не страсть, а любовь

У Костьи в ладони ее шея, пульсирующая, тонкая, будто созданная под ее руку. У Бэллы на шее ее ладонь, забитая чернильными рисунками, крепкая, сильная, давящая до хрипоты. В этом жесте отчетливо: «Моё». В этом жесте отчетливо: трепет и жажда. Бэлла озорно огрызается, показывает зубы и самодовольство. Возможно, бахвальство. Купер хочет показаться властью, богом или широкой спиной, за которой спрятаться можно с легким сердцем, пропустить пару коктейлей тоже можно, пока она решает дела. Вот только Бэлла позволяет ей чувствовать это, располагая ее под свой каблук, точнее под подошву кед, лепит из нее идеальную версию партнера, готового в огонь кинуться или в углу зажать, пробегаясь пальцами по всем узорам тела. У них не страсть, а любовь. Все так, по крайней мере, говорят. Кузнецова лишь плечами пожимает и одергивает Костьину руку на публике. У них не любовь, а страсть. Бэлла, по крайней мере, так говорит. Костья на это больно улыбается и запястье отдернутой руки снова окольцовывает своей ладонью. На этот раз успешно. Кузнецова не дергается, решила мимолетно сыграть послушную роль. В голове мысль: «Наказать». Но страх перед сменой настроения Кузнецовой сильнее, поэтому мысль быстро сменяется на: «Стерпеть». — Ты меня трахнешь? Ха-ха, попробуй, — ей с этого лета девятнадцать, и она до бесконечности упрямая. — Это я тебя трахну, ахуеешь. Костья брала ее руки, которые Бэлла с улыбкой игриво пыталась высвободить, заводила вверх за голову, больно прижимала к подушкам. Да, не власть, да, не бог, но в этот момент в каждом жесте читалось «имею право», но в этот момент гулом отовсюду звучало «владею». Целовала в шею остро, созависимо, вторя Бэллиным изгибам, вдохам и выдохам. У Кузнецовой только стоны и искренние, думалось. А, может, она слишком привыкла к Костьиной терпимости и сдержанности. Младшая обхватывала Каспер ногами, приближая к себе вплотную, сталкивая тазобедренные кости, смотрела в глаза нагло и уверенно, смотрела из-под, но будто сверху вниз, упиралась лбом в чужой лоб, разрывая поцелуи. У Костьи глаза волчьи, дикие, немного обиженные, хочется Бэллу холодной водой облить, чтобы так не смотрела, чтобы уже сдалась и перестала страдать хуйней. Купер снова тянется к алым губам, немного разбитым, тыкается носом в чужой нос и снова встречает сопротивление. Кузнецова приоткрывает рот в самом наивном выражении, специально смотрит глаза в глаза, облизывается и выжидает. У Костьи перед глазами пелена, в фокусе только влажный желанный рот, который хочется испортить, искусать, поставить на нем метку «только для Костьиных поцелуев». Девушка тянется медленно, прощупывает почву, но Бэлла давит снова лбом, отдаляя губы. Дразнится. Бэлла — самое горячее, что было с Кас в жизни. Ее запястья обжигают, ранки скандируют важно: «Одной из нас тебя сделаем». Глаза у нее бездонные, отчего-то немного печальные, наглые, завораживающие. Костья смотрит на нее остервенело, хочется смять, в карман положить, брелоком на ключи повесить, вырвать холодное сердце и согреть своим пламенным. «Дай, дай, дай себя. Мне не хватает. Мне мало. Пожалуйста.» А Бэлла хихикает без звука и губ не позволяет коснуться. Вредная. — Скоро как бык станешь и копытом бить будешь. А я закричу: «Торро, торро», и буду махать красной тряпкой. Хотя стоп. Пиздец, это же я красная тряпка. Костья пропускает эту провокацию мимо ушей, а мимо глаз хитрую улыбку, сильнее сжимает руку на чужих запястьях и целует под ухом, в то самое место. Чувствует сразу, как наигранная недоступность уходит на второй план, открывая взору чуть сведенные брови и подергивающиеся веки. Бэлла поворачивает голову, открывая свое «место для поцелуев». Здесь рай. Костье прощены все грехи. Костье с Бэллой тяжело. Она чувствует от нее дружеское и