смехом, чистым и звонким, как колокольчики. У глаз мелкие морщинки-елочки, и даже они в ней прекрасны. Все от перегара винного до улыбки белой.       — Давай-давай, посмейся, как сильный и смелый слабеет под омелой.       Она улыбается, щеки свои гладит хмельные.       — А у нас с омелой традиции есть. Знаешь какие?       — Какие? — язвит.       Лайя смущается. Головой склоняет, словно бы желая рассмотреть его со всех ракурсов и теней. Он будет несчастнее и глупей всех, если не скажет сейчас, что все это время думал о ней.       Лайя не любит его брюзжащий тон, злой, насмешливый взгляд, но почему-то с ним сияет ярче, чем орион, ценнее, чем клад.       Кто из них первым вскроется мертвым, сделается зависимым, предателем, в своем таинстве нарочит? Кто на тихое «я люблю тебя» отречется и замолчит. Он выше, старше и сильнее, Лайя постоянно поднимает взгляд, стараясь не задерживаться на его голой шее. Ноэ заводит ей за ухо прядь. Кто первый на «я боюсь тебя потерять» сделает вид глупее?       Разве виновен ли кто в этом колдовстве? Разве справедливо, что она поселилась в его голове? Это тяжкое треклятое предназначение, жизни эдак в две, и совсем не ему. Судьба выбрала ей Влада, а его не жалует присутствий. Он будет молчать, так спокойнее, будто с козырем в рукаве. Ему не впервой игнорировать свои чувства, знамения, глас божьих напутствий.       Она подходит ближе, свое лицо к его поднося.       Чуть склонив друг к другу корпуса. Оставить их одних в этом неправильном и хрупком мирке. Только бы чувствовать дыхание на щеке и смотреть откровенно, глава в глаза. Прикасаться холодными пальцами к теплой руке.       Лайя топит Ноэ в своих карих глазах, как алкоголика в коньяке.       «Ты ведь знаешь, что она собирается сделать. Так оттолкни же ее, оттолкни!»       Когда он приближается, видит, как она облизывает губы, и Ноэ сильнее скрывает их в тени.       А выдержит ли он это после? Сможет? Снова улыбаться, шутить, Владу врать, что ничего нет и не может быть, а потом в одиночестве, лишь одной луной освещен, как скальп снимать на живую, зло шипеть: «Я ее неревную».       И вот, когда его Лайя наконец целует, вот тогда-то он и понимает, что по уши в нее невлюблен.       Первые касания всегда осторожные, всегда не смелые, ее холодные пальцы на его щеках казались ложными, как у призрака, касающегося едва. И губы на вкус оказались как корица, гранат и яблоки спелые, она горячий глинтвейн этого Рождества.       Когда она целует, он понимает, как все раньше было проще, как слетали шутки с губ, слова издевок и злоб. А сейчас язык стал неповоротлив, тяжел и скуп, словно состоит из железных скоб. Лайя чуть отстраняется, но дышит ему в лицо, выпускает из губ пар, ей кружит голову это адово колесо, пока он медленно осознает, что она лучшая, кто его когда-либо целовал.       И как, на самом деле, давно он пропал.       Он не ее суженный, по руке не читается, на картах не отображается, в воске не плавится, у них не сходятся нити судеб. Но почему-то снова приближается к нему, правильно, как следы от подошв, как дыра от пули и отверстие для ключа.       Ты же знаешь, что дальше будет.       — Бэмби, с каких пор у тебя повадочки палача? — умоляюще, одними губами шепча.       Крепче сжимая друг друга, будто желая единым организмом биться, грудь к груди, живот к животу. И дальше только целоваться, как в последний раз, так что соленый привкус свинца во рту.       Сминает губы, будто бы по слюне передает ей свою темноту. Он многое повидал, столько королевств, империй и чародейств, от ирландских фьордов до сомалийских руд, но умрет, если у него ее отберут.       Онемение и острые колики в губах.       Он не сразу отпускает, сжимая руками шею, волосы на затылке, его железная хватка. Отпрянув, сначала не признает, что это действительно могло быть так сладко и горячо. Дышит часто, рвано, словно она — выброшенная на берег касатка, лбом упавшая ему в плечо.       Его сладость, его сдоба, кареглазая его зазноба, девочка, пробирающая до озноба, достающая из-под земли, из гроба. Истома, как тягучий мед наливается в живот. Кусок ясного неба на полотне свинцового грома. И чтобы ее сейчас не потерять есть только один ход — быстрее добраться до дома.

***

      Она коротко целует его в губы раз пять, ее кожа раскалена от тепла камина и холода прихожей, быстро обувь и пальто снять. Он целует ее в шею сильно, влажно, лелейно, потом в губы опять, так ставят клейма, в новом вздохе она отключает подсознание, и от нее в венах становится такое страшное одичание, до скрипа зубов, до задранной юбки, до полу-расстегнутой рубашки наспех, до одержимой жадности, как наркомания. Ноэ прижимает ее лицом к стене, к себе спиной, почти сходит с ума, когда вспоминает ее не с собой, осознавая свое отчаянье и бесправие.       Его пальцы путаются в застежке лифа.       — Ты так красива…       Он медлит, пытается слушать удары сердца и теряет счет. Однажды его предаст его бескостный язык, Влад его не поймет, но низвержит в ад, где зверь и его напарник — палач, извращенный коллекционер, сложит его голову к другим головам. И коль слова — высшая ценность, то она ему не по словам.       Она красивая, как банши, пришла ему сказать: «Умрешь, но пока дыши». Снова к нему за поцелуем тянется, сжигает его до пепла, до пустоши. На такую нелюбовь никакой души не хватит. Темной его души.       Лаяй-в-поцелуе-легкие-горят, Лаяй-что-за-шикарный-вид, как ему плевать, что там о них говорят и кто судьбу из них гневит. Сначала пытался держаться подальше, осознавая итог — вот оно, теперь криви губы в оскале, даже слепому очевидно, как они попали и какой в груди кипяток. Вздрагивать от прикосновений — рефлекс. А что до тех, кто придумал моральный кодекс — пусть имеют вечный оральный секс.       Он не знал времен теплее этих чертовых январских дней и впервые лет за восемьсот ему захотелось глядеть добрей, захотелось чувствовать в полную, без идиотских подводных камней, называть дурацкими именами будущих сыновей, не избегать важных диалогов и послать наконец к чертям этих высокопоставленных пророков и князей. Кажется, он стал живей.       Да, он ей изнутри зажжен, у него аж волосы липнут от пота, когда она целует его в плечо, и как он не отдает себе отчета, и как взор сейчас особенно темно-зелен.       Да, он просто безвозвратно и отчаянно в нее невлюблен.       Так что черт с ним, с этим гаданием, предназначением, это все бессилие и гнилье. Ему так мало оказалось для счастья — просто целовать ее, в губы, в шею, в живот. Он расстегивает ремень, она улыбается и красиво стягивает белье.