Дыши со мной

Когда лифт резко и явно незапланированно останавливается между этажами – Сукуна судорожно втягивает носом воздух. Когда спустя несколько секунд движение предсказуемо не возобновляется – так же судорожно выдыхает. Рядом слышится шорох короткого движения, и Сукуна против воли косится в сторону. Скользит взглядом по нахмуренным бровям. По поджавшимся в намеке на раздражение тонким губам. Останавливается на глазах, остро режущих холодом и равнодушием – тут же отворачивается. Еще один судорожный вдох. Блядь. В целом, расклад должен звучать идеально. Что может быть лучше, чем застрять в лифте с тем, на кого уже несколько месяцев твердо и непоколебимо стоит? И все бы хорошо, если бы не одно «но». Следующий вдох стоит еще больших усилий, и Сукуна сцепляет зубы крепче; сжимает руки в кулаки, засовывая их глубоко в карманы. К глотке подкатывает тошнота. В затылке начинает пульсировать. В висках начинает гудеть. Сукуна закрывает глаза, стискивает веки до сбоящей пятнами темноты, надеясь, что это поможет – конечно же, нихера не помогает. Сука. То самое «но» – у Сукуны, возможно. Только возможно. Совсем немного… Ебучая клаустрофобия. И зачастую проехать в лифте несколько минут до нужного этажа не такая уж проблема – может быть, иногда к концу поездки его начинает немного мутить, но Сукуна отказывается это признавать. Он же не какой-то там слабак, бля! Он не собирается пасовать перед гребаным лифтом. Но в этот раз ему предстоят не несколько минут. В этот раз ему предстоит просидеть хер знает сколько времени в крохотной запертой со всех сторон кабине, и висит эта кабина, фактически, над пропастью, которую и представляет собой шахта, и удерживают эту кабину от падения всего несколько сраных тросов, и… Бля-я-я, – мысленно тянет Сукуна, пока тошнота становится такой мощи, что он понимает: еще немного – и блеванет. – Ты в порядке? – доносится до него сквозь вату в ушах знакомый голос, и Сукуна против воли чуть дергается. Это ни черта не помогает – напоминание о том, что он сейчас не только не один, он еще и застрял здесь с единственным человеком, который… Неважно. Неважно, нахуй. Чертов Фушигуро, перед которым Сукуна вечно выставляет себя несостоявшимся ебланом. Отказываясь смотреть на него, отказываясь демонстрировать себя в придачу ко всему остальному еще и настолько никчемным, жалким, Сукуна в ответ рявкает раздраженно: – Я охеренно, – вот только вместо рявканья получается какой-то жалкий писк. Блядь. Ну блядь же. Собственная челюсть сжимается так крепко, что Сукуна почти уверен – он слышит хруст. Казалось бы, может ли мнение Фушигуро о нем стать еще хуже? Но Сукуна охеренно талантливо бьет собственные рекорды. Теперь, с закрытыми глазами, все становится еще хуже. Ему начинает казаться, что стены уже сжимают со всех сторон, что стягиваются стальной удавкой на горле, и голова кружится, и дышать ему вдруг абсолютно нечем. И где вообще сраный кислород, блядь? Кабина же не может быть изолированной, да? У них же не закончится гребаный воздух?! И Сукуна не очень понимает, в какой именно момент это случается, его сбоящий, паникующий мозг отказывается отслеживать причинно-следственную – но он вдруг осознает себя сидящим у стены, вцепившимся пальцами в волосы. А потом до него вновь доносится такой знакомый, но в этот раз звучащий совсем неожиданно голос – Сукуна никогда раньше не слышал его настолько мягким. Не думал, что он в принципе может быть настолько мягким. И голос просит: – Эй, посмотри на меня. И Сукуна не знает, какого черта – но он, уже скорее с трудом хрипящий, чем дышащий, тут же послушно поднимает веки. Тут же послушно поднимает голову, встречая взгляд пронзительных серьезных глаз, уверенность которых будто бы заставляет зыбучие пески под ним стать чуть тверже. Но этого все еще недостаточно. Стены все еще давят, легкие все еще скулят, требуя воздуха, в глотке все еще отчаянно сухо. Когда же Фушигуро спрашивает по-прежнему мягко: – Я могу прикоснуться к тебе? – все, на что Сукуну хватает – это рваный кивок. Ладонь Фушигуро тут же опускается