Когда твой путь окончен

Руки Мэй дрожали. Она скрывала эту дрожь даже перед собой — если никто не видит, этого нет. Послеобеденное солнце уже не жгло, пыль не стояла в воздухе и жара перестала душить — так почему же ей так сложно дышать? Бледная рука едва заметно дрогнула над тябако, непослушные пальцы коснулись крышки, в нос ударил пряный запах чая. Мэй вдохнула, прикрыв глаза, стараясь успокоить тело и душу привычным запахом. В окия всегда был такой чай, и его запах стал для нее островком былого, приятной ностальгии по тому, что она уже безвозвратно потеряла. И вот, готовясь к очередной потере, Мэй уже навеки связала тяготу с этим ароматом, но никогда бы не смогла от него отказаться. Тэцубин, старый, но такой богатый историей, кипел на огне. Почти всё было готово, но Мэй хотелось, чтобы вода эта никогда не закипела, чай так и остался покоиться в тябако, а время застыло навек. И она вместе с ним тоже бы застыла. Но время осталось равнодушным к её желаниям. Мэй едва не выронила тясяку, насыпая чай в общую чашу, залила её водой и замерла, сложив руки на коленях. Дверь за спиной едва слышно отворилась. Масамунэ. Неслышно, словно призрак, он прошёл по комнате и, поравнявшись с Мэй, поклонился. Мэй склонила голову в ответ, не поднимая глаз — ей не хотелось усложнять положение дел, а слёзы были одной из причин, почему между двумя людьми всё может резко стать слишком сложно. — Мэй, — едва слышно поговорил он. — Масамунэ, — не поднимая глаз, ответила. Мэй омыла его руки, с тоской наблюдая, как после он сам моет своё лицо, откидывая длинные, тёмные волосы назад, как тяжёлые капли воды стекают по его щекам, словно роса. Смотрела, как его сильные руки омывают рукоять ковша, и думала о том, что было неизбежно. Она больше всего хотела, чтобы он касался не ковша, а её самой, но у них из радости был лишь чай, а из тепла — лишь фуро. И всё. Масамунэ помог омыть руки Мэй, вернул ковш, и сел напротив, так больше ничего и не сказав. И она не знала, что говорить. Её руки говорили за неё, дрожа всё сильнее, да толку в этой речи не было. Если бы её последнее желание имело больше свободы, она бы выбрала не чайную церемонию с Масамунэ, а жизнь. Но свою жизнь он не мог ей подарить, потому Мэй варила чай и, подобно свободе своей мечты, всё сильнее путалась в силках обстоятельств и реальности. Ей хотелось большего, чем просто чай, но только он у них и остался. Мэй возложила на ладонь Масамунэ шёлковый платок и взяла общую чашу с приготовленным заранее маття — последним и самым болезненным символом их единения. Протянула. Тот, игнорируя правила церемонии, отбросил платок и взял тяван, касаясь горячими пальцами похолодевшей руки Мэй. Она вздрогнула, согнувшись в поклоне. Масамунэ, не сводя с неё глаз, отпил из чаши, и с таким же поклоном вернул её Мэй, которая даже не взглянула на свой шёлковый платок. К чему приличия, если преступлены все возможные правила и порядки? К чему соблюдать строгость правил, если они более не имеют веса? Если бы правильность проведения церемонии унимала боль хоть на йоту, она бы стала образцовой хозяйкой чайных церемоний. Масамунэ молча наблюдал за тем, как Мэй готовит чай в отдельных чашках. Рядом стояли