Last scene. The death of God.

Чем природа совершенней в сущем, Тем слаще нега в нем, и боль больней. Хотя проклятым людям, здесь живущим, К прямому совершенству не прийти, Их ждёт полнее бытие в грядущем.***

Гадкий, раздражающий свет закатного солнца бьёт в прикрытые от боли глаза. Лайт обессиленно падает на грязную лестницу заброшенного склада, отчаянно зажимая кроваво-алое пятно на своем плече, пачкая пальцы в попутно прилипшем мусоре. Богу не положено умирать таким образом. Богу и вовсе не положено умирать. Ягами стонет от бессилия и ненависти. Ненависти к придурку Миками, что посмел подставить его в такой момент, к идиоту Мацуде, к Мисе, ко всей следственной группе, в конце концов. Но все отрицательные (и положительные, если они были, Лайту сейчас уже и не вспомнить) чувства меркли по сравнению с теми, что он испытывал к тому гениальному ублюдку, при одной мысли о котором, Лайт сжимал зубы так, что они едва не крошились под натиском отчаянной злобы. Это была размеренная, привычная ненависть, будоражащая сознание ещё с того момента, как его имя было произнесено в новостях. L. Одна буква, под которой скрывается самозванец, позволивший себе бросить вызов Богу. За это, естественно, его ждала неминуемая кара, как и любого, кто противится воле Божией. Лайт слишком сильно его ненавидел, чтобы не иметь возможности думать о нём перед собственной смертью, зловонное дыхание которой уже ощущалось на затылке. В этот момент он слышит приближающееся шарканье босых ног об раскрошенный бетон. Дыхание замедляется, когда сквозь приоткрытые веки Лайт видит склонившуюся над ним призрачную фигуру. Ягами готов поклясться, что с удовольствием вырвал бы себе глаза, лишь бы никогда больше не видеть этого по-издевательски насмешливого выражения чужого лица, большого пальца у мертвенно-бледных губ, положение которого, несомненно, выражает интерес, уж это Лайт точно знает. Да и в принципе, Лайт готов отдать что угодно, лишь бы больше никогда его не видеть. Что угодно, только бы никогда не расставаться с ним. Что угодно, только бы он никогда не умирал. L садится, чуть склонив голову, в обыкновенном вопрошающем жесте. И всё, о чем сейчас может умолять Ягами, так это об его молчании. Но он говорит. Казалось бы, даже нарочно. —Здравствуй, Лайт. Уж не думал, что ты окажешься в столь жалком положении.— губы детектива сжимаются в тонкую нить, он недоволен. Или же этот жест—выражение несомненной победы, экстаз от выигранной битвы? —Зачем ты пришел? — вопрос глухим эхом разносится по ветхому помещению склада. Где-то гудит сквозняк. Или, может, это сквозняк в душе Лайта? —Мне показалось, что это должно быть справедливо… Ведь ты был со мной в момент моей смерти, и я почувствовал себя должником. Бессовестный ублюдок. Он издевается. Лайт это знает. За те годы, что они провели вместе никакой справедливости не было. Теперь же, на пике загнивающего сознания, упоминание её — грех. —Зачем ты явился? Этот вопрос не предусматривает ответа, потому что Лайт знает зачем. L не мог не явиться, не выползти из положенного ему угла сознания, не предстать в тошнотворном предсмертном облике. L и есть смерть. Его эфемерный облик следует за каждым нечистым грешником, изводя кишащую червями плоть. Лайт чувствует, в этот раз L изведёт его, наденет ему на голову терновый венок, окропив кипящей кровью головы других таких же. Для L это обычное занятие. Ведь он и есть смерть. —Кира все ещё является справедливостью, Лайт? — детектив подтягивает колени к себе и укладывается на них головой. Весьма компрометирующий жест. Слишком. Ягами издает булькающий звук, который выплёвывается из его гортани вместе со сгустком крови, алой лужей растекающимся по ткани белоснежного воротника рубашки. Это глупо, невероятно глупо, но Лайт смеётся. Смеётся надрывно, запрокинув отяжелевшую голову, отчего смех больше похож на карканье старой вороны. Осознание приходит не сразу. —Ты считаешь, что я слаб? L недоуменно поднимает голову, откидывая со лба темную прядь, и в упор смотрит на Лайта своими темными безднами, в которых при желании можно утонуть. Желания не возникает. —Я этого не говорил. Полагаю, это звучало бы несправедливо.