ему на скулу, касается кожи так бережно и ласково, что, если бы Сукуна все еще мог дышать – он бы точно сейчас к чертям забыл, как это делается. Блядь. Кажется, пацан планирует его добить. Но второй рукой Фушигуро уже тянется к рукам Сукуны, все еще вцепившимся в волосы, аккуратно выпутывает одну, тут же расслабляющуюся под длинными сильными пальцами. Тянет ее на себя. Прижимает раскрытой ладонью к своей грудной клетке. И то ли просит, то ли приказывает, с удивительно сочетающейся в интонациях смесью твердости и мягкости: – Дыши со мной. И Сукуна опять слушается. И под собственными пальцами – чужое уверенное сердцебиение и размеренное глубокое дыхание, и Сукуна подстраивается под его такт, и в начале ни черта не выходит, и стены все еще давят, и кислорода все еще нихера не хватает... Но потом ему удается сделать вдох. И удается сделать выдох. Раз-два-три. И Фушигуро все еще смотрит пронзительными серьезными глазами, и под пальцами все еще уверенное сердцебиение, размеренное дыхание, и спокойствие Фушигуро, кажется, перетекает Сукуне в вены. Раз-два-три. И стены вдруг перестают давить так сильно, и по затылку перестает отстукивать ритм молотков, и кислород продирает себе путь к легким через глотку. Раз-два-три. Фушигуро – Мегуми – дышит. Сукуна дышит вместе с ним. Или для него. Блядь. – Лучше? – все еще мягко спрашивает Мегуми, и Сукуне хочется соврать. Хочется сказать, что нет, не лучше, только хуже. Он вдруг готов всю следующую вечность чувствовать себя так, будто сейчас сдохнет – только бы эти секунды не заканчивались, только бы Мегуми продолжал смотреть на него вот так, без вечного подозрения и презрения. Только бы продолжал касаться так ласково, только бы продолжал говорить этим мягким голосом, только бы продолжать чувствовать биение его сердца под своими пальцами... – Ага, – хрипит вместо этого Сукуна, потому что ему действительно лучше, пусть и все еще херово, а Мегуми ему помог и врать после этого... Блядь. Кажется, даже у мудачизма Сукуны есть свои пределы – хотя раньше он их не замечал. Возможно, они появились лишь недавно. Лишь из-за кое-кого. Дважды блядь. А Мегуми в ответ только кивает, но руку Сукуны у своей грудной клетки не отпускает, свою ладонь от скулы Сукуны не отнимает. Но уже в следующую секунду Сукуна хмыкает и открывает свой гребаный рот. Потому что он дебил. И это не лечится. – Значит, нужно было всего-то застрять в лифте и чуть не сдохнуть, чтобы ты перестал смотреть так, будто я самая большая гребаная проблема в твоей жизни? В ответ на это Мегуми длинно, с неприкрытым разочарованием выдыхает, пока в его спокойных глазах вспыхивает раздражение, и наконец все-таки убирает свою ладонь с чужой скулы – вдруг почему-то становится холодно, хотя лето, вообще-то. Все-таки отпускает руку Сукуны. А Сукуна, после этого вынужденный убрать ладонь от грудной клетки Мегуми, без чужого сердцебиения под пальцами тут же ощущает себя так, будто у него из нутра что-то выдрали. И какого хера с ним не так. И какого ж хера ему нужно все испортить. – Может, если бы ты не вел себя, как мудак, я бы смотрел по-другому, – ровно отбривает выпад Мегуми, и в яде его голоса не остается ни тени мягкости, и глаза его, все такие же пронзительные – острое отчуждение, почти презрение, почти ненависть. Или не почти. И у них же всегда так, каждый раз все сводится к одному и тому же. Снова и снова. Замкнутый круг. Чертова кольцевая. И Сукуна не особенно помнит, с чего именно все началось, с какого события, с какой – и чьей, хотя наверняка ведь его собственной – реплики. Зато момент, когда впервые увидел Фушигуро – Мегуми – помнит отчетливо. Помнит блеск глаз, сверкнувший в сумраке общего коридора. Помнит черноту волос. Помнит остроту скул. Помнит, как его на секунду пригвоздило к месту и воздух из легких вышибло, не давая дышать – но не так, как здесь, в лифте, когда сплошь паника и ощущение грядущего «сдохнуть». А восхитительно. Страшно – но восхитительно. Тогда Сукуна быстро отряхнулся, натянул на губы привычный оскал, подумал, что если это его новый