Ртутная амальгама

Когда Адварп снова открыл глаза, он сперва подумал, что уже умер и по ошибке, скорее всего, попал в рай. В раю была мягчайшая кровать размером, наверное, с прежнюю комнатушку Адварпа. В раю был зеркальный потолок, висевший небывало высоко, и Адварп едва мог разглядеть в нем кончик своего длинного заострившегося носа. В раю было много облачно огромных подушек и очень теплое одеяло. Словом, в раю такому скромному маленькому существу, как Адварп, было положительно нечего делать. Он терялся среди атласных простыней, ощущая себя свалившимся с потолка в манку тараканом, а графин с завитушками из цветного стекла, стоящий на резном, черного дерева, прикроватном столике, вовсе приводил метельщика в священный ужас. Адварпу ужасно хотелось пить, но он стойко терпел, облизывая пересохшие губы. Его руки, привыкшие к грубым глиняным кружкам, наверняка не смогли бы удержать драгоценного графина, губы не осмелились бы прильнуть к граненому хрусталю бокала, а сама вода с плавающим в ней кусочком какого-то зеленого фрукта могла и вовсе убить привыкшего к пыльному кипятку горожанина. Кое-как осознав окружающий мир, Адварп осторожно откинул угол одеяла и с большой опаской, будто ожидал увидеть вместо своего костлявого тела кое-как оформленную кучу осколков, оглядел себя. Как ни странно, но кипенно-белая хлопковая ночная рубашка и подозрительная чистота тела его не удивила. «Раз тут – загробный мир, то и я, стало быть, отныне суть душа. А душа у меня не разбойничья» – удовлетворенно подумал Адварп, оправдав тем самым свое новое облачение. Осторожно спустив на пол тощие босые ноги (ступни утонули в ковре), Адварп тихо-тихо, чтоб не привлечь внимание какого-нибудь мимо пролетающего ангела, подошел к окну. За стеклом сиял утренним светом подозрительно земной пейзаж: синие горные вершины, островерхие деревья, плоское жгучее солнце и каменные постройки. Особенно «приземляла» вид кованая, с удивительным мастерством созданная, но все же решетка на окне. Скоренько сообразив, что в раю, если верить церковникам, исчезает всякая несвобода, Адварп подсохшими пальцами ущипнул себя за подбородок и поспешил отойти от окна. Легкие дышали, сердце стучало, кишки недоуменно переругивались. Сопоставив все эти факты, метельщик с некоторым расстройством пришел к выводу, что он все еще жив. Вернувшись в кровать, ибо именно в этом месте его оставила в беспамятстве неведомая сила, он, ковыряясь в длинных ломких ногтях, продолжил оглядываться. И на этот раз все больше и больше деталей окружающей обстановки говорили ему о вполне земной природе его нового пристанища. Причем не просто абстрактно-земной, а вполне пугающе-конкретной. «Конкретизирование» произошло, когда глаза Адварпа поднялись настолько, что он заметил на одной из стен кроваво-алый герб с изображением хищной птицы, расправившей мечеподобные перья крыл. О, многие кривозеркальцы без труда узнали бы этот символ; узнал его и метельщик и, задрожав всем телом, почему-то почувствовал, как к лицу прилила кровь, а конечности похолодели. Лучше бы он сразу закрыл глаза и продолжал думать, что мертв – так, по крайней мере, все было бы просто и понятно. Поспешив отвести взор от металлической птицы, словно в страхе, что она может ожить и наброситься на него, Адварп начал с преувеличенным интересом разглядывать свои руки и сверяться с воспоминаниями, пытаясь понять, каким таким образом он вдруг оказался здесь, совершенно целый и невридимый, а не остался лежать скромной кучкой стеклянных осколков у подножия Башни Смерти. Он превосходно помнил, как шел к Башне. Помнил мирно колеблющуюся остроугольную тень главнейшего министра. Помнил, как бесконечно поднимался по лестнице, желая наконец упасть на истертые ступеньки, согласный даже на то, чтоб все и каждый прошлись по его бесполезному болезненному телу ногами... Это было наяву, совершенно определенно: во снах не бывает такого пронизывающего холодного ветра, и уж точно Адварп не достоин того, чтоб ему снились