intrinsically

      Солнечный свет проникает сквозь щели в ставнях, пробуждая Пита от дрёмы. Он со стоном потягивается, каждая больная мышца и каждый ноющий сустав сладостно протестуют. Он чувствует себя приятно использованным, выжатым с прошлой ночи в самом лучшем смысле.       Стирая сонливость с глаз, переворачивается на другой бок и обнаруживает, что противоположная часть кровати пуста. Не осознаёт, что слышит звук шумящего душа, пока тот не затихает. Теперь, зная, где Вегас, Пит расслабляется и позволяет себе ещё немного поваляться в постели.       Вегас выходит из ванной с драматичным облаком пара, одно полотенце небрежно намотано вокруг бедёр, другое — вокруг шеи. Он взъерошивает волосы одним краем и, понимая, что Пит проснулся, выстреливает ему улыбкой. Это едва заметный изгиб губ, но морщинки у глаз и носа её выдают. Она добрая и лучистая, и Пит думает, что он, возможно, единственный, кому когда-либо выпадала честь её получить.       Вегас выглядит особенно потрясающе, кожа в свете раннего утра сияет, подчёркивая все впадины и выпуклости его тела. В глазах загораются ещё более тёплые янтарные оттенки, глубокие и завораживающие. Его скулы острые там, где его губы — мягкие. Пит не может насытиться им. Независимо от того, сколько он упивается видом, никогда не чувствует себя по-настоящему утолённым. Всегда будет голодать по Вегасу, тосковать по нему душой и телом.       — Красивый, — слышит он, и ему требуется секунда понять, что это не его собственный голос. Тот, кто заговорил — Вегас, выглядящий совершенно так же, пока смотрит на Пита, которому вдруг становится нехорошо.       Комплимент вьётся вокруг его ушей, проникает в рот и спускается к глотке, в процессе обжигая, словно кислота. Оседает там, тяжёлый, давящий и жгучий, как рефлюкс. Желание спрятаться всепоглощающее, но мысль, что, убегая, он будет пойман, заставляет бояться ещё сильнее. Он чувствует на себе внимание и нуждается в том, чтобы оно прекратилось, ведь это не та часть его, на которую он хочет, чтобы Вегас смотрел.       Их стоп-слово вертится у него на кончике языка. Ему хочется смеяться, а потом хочется заплакать, потому что какого, блять, хера с ним не так? У них даже не сессия. Чёрт, они даже не трахаются, и он не хочет вызывать у Вегаса интерес, потому что всё, что ему нужно, это ненадолго перестать существовать, пока он не сможет вновь завладеть своим неудавшимся телом, подготовленным немного лучше, чем раньше.       Пит знает, что Вегас не всерьёз оскорбляет его во время секса. По крайне мере, больше нет. И Питу нравится, когда Вегас несёт сумасшедшую чушь, пока он глубоко погружён в состояние блаженства, пока полностью в его власти и видимый под правильным углом.       Но они давным-давно договорились держать подобные вещи в рамках сессий. Вегас не унизит Пита вне секса. Пит не исполнит приказы вне спальни. Вегас открыто заявит о том, чего хочет, и не попытается манипулировать ситуацией ради своей выгоды. Пит научится обозначать границы в комнате, в разговоре и в их отношениях.       Вегас может говорить то, что не имеет в виду, когда они трахаются, но не тогда, когда они просто живут своей повседневной жизнью.       Несмотря на то, что они в спальне, момент был нежным, спокойным и уютным, а слова Вегаса разбили его на миллионы осколков, угрожающих разрезать Пита там, где он сидит, вполовину выпрямившийся, запутавшийся в простынях, не принявший душ и скрученный не самым лестным образом, с растрёпанными волосами и оставшимися вмятинами от подушки на лице, которое наверняка ярко-красное из-за летней жары.       А затем Вегас принимается одеваться, потому что не станет трахать его здесь и сейчас, и Пит остаётся в замешательстве, потому что у них был уговор, а Вегас сейчас нагло нарушил их единственное суровое правило.       Это происходит не впервые, но обычно Пит расположен к этому лучше, может заметить выражение глаз Вегаса и предвидеть смену его настроения, пропустить фальшивый комплимент, выскользнувший с такой же фальшивой улыбкой, но Пит только что проснулся и досыта снисходительно разглядывал его, не улавливая никаких предупреждающих знаков.       — Позавтракаем? — спрашивает Вегас, будто бы не заставил сейчас Пита почувствовать себя снова в том убежище, подвешенным и разорванным на части. А Пит оцепенело кивает, будто бы не в секунде от того, чтобы проблеваться, потому что внутренности вдруг кажутся ему такими же гнилыми, как и всё остальное в нём.