сосед – то все может обернуться очень даже забавно. Мегуми и впрямь оказался новым соседом. Забавно и впрямь было. И с тех пор каждое их столкновение – это постоянные перепалки, потоки взаимного яда и сарказма, и долгое время Сукуна очень даже кайфовал от таких вечных стычек. Так что его все вполне устраивало. До определенного момента. Того самого, когда пришло осознание: он хочет большего. Его задевает, что Мегуми, оказывается, умеет улыбаться, смеяться, умеет шутить без яда – но все это для других, не для Сукуны. Для Сукуны у него в анамнезе сплошь подозрение-яд-сарказм и Сукуну это начало бесить. Так пошли в ход его попытки к Мегуми подкатить. Тогда он думал – им бы потрахаться разок и отпустит. Тогда он еще не понимал, как вляпался. Или не хотел понимать. Но основная проблема была даже не в этом – а в том, что подкатывать Сукуна нихуя не умеет. Он привык к тому, что просто вбрасывает «потрахаемся?», и трусики тут же сами слетают что с девушек, что с парней. Что-то ему подсказывало – с Мегуми такой подход нихера не сработает. Интуиция, чуйка, здравый смысл – или что-то вроде. Но когда это Сукуна к здравому смыслу прислушивался? И по итогу каждая его попытка к Мегуми подкатить заканчивалась вполне ожидаемым провалом. Заканчивалась тем, что Мегуми смотрел со смесью подозрения и скептицизма, а разозленный – или смущенный. неважно. никто все равно не узнает – Сукуна тут же уползал в свою зону комфорта и включал мудака. В какой-то момент Сукуна все же смирился с тем, что это нихера не работает, и решил попробовать другой подход, попросту приперев Мегуми к стенке. Может, – подумал он, – Мегуми один из тех недотрог, которые только этого и ждут. Ну да. Ага. Интуиция и здравый смысл вопили Сукуне: Ты дебил. Жажда и уязвленное самолюбие шептали: ...но что ты теряешь? И когда Сукуна все же припер Мегуми к стенке, поймал его в клетку своих рук и оскалился самодовольно – то получил сначала по нутру холодом невпечатленного взгляда. А спустя секунду – безапелляционным апперкотом в челюсть. После чего смотрел в удаляющуюся спину Мегуми, основательно охуевший, потирающий рассеянно саднящую челюсть... ...и наконец понимающий, что вляпался окончательно. Что одним «разок потрахаться» тут уже нихуя не отделаешься. Что «потрахаться» в принципе – впервые в жизни – перестало быть приоритетом. Но после случившегося проеба шансы Сукуны хоть на что-то стремительно ушли в минус. Потому что с тех пор Мегуми даже сраться с ним отказывался, предпочитая отмалчиваться и игнорируя все ядовитые реплики Сукуны, игнорируя сам факт его существования, когда они оказывались в одном пространстве. И Сукуне едва не рычать хотелось от бессилия. Ну какого ж хуя?! Обычно ему на член сами прыгают – а тут... Да и нахрена ему сдался этот пацан? Да похеру на него вообще! Да Сукуна сейчас как выбросит его из головы... Пацан выбрасываться отказывался. Упрямый засранец. И так до сегодняшнего дня, когда они застревают в лифте. Когда Сукуна выставляет себя перед Мегуми уже не просто мудаком – а жалким и беспомощным мудаком. И, блядь, он же пытается. Все эти недели, пока Мегуми отказывался даже смотреть на него – пытался. Не быть мудаком. Не пороть очередную горячную оскорбительную чушь. Не лезть со своими ебланскими подкатами. Быть лучше. Быть кем-то хоть немного достойным Мегуми, который вместо того, чтобы оставаться просто красивой картинкой – потрахаться-забыть – еще и внутренне такой, сильный-язвительный-умный, что крышу сносит и кости выламывает потребностью быть хоть чуточку ближе. Вот же сволочь, а! Но, Сукуна, конечно, во всех своих попытках проебывался. Снова и снова. Раз за разом. И сейчас Мегуми – вполне справедливо – тычет его в это носом, и Сукуна не выдерживает. Произносит сквозь стиснутые зубы то, чего озвучивать и признавать никогда не собирался. Демонстрируя очередную слабость. Реально выставить себя еще более жалким? Но Сукуна бьет собственные, мать их, рекорды. – Я пытаюсь не быть мудаком, – сипит он сбито. – Но это нихера не просто... А потом стены вдруг опять наваливаются