бездонно-черные глаза Нушрока, глядящие прямо на метельщика из-под нависших век. Адварп постарался предельно сосредоточиться, даже зажмурился. Вот он стоит на Башне, качается, как былинка под всесильными потоками воздуха. Его светлость главнейший министр с радостным грудным клекотом наблюдает, как первый осужденный исчезает за зубастым каменным краем. Крик. Приглушенный звон стекла, будто через столетие доносящийся до верхней площадки. Нушрок ставит сапог на самый край, бесстрашно наклоняется вниз, и в его лице такой живой восторг, что от биения сердца и спазма во внутренностях Адварпа начинает тошнить. Крючковатый палец выцепляет смертников по одному. Взгляд, вопль, звон. Взгляд, вопль, звон. Адварп отчаянно хочет попросить пойти следующим, чтоб прекратить муки предсмертного ожидания, но в то же время отчаянно умоляет того, кто там, над башнями и облаками, чтоб тот чудом своим даровал метельщику мирно дожить до его бессмысленной старости. Ну, или еще хотя бы пару месяцев, но на свободе... Горло крепко сжато, будто в трахее тоже установлены кандалы. А облака такие низкие-низкие, бугристые, с синими завитками. Трудно дышать, а свинцовая усталость побеждает ужас: Адварп чувствует, что падает, и не может ничего с этим сделать. А потом... Шелк, бесценный хрусталь, золотые кисти и этот треклятый герб. Адварп почувствовал, как живой страх привычно путается между его кишками и никак не может выпутаться. Адварп многого в жизни не понимал и, честно говоря, не пытался понять: в конце концов, не метельщиково это дело, почему зимой холодно, деревья зеленые, а дороги идут в обе стороны. Что же касалось жизни и деятельности более высокоранговых людей, то тут метельщик даже пытаться думать не рисковал. Но теперь огромный, леденящий душу вопрос встал перед ним: что творится, господь всемогущий?.. Лично Господь, разумеется, не стал отвечать Адварпу, а так как больше решительно никого рядом не было, ему пришлось положиться на собственный ум. Этот самый ум, сперва даже не понявший, чего от него хотят, со скрипом заработал, и в соответствии со скоростью мыслей пальцы метельщика заходили ходуном – он, сам того не замечая, с глубоким внутренним удовольствием вязал воображаемый веник. Значит, его светлость господин главнейший министр всё-таки понял, что Адварп не виновен. Как? Не важно, это не меняет того факта, что Адварп, живой и трепещущий, остался дышать на грешной земле. Почему сейчас он был именно тут, а не в своей каморке? Вероятно, ехать было далеко. А, может, за время его отсутствия в ней уже поселились новые жители. Разложили пыль в своем уютном порядке, выкинули веники и свечной огарок... Адварп тихонько вздохнул и снова с тоской посмотрел на графин воды. Зачем его светлости так печься о простом нищем метельщике? – вот это был вопрос, перед которым сознание Адварпа поверженно опускало главу. Адварпу ведь не нужны были ни шелк, ни бархат, ни бесполезное пространство огромной комнаты. Ему нужна была охапка хорошей соломы, прутья да моток ниток. Ну, может, еще хлеба чуть-чуть. Когда отворилась без скрипа тяжелая резная дверь, Адварп вздрогнул всем телом и поспешил встать на не крепкие еще ноги. Странно знакомый человек, или, вернее, человечек появился в комнате. У него были хитрые далеко посаженные глаза, выпирающие вперед верхние зубы и явно не по званию богатая одежда. Человечек очень тихо закрыл за собой дверь и, поймав перепуганный взгляд Адварпа, улыбнулся, отчего метельщику чуть не стало худо. — Ты пришел в себя? – задал человечек очень глупый (даже по мнению Адварпа) вопрос, и тот только растерянно кивнул, не уверенный, что сможет теперь воспользоваться застоявшимися голосовыми связками. Почти тут же мозг запоздало подкинул имя пришельца: Керох. Адварп уже плохо помнил, откуда знал это, но в воспоминании своем был почти уверен. Керох приблизился к метельщику, с любопытством ученого разглядывая его, как распотрошенную лягушку, и наконец сказал, зачем-то продолжая улыбаться своей острозубой улыбкой: — Еду́ тебе подадут здесь через час или полтора. А пока я позову служанок, они приведут тебя в божеский вид... – он красноречиво поморщился, и Адварп, вспомнив о своих соломенных волосах, забывших щетку, из последних сил покраснел. Керох продолжил: – Его светлость господин министр сегодня заняты, они навестят тебя завтра или послезавтра. Тогда же и приступишь к работе. — К работе? – сипло обрадовался Адварп, – Это я могу!.. Керох склонил набок голову, теперь глядя на метельщика с сомнением и порядочной долей скуки. — Нет, пожалуйста, не воображай, будто его светлость решили кого-то порядочно вымести, и ты теперь будешь выполнять госзаказ на десять тысяч метел, – с неожиданной ядовитостью пояснил он, – У его светлости есть для тебя иная работа. — Боюсь, расстрою я его светлость... – Адварп уставился в пол, изучая невидящим взглядом завитушки ковра, – Я, кроме метел, и делать-то ничего не умею. Ну, разве только корзины... Незваный гость фыркнул так, что заколыхались гобелены на стенах. — Говорят тебе: никого твои веточки не интересуют, хоть самого черта ты из них сплети. А то, что ты, ничтожество, умение ложь распознавать скрывал и в нору свою забился... Этот-то талант мы в тебе и раскроем, – на тонких губах Кероха вдруг снова появилась гаденькая улыбочка. Адварп понял, что стоять ему стало очень трудно; в тот момент он жаждал боли, той самой неопределенной, но вполне физической боли, которая возникала в нем, когда люди лгали, но Керох говорил правду. Постояв с минуту и поразглядывав метельщика, словно подсчитывая его визуальные изъяны, Керох сам себе кивнул и, очевидно, выполнив свой долг, оставил наконец Адварпа. Едва дверь закрылась, ноги перестали держать метельщика, и он без сил рухнул на ковер. Из всего этого кошмара он понял только одно: не видать ему больше своей каморки. И метел тоже не видать. Ток на правах кардинала очень тонко различал оттенки красного. Бывает «холодный» красный – тот, что ближе к оранжевому и выглядит не совсем естественным. Есть еще «теплый» – что-то вроде густо-малинового. Если уж очень постараться, то можно выискать красный на-вроде бордового, однако не бордовый. Но больше всего любил Ток алый, цвет артериальной крови. В этом оттенке красного сочетались в гармонии лучшие «ноты», как в аромате дорогого парфюма. В меру теплый и в меру холодный и, конечно, чертовски торжественный. Такой торжественной кровью истекает богочеловек на кресте, пока кардинал читает воскресную проповедь, и плоская шапочка защищает его затылок от гнева Всевышнего. А поводы гневаться у него объективно были. Как минимум, из-за того, что сейчас Ток, лениво перекатывая белое вино в бокале, теребил в свободной руке драгоценный крест и думал о том, стоит ли всерьез верить в бога. С одной стороны, надо бы на всякий случай. Ведь в глубине души кардинал понимал, что, в сущности, ничем не отличается от архиепископа, упокоившегося на прошлой неделе. Да, Ток был помоложе лет на тридцать, но сути это не меняло: однажды ему тоже пришлось бы умереть. Для чумазой паствы все было предопределено: ад, чистилище, а тем, кто на пожертвования церковные не скупился – непосредственно вечное блаженство. Предельно просто. Но отчего бы не выдумать религии для умных людей? Что-то вроде торжества человеческого разума, в которое верил Нушрок, но более красивое и... реалистичное. В человеческом разуме Ток, по долгу службы наглядевшись на множество людей, в том числе и на родовитых и образованных, разочаровался совершенно, однако себя считал уж по крайней мере поумнее многих. — Нушрок не захочет сейчас связываться с домом Абажей, – проникновенно пробормотал он, с прищуром глядя на золотистую жидкость в бокале, – Выдавать дочь за сына Абажа, заключать с ним союз... У него сейчас другие заботы, это может только помешать его планам. А Нушрок, слава богу, слишком жаден, когда дело касается власти. «Слава богу» добавлялось само по себе. Может, из-за воспитания набожной матери, а, может, из-за профессиональной