метель

***

      У Сергея перед глазами отчёт издательства за окончание года сливается в единую массу, в которой разобраться он не в состоянии. Потому что хаотичность и непоследовательность составления рушит привычные ему схемы подчистую. Он трет переносицу, а после бросает взгляд в окно за которым убаюкивающе идёт снег. В последнее время предпраздничная суета, итоги года и куча работы с новыми книжными новинками, что как и полагается русскому авосю выпадает на последний месяц в году, наводят лишь беспросветственую тоску. Муравьёв пытался для самого себя хоть как-то объяснить эту проблему, но списать на элементарное выгорание оказалось гораздо проще. Как-никак он провёл в системе целых три года будучи редактором.Его ровесники не выдерживали и недели. — Сереж, можно к тебе? — голос старшего брата и его аккуратный стук в дверь выводят Сергея из задумчивости. — Конечно, проходи, Матвей. Кофе будешь? Я только что себе заварил. — Серёжа садится в кресло, позволяя себе совершенно по-детски крутануться на нём пару раз под насмешливый взгляд Матвея. — Спасибо, но нет. Я к тебе с конфиденциальным разговором. — Слушаю, что случилось? — Я по поводу Миши. Ну, того что взяли два месяца назад. — Про Бестужева-Рюмина, я понял. — Серёжа хмыкает в ответ, чувствуя как в груди закипает недовольство. Прежде чем ты начнёшь говорить хоть что-то, взгляни что он написал в своём отчёте. — Апостол подвигает к брату недавно просмотренный документ и вперяется взглядом в противоположную стенку, на которой так некстати замечает едва-едва заметную трещину. — Серж, это мелочи! — Матвей пробегает глазами отчёт и откладывает его в сторону. — Он молодой, неопытный и растерянный. Кто из нас не ошибался? — Надо понимать куда и зачем идешь! Порой его ошибки настолько смехотворны и глупы, что это выходит за всяческие рамки. Он вылил кофе мне прямо на стол. После тер. И смахнул папку с документами из архива. В итоге, пришлось собирать вместе с ним. И это только вершина айсберга! — Серёжа откидывается на кресло, крутя в руках ручку с лиловым камнем на верхушке, что на День Рождения подарила ему сестра Катя. — А ведь он так хочет заслужить именно твоё расположение! А ты относишься к нему… Я не узнаю тебя, брат. — Матвей качает укоризненно головой, а Сережа чувствует как внутри всё сжимается от внезапно охватившего чувства, что когда-то такое говорил уже ему Матвей, сердито отведя в темноту бальной залы, указывая на кружащегося в вихре вальсе Мишеля. Апостол промаргивается пару раз отгоняя ведение, думая о том, что это определённо звоночек. Пора взять пару дней за свой счёт. — Откуда ты знаешь, что Рюмин добивается именно моего расположения? — Порой ты бываешь таким невнимательным, Сереж, — Матвей усмехается и подпирает щеку ладонью. — Ты на днях обсуждал его в столовой на пару с нашим Веней Соловьёвым, достаточно эмоционально, что было слышно даже при в ходе. И в этом момент, так получилось, что я одновременно зашёл с ним. Сереж, когда он этот услышал… Миша сник за секунду. Даже не от своих промахов, или обсуждений их посторонними. А из-за того, что это говорил ты. Он так на тебя смотрел в тот момент… Словно бы ты его ударил. Слова произнесённые Матвеем, повисают между ними осязаемой тяжестью. Сережа чувствует, как сердце внутри отчего-то пропускает неожиданно резкий удар. — Ты прав. Я должен быть к нему более снисходительным. — Рад, что ты изменил своё решение. — Матвей выскальзывает за дверь, оставляя его в одиночестве, а Сережа ловит себя на том, что во всей этой ситуации, словно бы не хватает необходимого кусочка пазла, который составит полную картину, позволив расставить всё на своих местах.