икебаны, горели свечи, а он, как назло, не видел, как Мэй украсила дом. Она старалась избегать взгляда Масамунэ, но, протянув ему личную чашку, сдалась. На лице Масамунэ отразилась скорбь, боль и сожаление. И даже стыд, но Мэй к тому времени плохо видела его лицо — слёзы выступили на глазах и она, прикрыв веки, поднесла к губам чашку, с которой струился пар. В воздухе повис аромат чая. Солёная капля проложила дорожку по её щекам, и спустилась вниз, спрятавшись в воротнике кимоно. По правилам церемонии, они должны были отдыхать и беседовать, но, видимо, она ужасная хозяйка — ни беседы, ни отдыха у них не было. Масамунэ был напряжён и расстроен, пусть и не показывал этого, а Мэй думала, как бы ей стереть влажные следы, что проложила скорбь на её лице. Масамунэ был ещё жив, дышал, думал, его сердце билось, но сама Мэй уже была едва живая. Она так старалась не выдать свою боль, что казалась безразличной. Тем не менее, эта боль не осталась под маской — Масамунэ протянул руку к ней, и жестом полным нежности и любви, вытер солёную влагу. — Не надо, — полушёпотом попросил он. — Прости, — обронила Мэй. Они сидели друг напротив друга дольше, чем было положено для чайной церемонии, но никто не решался оставить чашку первым. Мэй делала вид, что её чая слишком много, а Масамунэ наблюдал и большую часть своего внимания отдавал созерцаю Мэй, нежели чаю. Они оба старались оттянуть прощание, побыть рядом как можно дольше, но время неумолимо бежало, и совсем скоро у них не осталось его вовсе. Мэй поставила чашку на столик, поднялась. Церемония была окончена, но Мэй чувствовала себя так, будто это её жизнь закончилась вместе с чаем и остались лишь негодные, сухие листья, ещё едва тлеющие ароматом жизни. Поднялся и Масамунэ. Он держался, как всегда, ровно и величественно, как настоящий воин. Его достоинство не умаляла ни скорая смерть, ни скорбь, которую Мэй видела на его лице. Он всё ещё жил, как и прежде, с того момента, как стал ронином. И Мэй жила, да только радости более не видела. Масамунэ замер у двери, так и не открыв её. Его огрубевшие от меча руки взяли её ладони, он нежно провёл по каждому пальчику Мэй, поглаживая, пока она рассматривала переплетение нитей на его кимоно. — Мэй? Посмотри на меня. Мэй подняла глаза, всматриваясь в его лицо. Масамунэ едва склонился, запечатлев на её губах тёрпкий, но мягкий, поцелуй. Поцелуй отдавал чаем, нежностью, любовью и скорой смертью, но Мэй не могла его прервать. Язык Масамунэ разомкнул её уста, и она отчаянно схватилась за его плечи, притягивая к себе, чтобы сохранить в душе не только тепло чая, но и тепло его жизни. Сердце гулко билось в его груди, частило. Мэй не имела сил отстраниться, а Масамунэ не отстранял. Когда воздух в лёгких почти кончился, он провёл руками по её талии, поднимаясь выше, к волосам. Мэй вспомнила те мгновения, когда точно такими же движениями он гладил её обнажённую кожу, вовлекая в дурманящий танец любви, который закончится, как только Масамунэ выйдет из комнаты. — Живи дальше, чудесная лисица-Мэй, — прошептал он прямо ей на ухо, будто это был величайший секрет в мире. Он оставил лёгкий поцелуй на её щеке, прижал к себе, а затем отстранился. И исчез за дверью.