__________________________

      Питу было одиннадцать, когда отец поставил ему первый синяк под глазом.       Он начал заниматься боксом с малых лет, потому что хотел быть как супергерои, на которых любил смотреть по телевизору, и потому что к этому его подстегнул отец. Однажды он провалил оценку пригодности для должной конкуренции. Отец смотрел за его боем, но в дальнейшем окажется, что в последний раз.       Удар размазался по всему лицу, слёзы обожгли рассечённую кожу. Язвительные слова отца осаживали жёстче его кулаков, напоминая о том, каким бесполезным и уродливым Пит был, каким никчёмным снова себя показал.       В тот первый раз он испугался собственного отражения, потому что был похож на чудовище из фильмов, которые запрещала ему к просмотру бабушка, но отец поставил его перед зеркалом, заостряя внимание. Его глаз заплыл, обесцветился и отёк, изменяя лицо в нечто, что будет преследовать его в ночных кошмарах.       Когда на следующий день он закатил истерику и попытался остаться дома, отец пинком под рёбра выставил его за дверь, и Пит, накренившись набок, поковылял в школу с затруднённым дыханием и перекошенным лицом. Дети стали кричать, что он зомби, пришедший, чтобы съесть их, а несколько мальчиков, сговорившись, заперли его в пустом классе. Пита не находили часами. При встрече его одноклассники заявили, что это была шутка, и убедили притвориться, будто он был заодно. Вызванный на беседу отец, в момент, когда они оказались вне пределов слышимости учителей, подбил Питу второй глаз за то, что он не сопротивлялся, за то, что в очередной раз доказал, что в боксе он так же плох, как и в чём-либо другом.       Но Пит с места бы не сдвинулся, не стал бы драться за пределами ринга, потому что будучи всем — уродливым, странным, бесполезным, омерзительным, безобразным, пустой тратой пространства, не стоящей того, чтобы лишиться матери, — не превратился бы в своего отца.       Когда бы соперник ни ломал Питу нос, он закрывался в ванной и вправлял его сам, потому что ему была невыносима мысль о том, что кто-то может увидеть его таким подавленным и выведенным из равновесия. Но калейдоскоп чёрных, синих, пурпурных, зелёных и жёлтых тонов, покрывавший его лицо, по-прежнему действовал как маяк, как прожектор его боли, и что бы он ни делал, на него всегда обращали внимание. Он, блять, ненавидел быть объектом внимания.       Поэтому начал улыбаться, чтобы боль замаскировать, скрыть то, что не хотел, чтобы другие видели. Со временем он выработал этот рефлекс и в личной жизни, пока не забыл, как чувствовать что-то без своей приклеенной к лицу фирменной ухмылки, притупляющей самые острые грани его эмоций.       Выучил, что отход на задний план был безопаснейшим способом жить. Он не вступал в разговор, избегал толпы, как чумы, и изредка, когда кто-то проявлял к нему хоть какую-то форму интереса, вежливо отстранялся на случай, если вдруг его хотели обмануть или пристыдить.       Даже когда Пит начал выигрывать бои, он всё ещё чаще прежнего оказывался с синяками и покалывающей кожей, а супергерои, на которых он когда-то равнялся, перевоплотились во всё, чем он стремился быть, но чему в итоге стал полной противоположностью. Они были прекрасны и совершенны, публичными лицами всего существующего хорошего, в то время как Пит, сломленный, окровавленный и далёкий от прекрасного, медленно отдалялся от света.       Питу было девятнадцать, когда он выиграл национальный чемпионат и к нему обратилось несколько вербовщиков — в основном для бокса, хотя один из них для чего-то абсолютно другого, — и, вернувшись домой, вручив отцу свой трофей, он ожидал… чего-нибудь.       