***

      Он наблюдает за ним примерно с неделю, подмечая детали. Вроде свитеров крупной вязки, множества ручек что он таскает с собой в двуцветном пенале и книг, корешки которых торчат из его рюкзака. Бестужев яркий и до болезненного ослепляющий. Его кажется, обожает весь их отдел, даже вопреки ошибкам. За живую непосредственность, не дюжий и яркий ум и доброту, с которой он относится к каждому. Но Сережа лишь смотрит. Запрещая себе осознавать очевидное — почему-то притягивает. В один из дней Бестужев-Рюмин влетает в кабинет подобно торнадо. Срывает с себя куртку, криво водружая её на вешалку запихивает в гардероб, а после с недовольным стоном плюхается в своё кресло, умудряясь попутно обжечься кофе. — Что-то случилось? — Серёжа вскидывает на Мишу заинтересованный взгляд, отрываясь от ноутбука, наблюдая за тем, как тот, что-то самозабвенно черкает в своей записной книжке. — Я поругался с Пестелем. — обречённо выдаёт Миша ему в ответ, всё также продолжая черкать. — Что… Что ты сделал? — Поругался с Пестелем, да-да, вы не ослышались! Я пришёл сюда не для того, чтобы быть ассистентом! Павел Иванович обещал мне, что поработав здесь я точно смогу издаться, что он подергает за ниточки. В итоге с сентября, я слышу только либо то, что ему некогда, или же когда он всё же берёт рукопись, то только то, что сыро! А я же постоянно с ней работаю! — Миша выплескивает руками и закрывает ладонями глаза. Теперь Серёже становится понятно многое. И ошибки, и невнимательность. Работа ассистентом редактора — точная и скурпулезная не могла бы подойти молодому начинающему писателю. Он смотрит на отчаявшегося, сгорбленного Бестужева и слова слетают с губ прежде, чем холодный рассудок дал бы им чётко сконструированный анализ: — Я могу помочь. — Правда? — у Миши на лице сразу же палитра эмоций, а в медовых глазах искрится радость. — Сергей Иванович, я не знаю как вас благодарить… — Просто Серёжа. И давай на ты. Я старше тебя всего лишь на четыре года, — Апостол прерывает пылкие излияния восторженно-счастливого Бестужева, лишь взмахом руки, поднявшись с кресла. — Когда будешь готов отдать рукопись, я к твоим услугам. Да и с Павлом попробую поговорить. — Сереж, ты… — Муравьёв с опозданием понимает, что мальчишка его границы разрушил не церемонясь, сковав его собственными руками в объятия. Муравьёв чувствует, как кровь набатом стучит в висках, посылая по хребту строй мурашек. Плохой знак. Сережа отстраняется и силясь скрыть захлестнувший поток собственных чувств, отходит обратно к собственному столу, садясь в кресло и демонстративно будто бы вновь погружаясь в работу. Но в голове абсолютная пустота. Ни единой мысли. Лишь ощущение чужого, монолитно-солнечного тепла на собственной коже, что заставляет впервые за долгое почувствовать.

***

      Миша создаёт впечатление устойчиво-прочное, словно он был в его, Сережиной жизни, всегда. И Муравьёв отчего-то не против. Он привыкает к чаю и кофе, что таскает ему Бестужев с солнечной улыбкой водружая ему на стол за пятнадцать минут до начала рабочего дня, к разговорам между делом: обо всем и ни о чем сразу же, а после работы длинным голосовым в телеграме, лимитом времени которых Миша пользуется без зазрения совести. Сережа лишь смеётся, смотря на длинные полоски от минуты и до пяти, понимая элементарное — прямо сейчас он наконец-то чувствует себя живым. У Миши сердце — огромное, пылкое и доброе. Серёжа не знает, чем он заслуживает его доверие, но пытается отдавать в ответ, глядя на то, как светится благодарностью взгляд Бестужева-Рюмина. — Я давно тебя таким не видел. — Матвей замечает ему это между делом, когда под восторженные возгласы Ипполита они втроём гуляют по снежному, украшенному к праздникам Питеру. — О чем ты? — О том, что ты вновь раскрылся, Серж. После смерти Лизы и мамы, ты словно бы ушёл от нас, спрятавшись в свою раковину, заперев всё чувства, в буквальном смысле взвалив на себя всю ответственность за нас всех. А сейчас, ты всё же сдружился с Мишей и он вернул тебя прежнего. Notre Sergei parisien(нашего парижского Сергея). Сергей не отвечает, про себя благодаря гиперактивность Ипполита, который увидел огромную, только что установленную ёлку на Дворцовой площади. Он переводит своё внимание на младшего брата и его восторги, чувствуя как взгляд старшего неотступно следит за каждым его движением и словом. «Не проси меня, Матвей, я не отвечу тебе правду. Потому что сказав в слух, я лишь подтвержу то, в чем боюсь признаться даже самому себе».