— Тихий шелест мертвого голоса щекочет мозг, отчего хочется раскрошить череп, выцарапать оттуда любые его задатки, успеть, прежде чем он пустит корни. Лайт не успевает. Это случилось очень давно, ещё тогда, при их первой встрече в университете. Пожимая друг другу руки, они уже знали, что выхода нет. —Ещё бы. Неубедительно. Слишком неубедительно. —Справедливости нет. — Лайта тошнит от вкуса собственной лжи который, как назло, застывает в горле комом. Хотя вполне возможно, что это очередной сгусток крови, в которой погряз весь мир, а в центре— сам Ягами Лайт, Бог нового мира, защитник всех слабых. —Шесть лет назад ты, кажется, говорил обратное. Ради этого умер я. — L хмыкает, протягивая свою призрачную руку, касается ею руки Ягами, и тело последнего сотрясает болезненная судорога, оповещающая, что его конец уже близко. L слишком близко. С каждой чертовой секундной все ближе. Лайт прикрывает глаза, сопротивляясь. Хотя знает, что бесполезно. От смерти ещё никто не спрятался. Боги никогда не умирают, но ему, видимо, придется. В воспалённой памяти всплывает фрагмент из глубокого детства, в котором Лайт держит в руках книгу, рассказывающую о скоротечности жизни и неминуемости смерти. Тогда это произведение не вызвало никаких эмоций, но теперь он, кажется, понял. L был с ним всю жизнь. L и есть смерть. Эта мысль вызывает неожиданную лихорадку, Лайта начинает трясти, и в каждом чертовом образе он видит L. Отсюда нет выхода. Когда-то давно, целую вечность назад Лайт, лёжа на кровати в своей комнате, размышлял о справедливости, о преступлениях, о беспросветной мучительной темноте вокруг него. Временами, эта темнота отдавалась неприятным звоном в его юной голове, заглушая все последующие мысли, жизнь отходила на второй план. Ничего необычного. Лайт никогда не придавал этому особого значения, не распознавая критический момент, который, несомненно, преследовал его на протяжении всей жизни. В конце концов, Лайт приходит к выводу, что иногда тишина приятнее звука, и осознает, что смирился. В тот самый момент появляется L. —Зачем ты говоришь это? Мне тебя не жаль. —Верно. Кире никогда ни о чём не жаль. И снова ложь, в очередной раз проходящая гладкой рябью по хрупкому сознанию. Лайту жаль. Жаль достойного соперника, жаль того, кто спас его от скуки, сводящей с ума на протяжении всей жизни. Жаль единственного врага и единственного, наверное, друга. Всегда было жаль. —Знаешь, в какой-то момент я и вправду поверил, что ты изменился. Тетрадь смерти оказала на тебя очень сильное влияние. Как я и думал. Если тебе интересно, то этот вывод было довольно легко сделать. Без тетради ты был совсем другим. Мне бы хотелось, чтобы у тебя никогда её не было. Лайту тоже хотелось бы. —Ты знал, что я Кира? Едва заметная усмешка, похожая на спазм, проходит по лицу L. —Естественно. Но знаешь, в какие-то моменты я начинал сомневаться… Мне казалось, будто бы ты слишком хорош для того, чтобы быть массовым убийцей. Хотя, наверное, я просто хотел бы, чтобы так было. —Ты идиот. — Выплёвывает Лайт и зло щурится. — Вместо того, чтобы составить мне хоть какую-то конкуренцию и побороться ещё немного, ты просто взял и лег в гроб. Чтож, из всех твоих решений это, пожалуй, самое гениальное. На несколько минут воцаряется тяжёлая тишина, и Лайт начинает думать, что вновь остался один. Как тогда, шесть лет назад. Будто выждав момент, L начинает говорить, но теперь его голос звучит не так отрешённо, как раньше. Это напрягает. —Я не хотел видеть твою смерть. Лайт резко открывает глаза и делает над собой большое усилие, чтобы не вскочить на ноги, потому что боль уже начала сковывать все тело алюминиевым жгутом. —Не делай вид, будто удивлен.