деформации, но оно всякий раз набегало, как резкий свежий запах воздуха после грозы – неизбежно и без видимых причин. Но это не отменяло того, что пороки Нушрока, как и пороки Абажа и даже пороки самого его величества короля были его высокопреосвященству весьма выгодны. Человек грешен по своей природе; Ева вкусила плод, и вот всем ныне живущим приходится отдуваться из-за дурной бабы. Ток признавал даже, что сам он грешен, но своим достоинством считал то, что он пластично грешен. Если брать в пример уже набившего оскомину главнейшего министра, то он слишком горд, чтоб с достаточной осторожностью осматриваться по сторонам. Ток, в отличие от него, умел сочетать сохранение аристократического достоинства с трезвой оценкой противников и, если потребовалось бы, надел бы грязное рубище и отправился побираться – ради «великой цели» и себя же любимого, разумеется. В этом кардинал видел свое сходство с таким же противоречивым и двойственным образом бога как личности. Бог и Человек. Отец и Сын. Бог долго терпит, но больно бьет. Инквизиция взяла из этого лучшую часть, тут Ток не спорил, но не считал нужным слишком давить на народ, как поступал нынешний режим. Чередование кнута и пряника, умелая игра на струнах неразвитых душ – и можно купаться не только в абсолютной власти, но и наивной народной любви, полагал он... И снова – о двойственности: можно любить свою родину, свой народ теплой отцовской любовью, и вместе с тем иметь, так скажем, некоторые связи с не совсем дружественным государством, что́ человеком поверхностым было бы расценено как предательство. Ток, как он сам себе заявлял, мыслил глубже. Гневливость – грех, но праведный гнев – удел истинных праведников. Любой грех можно обратить в добродетель, если правильно объяснить мотивацию. Это работает даже с государственной изменой. Ток нежно мурлыкнул себе под нос и, почти свернувшись в кресле клубочком, сыто сощурился. Часы приятно тикали, и маятник невольно приковывал раскосые глаза кардинала. Не только потому, что он ждал гонца из Королевства Незапертых Дверей, нет. Было что-то такое в этих маленьких движениях, что заставляло спину кардинала напрягаться, а зрачки – расширяться от любопытства. Даже кончики ушей как-то приятно покалывало. Кардинал издал тихий звук, не похожий ни на стон, ни на речь, звук чистого удовольствия, и отхлебнул вина. Королевство Незапертых Дверей не столь ужасно, сколь малюет его пропаганда. К примеру, его посланник, господин Абисс, взявший здесь псевдоним Йемз, оказался милейшим человеком. — Мы же не варвары, ваше высокопреосвященство, – тихо шелестел он с приятным мягким акцентом, сидя в малой гостиной Тока в прошлый раз, – Мы не стремимся к непропорциональным завоеваниям. Нам важно качество, а не количество. Здесь, в Кривозеркалье... – он частенько так сокращал название Королевства, но Ток не возражал. Как говорится, хоть горшком зовите, только опустошаться не садитесь, – ...в Кривозеркалье много земель, а что толку? Развита только столица да два-три крупных города. В остальном – все как у всех, если не хуже. А народы гор... – при этих словах Йемз красноречиво закатил желтые, со странными зрачками глаза, – Ваш король будет нам очень благодарен, когда мы избавим вашу страну от провинции Амагьлама. А вместе с ней – и от горных хребтов Колоксо и Тьутр. Мы-то знаем, как с этим всем совладать... А вам, ваше высокопреосвященство, за такое радение о судьбах родины непременно будет полагаться хорошая награда. — О, я не нуждаюсь ни в какой награде, кроме Божьей милости, – дежурно ответил Ток, опустив очи долу. — Будет, – с неожиданной уверенностью пообещал тогда Йемз, на мгновение заглянув кардиналу прямо в глаза. «Божья милость» имела вполне конкретную цену, измеряемую в золоте и, конечно же, власти. Ток снова мурлыкнул и без предупреждения раздавил каблуком обнаглевшую мышь, подбежавшую слишком близко к его креслу. Это, пожалуй, было единственное убийство, которое священнослужитель позволил бы непосредственно себе совершить.