Совсем немного

Сперва показалось – снова снится, что он взрослый, с такой смотрел высоты. Потом понял – да нет, всё ещё маленький он в этом сне, и даже младше, чем сейчас, просто сидит уж очень далеко от пола. На чьих-то плечах?.. В этом детстве он не катался так, не хотелось почему-то, а в прошлом вот, смотрел на плитки пола с листьями и цветами. Такие красивые. Они и сейчас остались в старом доме, в холле. Потом они – Майтимо и тот, кто его нёс – вышли в сад. Роз тогда было больше – персиковые, и оранжевые, и молочного цвета. И Майтимо кто-то всё время держал, и смеялся ещё громче, чем он сам, и это было, кажется, сырое утро, ночью шёл дождь, и листья у роз были ещё мокрые, и листья у деревьев – тоже, и Майтимо специально задевал ветки и брызгался, а этот, кто держал – уклонялся, и смеялся, и иногда брызгался сам, в ответ. А на крыльце, в проёме двери, ждала мама. …– Мама, – в этот раз Майтимо ночевал у неё, и можно было быстрей быстрого вскочить, прямо в одеяле, и пробежать к ней в спальню по холодному полу, не одеваясь и не обуваясь. Та мама, во сне, была вся сияющая, утренняя, а эта зато – здесь и настоящая. Вот, косы разметались по подушке, и можно прыгнуть на кровать и повторить: – Мам, мам, ты что, ещё спишь? – А вот и нет, – она сперва поймала его за руку, а уж потом открыла глаза. Проверила, всё ли в порядке. Она всегда проверяла – не плакал ли он, и не порвал ли одежду, и не поцарапался ли, и ещё множество вещей, которые матери замечают раньше всех других. – А вот и не сплю, Майтимо. Тебе приснилось что-то? – Угу, – ну до чего она красивая. Волосы стали будто бы темней, и глаза тоже, и когда вот так вот смотрит – кажется, что всё знает. И то, что ты уже сказал, и то, что только собираешься, и вообще всё, всё, каждую мысль. Всё-то она уже видела и всё услышала. Какая всё-таки умная ему досталась мать. Правда, потом она пощекотала его за пятку. Вот что у них всех за привычка! Что у Кано, что у мамы… – Ну перестань! – Раз кому-то тут можно меня будить ни свет ни заря, значит, мне можно этого кого-то щекотать. Всё честно, Майтимо! – Мам, а отец тоже так делал? – Щекотал? А как ты думаешь. – И на плечах катал? – Пока ты сам не начал делаться выше и выше. – А тогда уже появился Кано. – Да, появился Кано. И ты всё время обижался, что мы сами столько с ним возимся и тебе не даём. Хотя мы оба честно им с тобой делились! Майтимо вздохнул. Вот так всегда, когда заговоришь про отца – мама или молчит, или наоборот, как-то уж слишком радуется. Как будто, если она рассмеётся, он за улыбкой не увидит остального. Как будто он совсем… будто он младше Айвен, например. – Мам, а вот если бы он вышел… – Он не выйдет, Майтимо. – Я же специально сказал «если бы». Я же не говорю, что прямо завтра. Но вот если вдруг… И мама просто его обняла. Всегда так делала. Ночная сорочка у неё была из шёлка, очень приятно уткнуться, между прочим. Но Майтимо не стал обнимать в ответ, и мама опустила руки и спросила: – Ну, что же «если вдруг»? – Вы же не будете снова ссориться? Помиритесь, да, мам? – Ох, Майтимо. Разве такая это ссора, чтобы один раз поругаться и не сойтись больше? Это… много маленьких ссор. Как камешки в ботинке. – В мои ботинки никаких камней не попадает. – Да ты их толком и не носишь, те ботинки. Да? – Мама, ну мы же не про то. Ты разве не скучаешь? – А ты как думаешь? Конечно, я скучаю. Как бы иначе… ох. Вот, посмотри-ка лучше. И мама потянулась за чем-то там на прикроватном столике. Ещё и пользовалась случаем, чтоб отвернуться и смахнуть слезинки, как будто Майтимо не понял бы, что она плачет. Она вообще всегда