— L тяжело выдыхает, и его холодное дыхание обдает Лайта ледяной волной. Становится все тяжелее сопротивляться. Смерть всё ближе и ближе. L ещё ближе. —В битве между Кирой и L выигрыш одного значит смерть другого. Разве ты не знал? В памяти вспыхивает очередной фрагмент. Дождливый холодный вечер. Крыша. Экстаз желанной победы в глазах Киры, тихая надежда в глазах L. Данные удалены. Из обломков справедливости строится новый мир, Лайт теперь — Бог. Так должно было быть всегда. —Ты всё равно умер. —Ты тоже, Лайт.— L делает резкое движение перемещаясь на ступеньку ниже. Ещё ближе. —Ты умер шесть лет назад, когда взглянул в глаза бога смерти, приняв решение использовать тетрадь смерти. —Я буквально лежу на грязных ступеньках, здесь, из-за твоего чёртового приемника, и ты говоришь мне, что я умер когда-то? —Верно. Лайт-кун умер тогда. Кира же умирает здесь. Ягами кладет свою голову на ступеньку выше и мучительно вздыхает. Он никогда не стал бы думать об этом. Не стал бы думать об изменении в собственном сознании, о том, что со своих минувших семнадцати лет ни разу не думал о скуке. О том, что тишина в его жизни только разрасталась, переходя в тихий навязчивый шепот, твердящий ему истины божественной сущности, в которых он не посмел бы усомниться. Это настолько губительно, что мысль об этом даже не возникает. —Я не умру.—Лайт презрительно кривит губы. Опять ложь. Он знает, что умрет. Он надеется, что Богам не положено умирать. —Тогда ты отправишься в тюрьму и будешь вынужден провести там всю свою оставшуюся жизнь. У тебя нет на это времени, не так ли? — L делает резкое движение и опускается ещё ниже, на ступеньку Лайта, опустив свою голову вплотную к его голове. Темные бездны глаз детектива впериваются в карие глаза Лайта напротив. И Лайт… Он видит в них всю свою прошедшую жизнь. Вот он, двухлетний ребенок, впервые видит море, сидя у матери на руках. А вот ему шесть, он самостоятельно прочел свою первую книгу. Ему одиннадцать — и его награждают за победу на его первом международном турнире по теннису. Тринадцать — он впервые помогает отцу в расследовании. Пятнадцать — он целует свою первую девушку, которая, на самом деле, ему никогда не нравилась. Все его воспоминания объединяло одно. Скука. Страшная чума, преследовавшая Ягами всю его жизнь. Скука в школе, дома, на шумных улицах Йокогамы, на теннисном корте, в книжном магазине, на подготовительных занятиях. Жажда жизни угасает, оставляя после себя лишь пыльное послевкусие, песком скатывающееся на губах. Семнадцать — его последний год в школе, вступительные экзамены, поступление. Тетрадь смерти. А дальше — пустота. Воспоминания прерываются на семнадцати. Он и вправду умер тогда, шесть лет назад, или был мертв всегда? Конечно, сейчас не было никакого смысла думать об этом. Пустые фрагменты памяти, как ни странно, заполнить ничем нельзя. Это было то, о чём не следовало беспокоиться. Некоторое время Лайт молчит, с удивлением чувствуя непривычную лёгкость во всем теле. L наклоняется ещё ближе, и Лайт наконец понимает. Дернувшись, он делает отчаянную попытку встать, но не может. Непонятная слабость одолевает его, а боль вновь растекатся по телу. —Ублюдок… Зачем ты это делаешь? L задумчиво молчит, впрочем, как обычно, и это выводит из себя с большей силой. —Теперь ты осознаёшь, Лайт-кун? Я не стал бы врать тебе сейчас. — Бледные пальцы отстукивают ритм по бетонной плите. Затем — тишина. Ещё через мгновение тишина. А ещё через мгновение L подаётся вперёд и прикасается своими ледяными губами ко лбу Лайта. В конечном итоге, время для них давно остановилось, будто издеваясь. Все это было похоже на пытку с самого начала. Отсюда никогда не было входа. Ягами хрипит, отчаянно пытаясь ухватиться за остатки ускользающего сознания. Остался вопрос, и Лайт только сейчас понимает, что это единственный вопрос, который имел значение в его жизни. —Ты ведь и есть смерть? Моя смерть? —Верно, Лайт-кун. А ты моя. Алое закатное солнце уходит за горизонт, оставляя город тонуть в ночной тьме. Последние лучи освещают распростёртое, недвижимое тело Бога нового мира, на челе которого запечатлен холодный поцелуй смерти.