Совсем немного

За что Намо любил свои Чертоги, так это за изменчивость. Это ведь только кажется, что после смерти ничего уже не исправится. Совсем наоборот. Души придумывали себе гроты и озёра, лесную тень и тишь, даже поля и луга кто-то умудрялся – ну, правда, залитые солнцем грёзы тут долго не держались. Хочешь под солнце – под него и выходи. И всё это – закоулки и пещеры, коридоры и стены – всё это пребывало неизменным и одновременно дышало и перестраивалось каждый миг. Движение и покой – одно и то же. – Что ты хочешь мне показать? Ниэнна не ответила, только оглянулась и кивнула. Она просто вела его прямым путём в его же собственной земле, – как будто бы он сам не мог пройти им. А впрочем-то, здесь и пути у каждого свои. Некоторые души прятались куда не стоило. Какие-то предпочитали спать вдоль стен, и когда вовсе уж размывались в этом сне, майар их всё же тормошили. Какие-то представляли себя птицами – полупрозрачными, конечно, с белыми перьями, которые просвечивали. Ну, если птицей воспеть свои потери проще – почему бы нет? Но Ниэнна шла дальше, дальше. Дальше птиц и дальше воображавших себя валунами у дороги. Надо куда-нибудь их… хм… перекатить. В конце-то концов, на валун может сесть усталый путник, и вряд ли валуны не возмутятся. Это самые дикие уголки его земель, самые странные. Здесь обитают те, кто не только не вспомнил себя в жизни, не только не рвётся назад, но и вообще на пути вспоминания свернул пока что в сторону. Не то что не осознаёт себя умершим, а вовсе не осознаёт себя собой. Эльда. Мужчиной или женщиной. Кем-то, имевшим руки, ноги и глаза. И память. И любовь. Идти становится труднее – вместо ровных плит под ногами бугристая, плохо сделанная дорога, а потом Намо и вовсе осознаёт, что идёт над пропастью. Корни деревьев здесь свисают в пустоту, и комья земли падают вниз. Его майар пытаются пробиться в чужие грёзы, и пытаются очень самоотверженно, – устраивают дожди и жгут костры, поют на все голоса, растят цветы. Только вот тот, кто вообразил себя корягой, или готовой к броску хищной птицей, или сорванным цветком – тот всё равно раньше времени собой не станет. Пока не отгорюет. Пока не придёт пора. Потом Намо кое-что понимает, и это кое-что ему не нравится. Больше, чем пропасть, которой тут, вообще-то, раньше не было, больше неровной тропинки и больше чужого упрямства, вместе взятых. Намо останавливается, и Ниэнна оборачивается снова. Ну что же, можно и поговорить. И Намо спрашивает, будто бы и так не ясно: – Разве не к Феанаро ты ведёшь меня? Потому что это путь ведёт во тьму, которая создала себя сама. Тьму, в которой пока что никого не ждут. Не то что майар не пытаются. Не то что Намо не приходит на границу тьмы, и не то что Ниэнна не стоит там. – Нет, – отвечает сестра, – не к нему. Я знаю, ты не любишь. Но знаешь что? В последний раз, когда я туда приходила, я видела костёр. – Костёр во тьме? – Да. Видишь, вековечная тьма не столь уж вековечна. Он сам его развёл. Не верит, что получилось. – Ты хотела поговорить не о Феанаро. – Верно. Но мы уже почти пришли. Ниэнна спускается вниз, и ступени ткутся из воздуха под её ногами и исчезают почти сразу же. Как всё-таки она подходит его Чертогам – возможно, даже больше, чем он сам. Он всё-таки слишком серьёзен для таких вещей, слишком – наверное, основателен. Как это назвать. Они с Ниэнной идут где-то под дорогой, на нижнем ярусе, которого и существовать-то не должно было. Не чертог, а нора под корнем. Ну и кто у нас тут прячется? Конечно, Намо знает, кто, но хочет потянуть ещё чуть-чуть. Блаженное мнимое неведение. – Я никого не могу тянуть на свет насильно, – напоминает он Ниэнне на всякий случай, но та только глаза закатывает: – Погоди ещё немного. Под несуществующей дорогой, в углу комнаты, чьи стены уходят вверх и растворяются, – Намо может разглядеть огромные глыбы, – сидит кто-то высокий. Сидит неподвижно. Рыжие волосы выцвели и в неверном свете кажутся то зелёными, то серыми. – Вижу, – говорит Намо в полный голос – всё равно его не услышат. – Но для чего ты… – Погоди, – говорит Ниэнна и прижимает палец к губам. Это значит – она волнуется, раз вспомнила о жестах. – Погоди. Майтимо. Смотри, что я принесла. И вдруг в этой душе, потухшей и иссохшей, душе, похожей на опавший лист и трещину в скале, душе, которая шла по пути отца своего и даже не свернула, а упала вниз и с тех пор так там и осталась, не замечая лестниц – вдруг в этой душе вспыхивает свет. Бледный, как от Камней, но явственный и яркий. Намо моргает. Вдруг на месте фигуры Маэдроса ему мерещится силуэт поменьше. Детский силуэт. Ребёнок начинает говорить, в то время как верхний слой, верхняя фигура – в то время как настоящий Маэдрос даже не открывает глаз. – Это огонёк? – спрашивает ребёнок. Он явно видит Намо, но совсем его не боится. – Это птичка? Сюда одна уже прилетала! – Конечно, птичка, – отзывается сестра. В ладони у неё пузатая синица, которой только что здесь не было. – Вот, я же говорил! Тут есть птицы, и водопад, и мышь ещё пришла, и иногда я слышу, как поют, и… только солнца нет. При слове «солнца» Маэдрос шевелится. Меняет позу. И тоже говорит – это похоже на то, как земля медленно, со скрипом даёт трещину: – Солнца не будет. – Это у тебя не будет, а у меня… – Нет. – Ты видишь, – говорит Ниэнна. Теперь они с Намо высоко и наблюдают сверху – иссохшая душа и в ней упрямый огонёк маленькой. – Видишь или нет? – Пусть ребёнок дорастает. – Здесь, у тебя? С мышами и без солнца? Твои майар могут хоть хороводы вокруг водить, но живому нужно к живым. – Он только частью себя жив. – И эта часть способна вылечить остальное. Поверь, я давно смотрю. Неужели ты не видишь? – А Ирмо что говорит? – Ирмо говорит – конечно. Ты думаешь, мы бы стали рисковать? В конце-то концов! – В конце-то концов, – соглашается Намо медленно. Зачем громоздить ярусы отчаяния, если этого можно избежать. Вот только можно ли? – Он и ушёл не как все, – настаивает Ниэнна, – и придёт тоже по-особенному. – Он не захочет. Но ребёнок хочет к солнцу, а если кто-то хочет к солнцу – пусть выходит.