***

— Серёжа, Серёжа, ты спишь?! — голос Миши ломается безнадёжно, а в тоне росой звенят слезы. — Мне так страшно, Серёжа! Ты здесь? — Я здесь, Мишель, здесь, — Муравьёв с трудом поднимает себя с жёстких нар и идёт к дыре, что зият темнотой, соединяя их камеры и садиться с ней рядом, придвигаясь ближе. — Всё хорошо, мой друг, я рядом. — Ты читал мне Евангелие, где сказано о том, что после смерти нет пустоты, а жизнь будет Вечная. Что за Спасителем в Рай первым вошёл разбойник покаявшийся. Но ведь там не написано о том, как души знавшие друг друга здесь, на земле, обретают друг друга там? Как же страшно, Серёжа, страшно! Дай, руку, молю, мне кажется, что я уже один, потерянный навсегда без тебя во тьме беспроглядной. Сергей просовывает руку в щель, чувствуя как Миша тут же утыкается в неё мокрой от слез щекою. — Бог милостив к нам, Мишенька, он услышит тебя и меня, позволив нам с тобой обрести друг друга в Вечной жизни…       Сережа на кровати подскакивает с бешено стучащим в груди сердцем, ощущая как комната сжимает его словно в тисках. Ему не хочется искать объяснение этому сну, но ощущение Мишиных слез на своей левой он действительно чувствует и это пугает. До тупого, скребущего под рёбрами отчаяния. Он концентрируется на дыхании, но это не помогает, параллельно перебирая в голове, что из успокоительных он забыл принять на ночь. Ничего. Всё точно по списку. Даже выписанное снотворное. Апостол трет глаза и тянется к спинке кровати, на ощупь взяв в руки телефон, чтобы посмотреть время. Табло высвечивает 6:30. Серёжа думает о том, что план взять за свой счёт проваливается с треском. Потому что ему страшно находится одному в собственной квартире, ощущая вновь то самое, повторяющееся чувство, что словно он забыл вставить необходимый пазл для целостного образа полной картины. Сейчас он слеп. И если начать собираться, он как раз успеет к открытию редакции. Он замечает его едва переступив порог собственного кабинета. Укрытого двумя цветастыми пледами и скукожившегося в рабочем кресле. Сергей замирает, чувствуя как всё ещё не проснувшийся мозг не даёт никакой другой оценки ситуации, кроме как: «Странно». Странно начиная с самого появления Бестужева в его жизни и заканчивая зрелищем, что представлялось перед ним прямо сейчас. — Миш, Миша, проснись. — Сережа потряс его за плечо, но безрезультатно. Сережа потряс его ещё раз и получил сонный ответ на чистейшем французском: — Serge, s'il te plait n'y va pas seul, c'est l'émeute! Ils n'écouteront pas! Serge, arrête! Serge! (Серж, я прошу, не ходи туда один, это же бунт! Они не станут слушать! Серж, остановись! Серж!) Миша попытался подтянуть плед выше, но включённый свет заставил его распахнуть глаза. — Сереж, ты здесь как? — он подскакивает в ту же секунду, болезненно охнув и став растирать затекшую поясницу. — Могу задать тебе тот же вопрос, но всё же ты спросил первым: не спалось дома. Я ответил, теперь ты. — Отец приехал, Сереж, — у Миши дрожат губы, а голос срывается от горькой обиды, скачет по октавам безнадёжно. — Он сказал, что остановится на какое-то время в Санкт-Петербурге. А я с ним… Я просто не могу. Он мать бил, Сереж. Мне детство портил. Обесценивал постоянно, сравнивал с ровесниками, а если я спорить начинал, то синяки неделями заживали. И теперь он здесь. Говорит, что квартира его, значит имеет право в ней находится. А я с ним не могу, Сереж, даже просто рядом быть, понимаешь? Муравьёв понимал. Понимал, что Мишка — солнечный мальчик, так безвозмездно отдающий свою привязанность и любовь, сам был её лишен от самый близких. И поэтому он ждал всего этого от него, от Серёжи. Почему именно от него? Он не хотел в это вдумываться, зная, что найдёт в этом всём больше вопросов, чем ответов. Серёжа знал лишь одно абсолютно верно — что Бестужев заслуживал лучшего, чем всё, что с ним происходило. И боль, в один момент ставшая с ним, с Мишей, общей, отдавалась гулким эхом в груди. — Домой ты точно не вернёшься, он этого не стоит. У нас в России две проблемы: либо отцам абсолютно всё равно, как нашему с Матвеем, Ипполитом и Катей или же они становятся деспотами, как твой, — Миша вскидывает на него горький взгляд, но Апостол продолжает говорить, словно не замечая. — Поживешь у меня, всё равно квартира простаивает, а места для одного меня и так чересчур много. С вещами так же помогу. — Серёжа, я не знаю как тебя благодарить! — Миша улыбается и Муравьев чувствует, как собственные губы растягиваются в ответной улыбке. — Я хотел у тебя спросить. Когда я тебя будить пытался, ты ответил мне по-французски. Называл моё имя и упоминал бунт. — Серьёзно? Прости. Я французский ещё в школе изучал. А тут… Порой такая ерунда снится, сам не понимаю откуда это в моей голове. Думаю использовать для своего романа, не пропадать же сюжету. — Миша смеётся и сдувает с глаз непослушную челку. — Давай я сгоняю до кафетерия, принесу нам позавтракать? — Отличная идея. — Серёжа кивает ему согласно с улыбкой, ощущая как в голове против воли застревает фраза Бестужева о странных снах, что оказываются терзают не одного его.