на него, вдруг опять начинают душить так, что Сукуна с хрипом глотает воздух, опуская голову вниз. И вот он вновь чувствует бережное касание к скуле. Вновь слышит этот мягкий, но уверенный голос. – Дыши со мной. И Сукуна, не рискующий вновь посмотреть на Мегуми – не желающий видеть то, что сейчас написано на его лице, – утыкается носом ему в ладонь, обхватив ее своими руками. Не давая убрать. – Дышу, – хрипит, и дышать правда получается. И какое-то время они молчат, но Мегуми не убирает руку, а внутри Сукуны почему-то, почему-то, хватка тисков слабнет и дает кислороду хлынуть в легкие, пока он тычется носом в руку Мегуми, как бестолковая преданная псина. И тишина между ними – удивительно спокойная, даже уютная, и Сукуна понимает, что он в этой тишине вечность провел бы; вечность провел бы, ткнувшись носом в ладонь Мегуми и им дыша. Какой же жалкий-то, а. Но проходит еще секунда-другая и Мегуми тишину разбивает, вдруг спрашивая – ровно и спокойно. Ни следа мягкости в голосе, но нет там и раздражения. Что ж. Лучше, чем ничего. – Почему ты вообще ездишь в лифтах? – Я же не слабак какой-то, чтобы перед лифтами пасовать, – приглушенно ворчит Сукуна в ладонь, впервые озвучивая свои мысли об этом, и на секунду вновь приходит непроницаемое молчание. А потом Мегуми вдруг фыркает. И Сукуна, не верящий собственным ушам и собственному чутью, все-таки немного отстраняется от руки Мегуми, чтобы бросить на него взгляд – и увидеть, что тот качает головой и действительно чуть посмеивается. Тихо. Едва уловимо. Сукуна завороженно смотрит. Он не уверен, что видел когда-либо зрелище прекраснее. – Так типично для тебя, – хмыкает Мегуми, а потом смотрит на Сукуну, явно замечая, что тот наблюдает за ним. И в глазах Мегуми что-то меняется, что-то плавится. И, когда он вновь заговаривает, голос его – отчетливое раздражение, пусть граничащее с обреченностью, но все же смешанное с едва уловимой толикой нежности, от которой плавится уже что-то внутри Сукуны. – Ну и что мне с тобой делать? Вопрос похож на риторический, но Сукуна все равно без колебаний отвечает: – Выгуливать дважды в день и кормить. Мегуми опять фыркает, и теперь уже его улыбка – то самое раздражение, смешанное с нежностью, и у Сукуны внутри что-то фундаментальное переворачивается, и это так охеренно, даже если немного больно, что господиблядьбоже. И как же он вляпался, по самую, мать ее, макушку в этом пацане увяз – но выбираться как-то совсем не хочется. Они больше не говорят, продолжая сидеть рядом на полу в этой уютной спокойной тишине, в которой застыть-бы-на-вечность, пока Сукуна все так же льнет к чужой ладони, не позволяя ее убрать. А потом лифт наконец чинят – потому что, пока Сукуна здесь демонстрировал во всей красе, какой он жалкий мудак, Мегуми озаботился тем, чтобы вызвать помощь. Конечно же. А потом они наконец из лифта выбираются. И Сукуне бы наслаждаться возможностью вновь дышать свободно и не бояться, что стенами сейчас расплющит – но на деле у него лезвия поперек глотки и внутренности в узлы от мысли о том, что мимолетное, по случайности попавшее ему в руки мгновение закончилось, разрушилось, а теперь все вернется к тому, как было. И Мегуми опять будет смотреть с вечным подозрением, и опять будут только яд и сарказм – при оптимистичном раскладе, но вероятнее – сплошь игнорирование и холод, и... ...и Мегуми вдруг смотрит на него тем уверенным спокойным взглядом, который позволял Сукуне дышать в застрявшем лифте. Говорит: – Увидимся, – и это почти звучит, как обещание. А потом Мегуми отворачивается, чтобы уйти к своей квартире, и Сукуна, который наконец вспоминает, как говорить словами-через-рот, хрипит ему в спину: – Да. Где-то за ребрами слабо и незнакомо, но обнадеживающе искрит теплом. И может быть, лишь может быть, но у него все-таки есть крохотный шанс – думает Сукуна, и секунду-другую вновь не может дышать, но тем восхитительно-страшным образом, который вызывал в нем когда-либо лишь этот чертов пацан. Дыши со мной, – уверенно просит в его голове голос Мегуми. И Сукуна дышит.