***

Масамунэ был облачён в белое ритуальное кимоно. Он сидел на коленях, и был спокоен. Мэй неотрывно глядела на его лицо, пытаясь найти там хоть что-то утешительное, и не могла. Танто покоился перед ним, а Кадзу стоял по правую руку. Мэй понимала, почему Масамунэ выбрал именно Кадзу как помощника, и была благодарна последнему, что тот не отказал в последней чести ронину. Кадзу также был спокоен, и Мэй оставалось только гадать, о чём он думает. Не прерывая гробовое молчание, царившее в саду, Масамунэ сделал лёгкое движение руками, обнажая грудь и живот. Мэй вспомнила, с какой страстью она гладила это тело, и едва сдержала слёзы. Больше всего на свете ей хотелось снова коснуться его, но вместо этого она смотрела, как единственный любимый ею мужчина совершает сеппуку, чтобы доказать, что позор его был искуплен. Если бы Мэй знала, что всё получится так скоро, и синоби выполнят её заказ, она бы замолчала навек, никогда не проронив ни слова. И пусть Масамунэ никогда бы не нашёл то, что искал, растянув свой Путь настолько, насколько это было возможно. В то же время Мэй чётко осознавала — будь у неё шанс молчать, она бы не стала, ибо слишком уважала Масамунэ и его долг. А долг это почти всегда боль и утрата, а она согласилась на это, когда отдала ему своё сердце. Ронин взял в руки танто и приставил к животу справа. Последний взгляд устремился к Мэй, а затем его лицо исказилось от боли. Кожа лопнула под лезвием кинжала, обагрилась белоснежная ткань. Мэй судорожно схватила ртом воздух, но не могла отвести взгляд — Масамунэ всё ещё смотрел на неё. Танто медленно начертил полосу на теле ронина, а Кадзу занёс катану — взмах. Она закрыла глаза, но это не избавило её от способности слышать. Глухой звук, с которым упала на землю отсечённая голова Масамунэ, навеки останется в её памяти. Слёзы хлынули из глаз, на коже почувствовалось прикосновение. Сино-Одори сжала её руку. Мэй сидела, словно статуя, не могла шевельнуться. И не могла открыть глаза, чтобы посмотреть на него в последний раз. Если бы она посмотрела, жизнь бы покинула и её тело тоже. Она хотела запомнить Масамунэ живым, сильным и нежным. Хотела помнить его руки на своей коже, а не на земле, в крови; хотела вспоминать его губы на своих губах, хранить их тепло, но не образ крови, покрывшей их после взмаха катаны в руках Кадзу; хотела помнить его любовь и жизнь в каждом движении, а не холодный, погасший очаг его души. Она хотела думать, что он жив, ибо тогда она сможет ждать его, даже если Путь Масамунэ никогда не окончится. Она будет ждать его до седин, лелея в памяти образ, сохраняя прикосновения, поцелуи и воспоминания об их любви, как самый ценный дар — не зря он подарил ей шкатулку для секретов. Масамунэ стал её секретом и тайной болью. Все разошлись, а Мэй всё сидела, не в силах открыть глаза. Голос Сино-Одори вырвал её из мрака: — Уже всё. Уже всё. Два слова, но на них кончился мир. Масамунэ ушёл, оставив после себя лишь воспоминания — такие трепетные, но вместе с тем острые, как лезвие катаны, что подарила ему покой небытия и кровью отмыла его честь. Он ушёл. Именно в таком ключе Мэй хотелось думать об этом. И она будет ждать, пока Белая Госпожа не позволит им встретиться вновь. И пусть ожидание её пройдёт сквозь года, она дождётся. Тогда им больше не придётся терять друг друга. А пока у неё осталась только боль. Когда она смогла открыть отяжелевшие веки, тела не было. Лишь небольшая лужица крови на белом помосте, где сидел Масамунэ. Он ушёл. Мэй поднялась, нетвёрдой походкой направилась прочь из сада. Сердце трепетало в груди, рвалось прочь, билось в немом крике, оглушая саму лишь Мэй, но осталось бессильным. Сино-Одори осталась позади. Мэй вошла в свой дом, что так быстро опустел — словно Масамунэ никогда там и не было, — села около фуро, стала греть воду. Вместе с водой, в её душе закипала боль, но излить её было некуда. Листья утонули в воде, окрасили её, и остались на дне чаши. Сердце Мэй было похоже на эту чашу — на дне лишь память, осевшая тяжёлыми листьями, разбавляла воды скорби. Мэй поднесла чашку к губам, отпила, и тихо заплакала.