делала вид, будто плачет совсем и не она, будто это всё ветер виноват, или дождь, или солнце, и вообще непонятно, что там за капельки стекают по лицу. Так, ерунда. И если ей сказать: «Не плачь», всё только хуже делалось. Но Майтимо всё равно сказал: – Мам, ну ты что! Ты только не расстраивайся. Я же совсем… хочешь, не будем больше ни про отца, ни про кого? – А я ничего, – она умела как-то ловко смахивать слезинки тыльной стороной ладони, будто между делом, – я ничего, Майтимо. Вот, посмотри-ка. Нужны тут эти цветы? Оказывается, Кано ей отдал ту папину вышивку с морем и утёсами, и мама там домыслила цветы, такие фиолетовые. Видимо, дошивала перед сном. – Мне кажется, с ними гораздо лучше, чем без них. – Да, правда? – Мам, только ты не плачь. На самом деле чем дольше они все там, тем скорей уже выйдут. Они просто перепутали. – Ох, Майтимо, – она ещё раз взглянула на вышивку и отложила прямо на покрывало. – Вот Феанаро… вот твой отец тоже пугался слёз сильней всего остального. – Правда? – О да. И ваших, и моих… Хотя уж с вашими он знал, что делать, он вас умел смешить отлично, а вот я... – А ты что с ним, часто плакала? – Нет, иногда. Чаще от радости, Майтимо. Давай-ка всё-таки вставать? И они встали, и умылись, и оделись, и всё это время мама нет-нет да и смотрела на него, будто он мог исчезнуть. И вот интересно – если отец вернётся, если будет у них опять эта ссора, не ссора, вот эта только их история, а Майтимо будет время проводить и с отцом тоже – мама ведь не обидится?.. *** – А представляешь, если он начнёт всех ждать, а они так и не появятся? Иногда Маглору казалось, что маму уже не нагнать. Что он многое видел и знал много, но его-то никто не покидал по доброй воле. И он, по крайней мере, мог что-то решать. Он видел, как и что случалось. Он участвовал, а не ждал. А иногда маму хотелось взять в ладони и отогреть дыханием – такой хрупкой и маленькой, и стойкой одновременно она казалась. Любила так разговаривать, чтобы руки были заняты, чтобы можно было на них всех не смотреть. На них всех – это на них с Майтимо, конечно. Может, только с ними она это себе и позволяла – тихую речь и быстрые движения. Резала, сматывала, мяла, распускала – и говорила, говорила. Может, и вовсе только с Маглором так себя вела. – Да он уже их ждёт, – хотя бы ладони её он мог накрыть своими. Ничего, можно говорить. Ничего не испортится. – Потом он вырастет, и, может, перестанет. Если они не явятся. Откуда тут знать? – То есть ты тоже всё ещё надеешься. – Да и ты тоже, мама. Ты и нас с ним не ждала. Даже меня не ждала, верно? – Я всегда вас жду, о чём ты. А Майтимо спрашивал об отце. – Конечно, будет спрашивать, как же иначе. Не всё же ему вспоминать крепости за морем. – Ты думаешь… – Я думаю, мама, что надежда ещё никому не повредила. Он собирался сперва сказать «надежда ещё никого не убила» – и не стал. Вообще не ему бы тут распространяться о надежде. *** У Майтимо и впрямь началась эра Феанаро. Сплошные: «Кано, а помнишь, как…», «Кано, а помнишь, отец с мамой в тот раз ещё…» Вся беда в том, что они в этом не сходились. Майтимо вспоминал первое детство, самое начало – ручьи и зелень, мамин смех, сверкающий снег в горах. Вспоминал то, что Кано либо не застал, либо помнил едва-едва. Самому Кано вспоминались факелы и пепел. Но он всё равно старался. По крайней мере, уж в мыслях-то и речах отец присутствовать мог. Никто не заслужил, чтоб о нём помнили одно плохое, – ну ладно, почти никто, – и уж точно никто не заслужил, чтоб его отсекали от любви из лучших побуждений. Да, может, Майтимо больше отца не увидит до самого конца