надежное: «Я всегда рядом»; слышит от нее ветренное и веселое: «Вместе не пропадем»; видит игривое: «А у меня сегодня ночью секс с тобой намечается». Но никак не может связать все это в одного человека. Ей всего девятнадцать, а Костья совершенно не ебет, что между ними не так. У Кузнецовой, по мнению Купер, никаких планов на нее нет. Только удобство, только дружба, только «мы никому не скажем». Выть так-то хочется, но не сказать, что сама Костья готова кричать о своей любви. От младшей ей бошку рвет, крышу сносит, сердце дверные створки выбивает, иногда слюни текут. А во снах Бэлла, непременно, приходит и извиняется за то, что так сердце ей насилует, иногда плачет, иногда смеется, иногда протягивает примирительную сигарету. Временами Каспер видит в глазах Бэллы, взявшуюся из ниоткуда обиду, спрашивает с учтивостью, не привиделось ли ей, но Кузнецова по-партизански молчит, скрывается, как черный кот среди вечернего сумрака. — Кость, скажи, — прогибаясь под чужими руками, шепчет Бэлла, касается нежно плеча и направляет чужую руку в сторону ширинки джинсов. Костья слушается, с осторожностью проводит пальцами от грудной клетки к низу живота, задерживает на секунду, одним движением отмыкает пуговицу. Молчит. — Кость, — жалобно и плаксиво, — скажи. — Ты о чем? Бэлла управляет ситуацией, прямолинейно издевается над Костьей, дает ей понять, что та в ее распоряжении, полностью и целиком. Клубком ее у своих ног сворачивает, гладит, как милого домашнего питомца, своими молодыми телесами кормит, в уши ее имя выстанывает, позволяет кончать. На праздники дорогие подарки дарит, зовет с собой в путешествия, великодушно посвящает ей свои кулинарные художества. С томным взглядом просит, чтобы схватила за шею крепче, укусила ребро больнее, оставила на ней свой след, частичку себя. Бэлле постоянно кажется, что Костья у нее не навсегда. Исчезнет со временем, просочится талой водою сквозь пальцы, оттает как намерзлый снег в морозилке. Они с ней так долго, так близко, так странно. Бэлле хочется, чтобы Костья и дальше у нее была. Не только в жилистом сердце, но и на второй половине кровати, на соседнем кресле в самолете, на первом месте в важных, головой на коленях. Быть друзьями проще. Любые отношения — это разрыв в конечном итоге, пропасть, апатия и смерть всему тому дорогому, что между вами было. Разрыв — это разделение имущества, кому диван, а кому ваши в прошлом общие черепашки, кому разбитое в мелкий щебень полуживое сердце, а кому новая любовь через пару недель. Бэлла мучила Костью, руки отдергивала, щеки отворачивала, во взгляд хотела поместить холод, но он смешивался с творившемся внутри кавардаком чувств и выдавал в итоге властную нимфетку с полномочиями управленца ситуацией. Она знала, что Костья чувствовала. Видела, как смотрит, как тянется, сколько в прикосновениях надежды, но никогда не слышала. «Подумай о том, что я хочу услышать, » — гипнотически в чужую голову вбивает Бэлла, останавливает преодолевающую тканевые преграды руку и крепко сжимает, ведет к своему рту, мажет губами в основание ладони, смотрит выжидающе. «Что ты хочешь услышать?» — у Костьи в голове каруселью. — Ты ахуенная, Бэлл, — на выдохе. Кузнецова смотрит на Каспер осуждающе, вздыхает, давая понять, что услышать она хотела совершенно не это, полсекунды мнется и сама притягивает Костью к своим губам, врезаясь цунами в тихую гавань. — Ты тоже, — произносит в самый уголок рта. Губы у Костьи мягкие, тонкие, слабые, еще чуть-чуть и задрожат от желания сцапать распаленную вредную Бэллу. Кузнецова целует остро и колюще, также как в ее сердце. Хочет донести что-то своими порывами, из положения лежа Костью выталкивает, заставляет усесться меж своих ног. Купер брыкается, не хочет терять свое тронное место над Бэллой. Кузнецова теплом