***

      Миша радуется Сережиной подписке на Нетфликс как сущий ребёнок. Хрустит начос, запивая шипящей газировкой и восторгается новой рождественской сказкой, в которой добро неизменно побеждает зло. Сережа же сидя рядом, проверяет первую главу его романа, думая о том, что в Бестужеве-Рюмине удивительным образом сочитается детская непосредственность и острое, практически болезненно-точное восприятие современной русской действительности. Слог Миши колет, заставляя задумываться, а герои кажутся отчего-то слишком близкими. «Союза созидающих» в его книге борятся за всех, кроме, кажется, самих себя. И их безраздельная жертвенность аукается где-то глубоко в сердце. — Нас вспомнят, Сереж? Или мы канем в лето, забытые всеми? — Нас будут помнить, мой друг. Ведь жертва наша — не за собственные побуждения эгоистичные и властолюбивые, а за ближних. Нас будут помнить, даже когда наши имена скроются в веках и останутся высеченными лишь на камне. — Как тебе первая глава моего романа? — Миша возится на надувном матрасе, попутно брыкая ногами одеяло, силясь найти удобную позу сна. — Стоит ли продолжать? — Честно? — Сережа поворачивается на бок в его сторону, глядя с высоты дивана на то, как Миша укутался в одеяло по самый затылок, лишь одни глазища, в которых бликует свет уличных фонарей торчат и смотрят на него вопросительно. — Стоит. У тебя всё для этого есть, но только вот тема сама… Больная слишком, Миш. Я стараюсь к себе таких мыслей не допускать, потому что начинаю слишком ясно понимать, что один изменить ничего не смогу. Поэтому уже давно не надеюсь, просто живу. — Я тоже, Сереж, но когда я пишу… Там, в строках и предложениях я делаю то, что невозможно здесь, в реальной жизни, реальным в своей истории. — И у тебя замечательно получается, Мишель. А я всегда буду на твоей стороне, чтобы ты продолжал и в себя верил. — Сережа улыбается, чувствуя как в груди разливается тепло. — Давай спать, завтра последний рабочий день, а потом праздники… — Угу, наконец-то! Я так рад! — Мишка морщит нос и тихо смеётся. — Доброй ночи, Сережа. — Доброй ночи, Миша. Сегодня, Муравьёв-Апостол впервые засыпает без таблеток, чувствуя, как на душе разливается непривычный, но такой долгожданный покой.