Арды, ну и что с того? Поговорить-то никто не мешает. Пусть отец будет с ним хотя бы так. – А он, когда тебя учил писать, тоже сперва водил твоей рукой, Кано? – Верно, водил. И говорил, сколько всего красивого я теперь смогу сохранить. – Красивого?.. – Я много пел уже тогда и всё искал слова. Буквы, конечно, помогли, но вот когда оказалось, что можно ещё и записать музыку… Майтимо вспоминал и вспоминал. У него в голове сейчас было как будто два отца – Феанаро, мастер и воин, и просто отец, и эти образы не очень-то и совпадали. Однажды вечером Маглор всё-таки поинтересовался: – Где ты о нём наслушался? – О Феанаро? Да о нём все говорят. Спросили, откуда у меня такая лампа. Спросили, знаю ли, в честь кого названа. И он всё время… он как будто во всём здесь поучаствовал. Самое удивительное – что о плохом никто не упоминал, по крайней мере, к Майтимо с этим никто не лез. Упоминали лампы, камни, видящие камни, кристаллы. То лёгкая зависть, то восхищение, то почтение. Была злость, да вся выветрилась? И ненависть туда же? А впрочем – хорошо вернуться, когда всё столько лет как стихло. Легко всё пропустить. А мама проживала год за годом. – Майтимо. – М? – А помнишь ли, что ты с ним яростней всех спорил? – С Феанаро?.. С отцом? – Вот именно что с отцом, не с мастером же. Помнишь? А он, даже когда на тебя злился, всё равно слушал и гордился. Разве что только в конце… Про конец вышло само, Маглор не собирался говорить. Но вот ещё загадка и загвоздка – рассказываешь ему только о хорошем, этому Майтимо, так он идёт и сам читает о плохом. Или сам узнаёт. Мало ли кого может расспросить. – Я не хочу сейчас про конец. Я хочу, как мы все были в порядке. – А вот отец бы сказал: так никто не говорит. Ну что это за «я хочу, как мы все?», Майтимо? – Я хочу слушать, как мы все были в порядке. Ой, да отстань уже, как будто сам слова не опускаешь, когда надо! Как же легко его всё-таки было раздразнить нынче, – и как быстро, наверное, это пройдёт. – А ты тоже считаешь, что никто не выйдет, Кано? Мда. А вот с мысли сбить – не так легко. С главной мысли, верней, с одной из главных мыслей, вокруг которых он всё ходил и ходил кругами. Но, надо сказать, после разговора с Финдарато он хоть деревья больше не избивал. Вообще как-то успокоился. Финдарато Маглор поблагодарил уже не раз и не два, а тот всё говорил, мол, спеть бы вместе. Но чтоб их две манеры нынче совместить – это не день ушёл бы и не два… Да и нужно ли теперь? – Я считаю, что ничего мы точно знать не можем. Вот ты читаешь что ни попадя, потому что считаешь, что так лучше, а они, может, тоже думают, что не появляться – лучше. А потом могут передумать. Поговорят с кем-то. А может, и нет. – А отец? – Что отец? – Мама считает, что он вовсе никогда. – Маме, может, так не больно. И всё равно же она скучает. – Да? – А ты не видишь? – Мне иногда кажется, что они все его придумали. С этими кораблями и камнями. – Но ты же сам мне вечно про него рассказываешь! Как это вдруг отца – и кто-то да придумал? Думаешь, он позволил бы? – Его же можно выпустить хоть по другую сторону моря, и пусть бы он там… – Выпустить… Что же мы, Майтимо, о птице разве говорим? У отца, может, там душа срастается. – Могла бы побыстрее. – Могла бы. Тоже скучаю. – Ты же помнишь не то же, что и я. – Не то же, верно, ты его дольше всех знал из нас семерых. И всё равно скучаю. – Вот по этому, с кораблями? – Да просто по нему. Как тут разделишь. А он бы знаешь что сказал? Делом заняться. – Угу, – тут Майтимо, разумеется, должен был Маглора боднуть в плечо и так и поступил, – угу, сказал бы. Только обнял бы сначала.