давит и телом, толкает сначала на локти, потом на лопатки, запускает пальцы в загривок и победоносно щеку облизывает. У Каспер милый румянец и скрываемое смущение, пальцы треморные чуть ниже Бэллиных ключиц ложатся, по-растерянному. Но только на секунду. После снова вовлеченные притягивают за воротник лицом к лицу, позволяют губам целовать, целовать, целовать. У Бэллы в гортани бьется отчетливо, клокочет, разрывает, дышать нормально не даёт чувство, давно привычное. А Костья тем же смотрит, с порога в омут окунает своим присутствием, легким касанием, тычком носа в затылок. Но обе молчат и не ведают, что обе в этой каше густой варятся. У Каспер на языке вкус железа, кусается малявка, до крови, специально сильнее обычного, вглубь мечет, чтобы поплясать на и так испещрённом ранами сердечке, с него на душу прыгнет, а в неё плюнет. А Костье на ладошку уже плюнуть хочется, растереть хорошенько и заняться исследованиями чужих земель обетованных. Бэлла смеется заразительно надо всем подряд: над неудачной шуткой, над глупой выходкой, над болезненным падением, над неумением Костьи пользоваться челябинскими автоматами, над странными танцами в тиктоке, над тем, как Каспер уморительно картавит, над ее соусом в уголке губ. — Смейся, смейся, дурочка, — всегда от Кас с важностью, — пока живот не лопнул. А в груди теплеет от полусогнутого в приступе очередной истерики тела. Ее смех, непременно, заражал. Как и сама Бэлла, пусть лучше бы букет с венерой Костье подарила, чем такой с бабочками. Руки Бэллины, юркие, шустрые, под рубашку мигом заползают, устраивают по телу Костьи шабаш из мурашек, по ребрам, выступающим, проходятся, круги вычерчивают, пентаграммы, под топ занырнуть норовят. Бэлла смотрит на Костью, онемевшую, ртом полуоткрытым дышащую, думает в этот момент: «Нежная». Пробует мысль на вкус, ухмыляется, хочет запомнить ее такой, как сейчас. — Что смотришь так, думаешь ломаться буду, как целочка? — Костья с прищуром. — Да, именно так думаю и жду: «не надо, не надо, сохрани меня для того самого». И смеется. — Ебнутая, — Костья улыбается и глаза-щелочки рукой прикрывает. На душе весна, а не декабрь, у них точно не страсть, а любовь. «Не отдергивай руки, Бэлл, сейчас ты моя, не убирай щеку, я всего лишь увидела на ней снежинку и смахнула ее губами». Их ночи на кровати всегда длинные, с вечной борьбой за первенство, с вечной победой Костьи, с вечным суховатым сарказмом, с вечной Бэллой. Костья ее не отдаст. Выгрызет кадык обидчику, если нужно. На самом деле, Купер не всегда побеждает, просто Бэлла знает, когда нужно уступить. Ей нравится, как у Костьи глаза сияют, губы в озорстве растягиваются, пальцы, как охотничьи пули, всегда знают, где мишень. Она изучила ее всю: с ее придурью, с ее соусом в уголках губ, с ее неумением обращаться с автоматами, с ее чувашским лицом. От Костьи не просто весной, от нее летом тянет, ярким июнем, серединой или концом. Июнь шумный, людный, с первым зябким походом на речку, с первыми ягодами. Бэллин июнь молчалив, но прекрасен. Она способна простить это молчание, пусть только Костья улыбается. На полу разбросанные майки, шорты, перевернутые шлепанцы, опрокинутый пульт от забытого и пыльного телека, кружка с чайным пакетиком, пара носков, а может быть их три или четыре. На порядок выше две девушки, проживающие не первый свой сексуальный опыт, страсть и любовь. Но почему-то о последнем они молчат, пытаясь устоять на лезвии ножа между «дружбой» и «чем-то большим». Мне проще обжечь тебя холодом, чем крикнуть в ебало «люблю». Мне проще занять свой рот твоим, чем дать определение всему, что я чувствую. У них не любовь, а страсть…? Бэлле хочется помыть рот с мылом. Костья уже которую ночь засыпает с мыслью, что, кажется, догадалась о том, что хочет услышать Бэлла.