Он нокаутировал своего противника на второй минуте, одержав шокирующе-уверенную победу. Стремительно сделал себе имя в кругах, которые в их мире имели значение. Сорвал солидный денежный приз и получил хорошо оплачиваемую работу. Он сотворил, блять, невозможное, и даже если отец не был способен на что-то более любящее, чем похлопывание по спине, он, по крайней мере, мог бы воздержаться от использования Пита в качестве хвалённой боксёрской груши.       Пусть отец и был злее обычного, не рассчитывал, что Пит почувствует то же самое. В ту ночь, Пит в первый и последний раз дал отпор, жёсткий, наслаждаясь своим триумфом и охуительной в этом умелостью. Это было лучшим, на что он годился, всё ради ёбаного отца, который постоянно был недоволен, как бы недурно Пит ни справлялся.       — Скажи, что тебе жаль, — он вопил, кричал, рыдал своему отцу, когда толкал, бил и пинал его. — Скажи, блять, что тебе жаль!       Даже избитый и истекающий на полу кровью, когда его собственный сын возвышался над ним и трясся от неконтролируемой ярости, тот умудрялся насмехаться.       — Уродливый кусок дерьма, — было всем, что он сказал, прежде чем Пит нанёс ему крайний удар по голове, не давший ему больше подняться.       Пит принял единственное предложение о работе, никак не пересекающееся с продолжением его боксёрской карьеры, потому что в действительности бокс никогда не был его мечтой, и потому что ему пообещали очистить имя. Он оставил бабушку и весь внешний мир позади, чтобы переехать на базу своего работодателя в Бангкоке, где стал пешкой, исполнителем, видимым и невидимым по чужому приказу.       Он по-прежнему дрался не за себя, а за кого-то, хотя теперь всё было по-другому, ведь этот выбор сделал он сам, и думал, что, возможно, если будет повторять это достаточно часто, то в конце концов начнёт верить, что не просто ушёл от того, чтобы быть оружием своего отца, к тому, чтобы быть оружием кого-то потенциально более худшего.       По крайней мере, на работе, когда он проигрывал или получал травму, никто не смотрел на него пристальнее, чем обычно. Однажды наследник основной семьи даже извинился перед ним за рискованный поступок, из-за которого Пит словил в руку пулю.       Единственным, за что когда-либо перед ним извинялся отец, было то, что Пит унаследовал его уродливую рожу.

__________________________

      — Какой жалкий, блять, — прошипел Вегас на болезненный стон Пита. — Где теперь твоя уверенность, а, Пит? Я думал, ты слишком хорош, чтобы тебя сломить.       Питу едва ли удавалось расслышать проплывающие в его голове слова в отчаянной попытке вытерпеть. Это всё, что он мог сделать, всё, что ему оставалось.       Он был скован цепью и свисал с потолка подвала, который стал для него целым миром, пальцами ног еле доставал до холодной земли под ними. Его плечи горели, а предплечья онемели ещё несколько часов назад. Пощипывание, превратившееся в покалывание, наконец-то покинуло кисти и принялось спускаться вниз. Он не особо переживал о последствиях обескровленных конечностей, поскольку не ожидал, что проживёт настолько долго.       Вегас, судя по его насмешкам, похоже, думал иначе. Однако Пит умел быть терпеливым. Он дождётся, когда представится подходящая возможность, когда цепь достаточно ослабнет для того, чтобы обернуть её вокруг собственной шеи и наконец-то положить конец их ёбаным бедам.       — А я считал тебя интересным, — произнёс Вегас, прежде чем вложить всю свою силу в следующий замах битой. В желудке Пита не осталось ничего, что можно было бы выбить, но его всё ещё реагирующее на удар в область кишок тело заставило подавиться разрежённым воздухом. Всё, что вышло наружу, это густая от обезвоживания слюна.       — Омерзительно, — сказал Вегас. — Не думал, что твой вид может стать ещё хуже, но тут ты заплевал всего себя.       Он грубо обхватил его лицо ладонями, фамильное кольцо впилось в то место, где у Пита выступила ямочка, когда он сквозь боль машинально улыбнулся, отвлекая взгляд, пытающийся пробраться через его защиту прямо в душу.       — Эта глупая улыбка не приносит тебе совершенно никакой пользы, ты знаешь это, Пит?       В его голове зазвенели тревожные колокольчики. Щека дрогнула.       У Вегаса вспыхнули глаза.       — Поэтому Кинн приставил тебя к своему никчёмному брату? Не хотел, чтобы ты подрывал его репутацию своим тупым выражением лица.       Улыбка Пита стала слегка натянутой, но полностью исчезнуть он ей не позволил. Вегас это заметил, потому что, конечно, он должен был, ведь был в этом хорош, в том, чтобы находить чьи-то болевые точки и пырять их, проворачивая нож до тех пор, пока не останется одна агония.       — Вот, что ты скрываешь, Пит? То, что ты идиот? — Вегас говорил медленно, словно пробовал на вкус воду, в которой намеревался утопить его.       Он наклонил голову, изучая Пита, выискивая на его лице что-то.       — Нет, это ты не скрываешь. Потому что хочешь, чтобы люди это видели.       В комнате было холодно, по венам струился лёд, ведь Вегас тыкал в то, к чему Пит внутри себя не осмеливался прикоснуться сам.       Хватка на лице ослабла, когда Вегас принялся водить пальцами по чертам его лица, проходясь по форме бровей, по носу, щекам и челюсти. Добравшись до губ, надавил большим на нижнюю, оттягивая её.       Мысли Пита превратились в помехи. Он смутно осознал, что его улыбка пропала, но понял, что слепить ещё одну не в состоянии.       — Это лицо… — почти прошептал тот, гранича с благоговением.       Что бы ни отразилось на лице Пита, это заставило Вегаса удовлетворённо улыбнуться. Его пальцы на щеках вдруг снова врылись в кожу.       — Уродливый кусок дерьма, — сказал он.       Знакомая фраза выдернула Пита из головы в тело так быстро, как ударом хлыста, что было, блять, кошмарно невыносимо. К своему огромному ужасу, он начал трястись, вздыматься, стонать и плакать, многие десятилетия страданий сгустились в несколько слов и усилили несколько последних часов-дней-недель физических пыток так, что он больше не мог держать всё это в себе.       Смех Вегаса был громким и ярким, звуком абсолютного и беспредельного восторга. Он был красивым и издевательским, жестоким и завораживающим.       — А вот и ты, — промурлыкал он, и по ощущениям словно пробрался Питу через глотку и теперь сжимал его сердце настолько сильно, чтобы, так и не дав ему облегчения, которого тот желал, почувствовать, как он умирает. — Я должен был догадаться; никакие улыбки не смогут спрятать такое лицо.       Пит практически стенал, будто бы этим мог заглушить слова Вегаса. Будто бы каким-то чудом мог смягчить правду.       — Отвратительно, блять, — Вегас вновь рассмеялся, как если бы дыхание Пита, не справляющееся с порывами его всхлипываний, стало совершенно потешным. — Можешь выдержать бесконечное количество пыток, но оскорбления на уровне школьников заставляют тебя выть, как суку. Боже, ты ещё более уродливый, когда плачешь.       Вегас отпихнул его лицо с такой силой, что Пит покачнулся в цепях, чувствуя привкус крови, когда во всё горло заорал от жгущего пламени в предплечьях и плечах.       Всё, что Пит старался утаить от мира, та часть его самого, которая под тяжестью реальности давно рассыпалась — уродливая, бесполезная, нудная, уродливая, нежеланная, уродливая, ненужная, уродливая, уродливая, уродливая, — впервые за больше одного десятилетия раскрыта, его душа освежёвана, чтобы Вегас заглянул внутрь неё и узрел, насколько отвратительным на самом деле был Пит.       Нет такого богатого наследия как честность. Вера в человека, высмеявшего эту мысль, вывела правду Пита на свет.       Вегас увидел его, и теперь не осталось места, где можно было бы спрятаться.       — Вот теперь, — выдохнул Вегас. — Теперь мы уже чего-то достигли.