***

      Миша находит общий язык с каждым из членов его семьи. С Ипполитом они сходятся в одно мгновение — в силу возраста и общий интересов, а вечером буквально уже становятся лучшими друзьями, которые пылко обсуждают новинки кинематографа и литературы. С Матвеем они часто ходят по галереям и арт-объектам, рисование у обоих было на высоте и являлось всего лишь хобби, которое увы, так и не стало профессией. Порой Сережа замечает благодарный взгляд Миши посланный Матвею и всё понимает без слов, потому что чувства Бестужева ясны и зеркальны его собственным: если бы не брат, то в его жизни просто бы не случилось этого мальчишки, который вернул ей смысл. С Катей же они обсуждают истории. Звонко смеясь и закидывая друг друга витиеватыми французскими фразами, поедая эклеры к которым вместе имеют сладкую одержимость. Сережа своего счастья — долгожданного и выстраданного годами зияющей пустоты боится панически. Но когда на пороге квартиры появляется Бестужев-Рюмин с пакетами из которых торчит новогодняя мелочь: оберточная бумага, паутинки гирлянд, елочные игрушки и в одном, что он прижимает к своей груди особенно рьяно, не давая ему даже в руки — подарки, Муравьёв понимает, что это не сон. А впервые за долгое время его настоящая реальность. Уже поздно вечером, накануне двадцать девятого декабря, он чувствует как голова начинает пульсировать болью. Которая разрастается внутри медленно, опутывая своими щупальцами, да так, что не вздохнуть. Он держится, терпит сцепив зубы, стоически пытаясь помогать Мише с украшением дома и в подборке рецептов к столу. Но Бестужев замечает. У Миши глаза становятся от беспокойства, словно пятирублевые монеты. Он бросается к нему придерживая за локоть и смотрит прямо в упор. — Сережа, что с тобой? Ты бледный и трясешься весь! Сережа! — Миша бережно подхватывает его под локоть и укладывает на диван, садясь на корточки рядом. Муравьеву так многое хочется сказать. Слова на языке крутятся горьким вихрем, Сережа боится, что не успеет. Но реальность исчезает. Он чувствует, как снег забивается под воротник мундира. Холодно. А собственная кровь такая горячая. Один контраст, как и всю его жизнь. Без полутонов. И лишь мальчик этот, пылкий и преданный, что все еще рядом и убеждает, держа за руки бережно:«Сережа, слышишь? Это ничего все, пройдет. Ведь главное — вместе».       А ведь они проиграли свою войну.        Он проходит в себя ненадолго лишь ночью. Боль все еще звенит в голове, подобно колоколу набатному, Сережа словно сквозь пелену видит сидящего рядом, к нему спиной Мишу. У которого от рыданий трясутся хрупкие плечи. Муравьев делает попытку встать, ведь он наконец-то понял . Сейчас не должно быть поздно. Но боль вновь утаскивает его в полночную тьму.

***

       Он просыпается с утра, когда солнце уже давно взошло из-за горизонта, а настенные часы тикают около 11:30. — Миша! — из горла выходит лишь хрип надрывный, а квартира отзывается тишиной. И тогда Сережа понимает. Вскакивает тут же, осознавая, что Миша Бестужев-Рюмин будет там, где веревка Сергея Муравьева-Апостола оборвалась два раза. Там, где для них все закончилось. Или же началось? Петропавловка кишит туристами, что замирают, застывая посредине брусчатой площади от предстающего перед ними величия. Сережа же на это не обращает внимания. Величие надело на них колпаки смертников и заклеймило преступниками, лишь за желание что-то изменить для других. Он видит алую шапку с помпоном практически сразу же. И замирает, точно вкопанный, не в силах сдвинуться с места. Суетность двадцать первого века исчезает. Лишь во взгляде Миши устремленном на него, он видит слезы, что тот даже не смахивает.       Кажется, это их общая боль. За все эти двести лет пустоты и ожидания. Сережа теряет точный момент, когда Миша оказывается в его объятиях, когда сердце чужое, отдается стуком дробным в собственной грудной клетке. — Так вот как души находят друг-друга? — голос у Миши едва-едва слышим. — Так. Под снегом декабря мы снова живы. — Сережа закрывает глаза, чувствуя как на ресницы, мокрые от слез падает снег.