__________________________

      Пит стоял плечом к плечу с приятелями-охранниками, в разной степени вспотевшими в своих костюмах-тройка и ожидавшие прибытия побочной семьи.       Вместе они являли собой замаскированную под почётную встречу демонстрацию силы и недоверия, уже не как отдельные личности, а, скорее, как части огромного целого. Все равны друг другу, каждый такой же значимый и одноразовый, как и другой.       Все, кроме Порша. Порш был новичком, неопробованным и невероятно вертлявым. Он продолжал нарушать их идеальный строй, и когда не одёргивал собственные рукава или жилетку, то щипал ткань великоватого в плечах пиджака Пита.       Когда перед ними остановились машины, он наклонился поближе, прямо к уху Пита, комментируя, какие вычурные приехали гости. Пит стряхнул его с себя, заставляя замолчать, быстро и безысходно улавливая тонированные стёкла впереди и надеясь, что тот, кто был за ними, не заметил ничего необычного.       Выделяться среди охраны было опасно, особенно когда побочная семья любила поиграть на лояльности основной.       Как только появился глава семьи, Пит подтолкнул Порша к традиционному поклону и тихо рассказал ему о Кхун’Кане.       Они едва успели выпрямиться к тому времени, как двери ближайшего к ним автомобиля открылись, и наружу выскользнул Вегас Тирапаньякун. Проходя мимо, тот одарил Порша лёгкой ухмылкой, в воздухе между ними повисло безмолвное «поймал тебя».       Эта ухмылка даже не предназначалась Питу, но у него всё равно слегка перехватило дыхание.       — Это Кхун’Вегас, — объяснил он Поршу, когда наследник скрылся из виду. Он говорил это в качестве предупреждения, однако внимание Порша было сосредоточено на другом.       — Кому это он улыбнулся?       Питу вполне нравился Порш, но тот самой яркой звездой на небе не был. Пит даже не потрудился отнестись к вопросу серьёзно.       — Мне откуда знать?       — Думаю, ты красавчик, вот он тебе и улыбнулся, — отшутился Порш с этой милой, сраной ухмылочкой, которая стала его главным козырем.       Он казался довольно добрым и эмпатичным, хотя и немного легкомысленным в своих действиях, из-за чего для Пита было неожиданным услышать шутку о своей внешности. Он полагал, что подобное было слишком низкой ступенью, на которую Порш взбираться бы не стал.       Но Пит научился хорошо скрывать своё удивление благодаря тому, что проводил время, защищая образ семьи. Поэтому сделал то, что у него получалось лучше всего. Если Порш посчитал свою шутку забавной, Пит может ему подыграть. Он с собственной идиотской ухмылкой зачесал волосы назад, стараясь не думать о том, как глупо выглядит со стороны, и понадеялся, что, во всяком случае, это только добавит ситуации комичности.       — Разумеется, — сказал он, полный сарказма и фальшивой уверенности, и когда Порш рассмеялся вместе с ним, а не над ним, Пит с облегчением тихонько вздохнул.       Будто бы он вообще когда-то мог выделяться среди толпы, не говоря уже о том, чтобы рядом с ним был кто-то вроде Порша. Будто бы кто-то вроде Вегаса, взглянув на их состав, выбрал кого-то вроде Пита.

__________________________

      — Ты хоть представляешь, насколько сексуален?       Пит понял, что закрепился в реальности наручником на запястье и зудящими шрамами на груди. Он ощущал по всему своему телу каждую боль, как хорошую, так и плохую. Но никакая из них не была столь давящей и тягостной, как осевшие в нём абсолютной ошибкой слова, заставляющие чувствовать подступающую из желудка тошноту.       Он рассчитывал, что они переступили через это, переступили через необходимость Вегаса ранить Пита единственным способом, который ему не нравился. Но он предполагал, что в действительности ничего не поменяется, ведь он по-прежнему был с Вегасом, делал всё, что тому заблагорассудится, а Вегас по-прежнему был жестоким и безжалостным. Несмотря на то, что Питу было дано увидеть осколки внутри себя, дано сгладить и коснуться их, он всё ещё для Вегаса был никем. И даже при том, что он позволил Вегасу удержать его, даже при том, что впустил его не только эмоционально, но и физически, это не изменило того, как он выглядел.       Поэтому он хмыкнул, ни соглашаясь, ни отрицая, а просто принимая удар.       Большой палец Вегаса, мягкий и нежный по сравнению с его взглядом, потёрся об его кисть. У Пита расползались по коже мурашки, куда бы Вегас не взглянул, и ему безумно хотелось вернуться к сексу, чтобы у него была достаточно веская причина закрыть глаза и сделать вид, будто это было не смехотворно, что кто-то может хотеть его.       Он подумал о свежих шрамах на своей груди, хаотичных, рваных и таких же дефектных, как и всё остальное в нём. Они были столь же поразительны, сколь и гротескны, мало чем отличались от человека, который их там оставил.       — Я всегда считал себя выродком, — продолжил Вегас. — До тебя.       — Ты просто должен быть верен тому, кто ты есть, — сказал Пит, потому что мысль о том, что Вегас тоже видит в нём выродка, притупляло боль от прошлой лживой пошлости. Это заставило его почувствовать себя более уязвлённым, но менее неуверенным. Не то чтобы Вегас не увидел его правды уже.       Пит не хотел слишком глубоко задумываться о том, почему Вегас всё ещё смотрел.       — Прямо как ты? — спросил он.       — Я просто живу настоящим. То, что я чувствую, это всё, о чём я думаю, — он не сказал, что это единственное, о чём он может думать головой, переполненной ненавистью к самому себе, неспособной думать о другом. Не сказал, что боится ковыряться в своём прошлом, чтобы это ещё больше не порушило стены, надколотые Вегасом. Определённо не сказал и о том, что не думает о будущем, потому что, если бы не умер, приняв чью-то пулю, то не знал бы, что с собой делать.       — Как ты можешь жить в этом грязном мире? — в голосе Вегаса прозвучала улыбка, и когда Пит повернул голову, чтобы пересечься с ним взглядом, то заметил её, растянувшуюся на его лице.       — А что? Хочешь сказать, что я хороший?       Он не был уверен, на какой ответ надеялся. Что Вегас соврёт ему и скажет, что он хороший, что он хоть как-то менее грязен, чем весь окружающий его мир? Что скажет, что он такой же грязный, но слишком мягкий и сломленный, чтобы прожить намного дольше? Что, наконец, пришёл черёд Пита быть тем, кого защищают, кого держат близко и оберегают, кого стоит охранять под страхом смерти?       — Нет, — с той же насмешливой улыбкой сказал Вегас. — Ты просто дурак.       Он был прав, но это не меньше разрывало Пита изнутри на части.       Он ненавидел то, что Вегас обнажил его душу ради забавы, потому что отныне не мог хранить всё в себе. Не мог надевать свою маску, потому что Вегас сорвал её. Не мог давать отпор, потому что не был своим отцом, как и не был отцом Вегаса, и мысль о том, чтобы причинить ему боль, вызывала ещё большую тошноту, чем лживый комплимент.       Он утратил своё укрытие, потому что теперь там был Вегас, переворачивающий всё вокруг и заставляющий все его нервы играть, как струны на музыкальном инструменте.       Поэтому сделал всё, что в тот момент мог, его тело было единственным, над чем он ещё имел власть, пока в следующий раз не потеряет хрупкую хватку над собственным самоконтролем и не позволит Вегасу владеть им снова и снова, пока не растворится в той золотой дымке, которой жаждал, как наркотик.       Он отвернул голову, выдёргивая одну руку из чужого захвата, а вторую — из-под чужого затылка. Потеря контакта заставила его почувствовать себя хуже, но эту боль он спровоцировал сам, потому позволил ей накрыть себя, словно одеялом, словно барьером между ним и всезнающими глазами Вегаса.       Но Вегас не дал ему отгородиться, потому что, конечно же, нет. Он придвинулся ближе, теперь опустив голову ему на плечо, а мягкой, тёплой рукой стал надавливать на щёку, пока они не оказались лицом к лицу. Пока, к несчастью Пита, не вернул себе место в первом ряду.       Даже вверх головой Вегас был прекрасен.

__________________________

      Пит знает, что Вегас его любит. Знает это глубоко в душе, в самом центре своего существа. Это нерушимый факт, построенный на фундаменте из преданности, созависимости и ломкой власти над жизнью Вегаса, которая держится исключительно в твёрдой хватке Пита.       Это далеко от стандартов или идеалов, но это каким-то чудом так безупречно умещается в Пите, занимая пустые гроты его сердца и заставляя то биться. Вегас разворотил ему грудную клетку и преподнёс такую сладкую агонию лишь за тем, чтобы попасть в капкан между его рёбрами, словно они — это прутья окровавленной клетки. И вместо того, чтобы попытаться сбежать, он для них двоих устроил там дом.       Уверенность непреклонна, за исключением случаев столкновения с одинаково неудержимой реальностью, в которой Вегасу особо смотреть не на что. С тех пор, как Пит уже не боксёрская груша для своего отца, для соперников на ринге или даже для Вегаса — не по лицу, теперь никогда, и никогда кулаками, — он больше не мерзок. Но по-прежнему далёк от красоты. Знание об этом иногда угрожает уничтожить его, если он слишком долго об этом задумывается или слишком пристально смотрит в зеркало, пока Вегаса нет рядом, чтобы это заметить.       Даже в первый раз, когда они переспали, Вегасу потребовались минимальные усилия, чтобы вызвать к Питу физическое влечение, потому что ему понравилось то, что в их убежище он в нём нашёл, понравились разнообразные грани, которые с того момента он раскрывал, как археолог на раскопках счищая грязь в попытке найти сокровище под ней.       Но в голове Пита всё ещё звучал тот голос — тот, слегка похожий на его отца, очень похожий на его одноклассников и, по большей части, на Вегаса, который был первым, кто по-настоящему увидел Пита таким, какой он есть, — голос, напоминающий о том, что он ничтожество. Что он недостойный. Что омрачает любую комнату, в которой находится, и что лучше ему оставаться незамеченным или даже вовсе исчезнуть из поля зрения.       Вегас временами способен заставить его забыть, что он намного ниже него в плане внешности. Он ведёт себя так, будто бы это не имеет никакого значения, будто бы больше не может сказать, что Пит на первый взгляд скучный. Для Вегаса нутро Пита ярче, чем кожа, защищающая его от пытливых глаз.       Та часть Пита, которая так же уродлива, как и его внешний вид, думает, что Вегас врёт им обоим.       Вегас, блаженный, сияющий и счастливый, улыбается ему, зашедшему, наконец, на кухню, с места, где взялся за готовку. Пит, между тем, ещё никогда не чувствовал себя настолько нагруженным, каждый шаг требовал титанических усилий, а каждый вздох звучал слишком громко и слишком тяжело.       Когда его ответная улыбка получается не совсем точёной, а мышцы возражают обычно привычным движениям, Вегас отрывается от всего, чем занимался.       — Пит? — говорит он, полностью разворачиваясь к нему лицом. Как только он подходит ближе с раскрытыми руками, Пит инстинктивно льнёт навстречу, нуждаясь быть вне внимания Вегаса, но в его тепле и запахе. Они утешают его даже тогда, когда что-то внутри оборачивается против и твердит, что рядом с Вегасом он выглядит неправильно.       Обычно оно не такое громкое. Но, с другой стороны, и Вегас обычно не вмешивается, когда Пит вот так уязвим.       — Может завтрак немного подождать? — приглушённо из-за плеча Вегаса спрашивает Пит. — Я хотел поговорить с тобой кое о чём.       — Конечно, — моментально отвечает тот, ни секунды не сомневаясь, хотя и не без нотки опасения в голосе.       Пит отстраняется, чтобы посмотреть на него, на открытое выражение его лица, и не может удержаться, чтобы не потянуться к нему. Мягко проводит пальцами по очертаниям, в который раз восхищаясь видом перед собой, как делает всегда, когда бросает на него взгляд.       Это проливает свет и делает его собственные проблемы гораздо ярче.       — Я хотел пересмотреть кое-какие условия, — тихо произносит Пит, будто бы сглаживая углы. Но Вегас, обрывая все физические контакты, всё равно отступает, оставляя его лишённым крова.       — Блять, я… я сделал что-то, что тебе не понравилось? — Пит качает головой ещё до того, как Вегас заканчивает предложение. — Почему ты не использовал стоп-слово?       — Всё не так, ничего такого, что требовало бы стоп-слова-       — Всё, что тебе не нравится, требует стоп-слова, Пит. Что угодно, — Вегас выглядит и звучит сердито, хотя Пит знает, что эта злость направлена не на него. Вероятно, она обращена внутрь него, отчего ему становится только хуже.       — Дело вообще не в сексе, правда. Всё в порядке.       Вегас растерянно хмурится.       — Но ты всё ещё хочешь пересмотреть условия?       — Не пересмотреть, наверное. Просто уточнить. По поводу наших правил, — кажется, это унимает большую часть волнения, но Вегас по-прежнему выглядит таким же напряжённым, каким чувствует себя Пит.       Виснет неловкая тишина, и Пит понимает, что должен быть тем, кто её разрушит, поскольку сам её и спровоцировал, но, боже, как же ему не хочется. Он боится, что, пытаясь, блять, разобраться с плохим, похерит всё хорошее между ними. Не хочет возвращать Вегаса в состояние беспокойства в том, что он причинил ему боль, в состояние неуверенности в том, что он хочет делать вместе с Питом, делать с Питом — хотя эти границы иногда бывают слегка размыты.       — Мы договорились оставить унижения для спальни, — начинает Пит. Вегас кивает. — Потому что подобное в пылу момента возбуждает, но не… не тогда, когда мы делаем что-то другое.       — Ведь это неправда, — говорит Вегас, словно считает, что ему нужно убедить Пита, словно тот ещё об этом не знает. — Я не имею в виду ничего из этого.       — Точно, да, именно. Но ты говорил то, что не имеешь в виду, и за пределами спальни, — Питу жаль, что он не смог вовремя проглотить комок, образовавшийся в глотке, но, к несчастью, то, как он близок к тому, чтобы заплакать, слышно отчётливо.       Вегас выглядит так, словно тоже на грани слёз.       — Что?       — Даже этим утром, — Пит интуитивно обхватывает себя руками, желая, чтобы вместо него это сделал Вегас, но не совсем помнит, как об этом попросить.       Глаза Вегаса мутнеют сочетанием слёз и усилием вспомнить собственные слова. Когда он возвращается в реальность, его губы начинают дрожать. Это окончательно растаптывает Питу сердце.       Он ненавидит это, ненавидит не понимать с Вегасом друг друга. Это в самом худшем смысле заставляет его чувствовать себя безответственным, будто он сводит на нет всю их тяжёлую работу, будто они откатываются к тому, какими были раньше, ещё до того, как по-настоящему узнали друг друга, когда всё, что они делали, это причиняли друг другу боль ради боли и без уверенности в любви, стоящей за всеми их действиями.       — Я не… не могу вспомнить, что я сказал. О, боже. Блять. Я даже не помню, какую херню тебе ляпнул, Пит.       Пит тянется к нему, чтобы успокоить, чтобы успокоить и себя тоже, но Вегас отходит за пределы его досягаемости. Он весь напряжён, дышит слегка прерывисто, и Пит знает, что он балансирует на натянутом канате эмоций, борясь с инстинктами, велящими ему либо убежать, либо ударить.       — Не меня нужно утешать, Пит, — говорит. Его голос хриплый от непролитых слёз.       — Меня не утешить, если и ты расстроен, — шепчет в ответ. — И я не думаю, что ты хотел задеть меня. Хотя всё же задел.       — Что я сказал? Этим утром. И во все другие разы. Что… что я тебе говорил?       Что-то внутри Пита пытается вырваться наружу и помешать ему сказать. Оно твердит, что его опасение глупы или, что ещё хуже, Вегас просто отмахнётся от него. Оно не сильнее осознания, что он так не поступил бы, но этого осознания хватает, чтобы Пит прочистил горло, прежде чем снова обретёт дар речи.       — Ты назвал меня красивым.       Пит не думал, что Вегас может стать ещё более напряжённым, но, похоже, он и вовсе перестаёт дышать.       — Вегас? — выражение его лица полностью нечитаемо. Он выглядит так, словно едва ли видит Пита, не может переварить только что услышанное. Пит предполагает, что если Вегас и правда говорил всё это лишь подсознательно, то для него шок слышать о собственных действиях в таком ключе.       — Я назвал тебя красивым, — немного странной интонацией. У Пита не получается до конца понять, что скрывается за глазами Вегаса.       Он сглатывает.       — Не знаю, может, ты подумал, что это смешно, но… для меня нет. Это элементарно оскорбительно.       — Оскорбительно? Как это может быть… — Вегас обрывает себя на полуслове, затем отшатывается назад, словно словив удар по лицу. — Это… из-за того, что я сказал? Тогда? Тогда в…       Вегас замолкает, но Пит всё равно слышит то, что тот не произносит вслух.       В горле застревает слабый привкус желчи.       — Я всегда знал, что я не… не такой уж привлекательный. Всё в порядке. Меня это устраивает, — последнее предложение — ложь, и оба это знают. — Но это обидно слышать. Особенно от тебя.       Пит моргает, и Вегас вдруг оказывается, буквально в нескольких дюймах, рядом, из его округлившихся глаз сыпятся слёзы.       — Нет, нет, Пит, нет. Это не… — он будто бы борется за жизнь в попытке подобрать слова, но, когда заговорить собирается Пит, прерывает его, накрывая ему рот рукой.       — Я должен… должен был помнить. Я знаю, что это твоё больное место. Вот поэтому я назвал тебя уродливым. Знал, что это причинит тебе боль.       Щелчок того, что слово слетает с уст Вегаса, ничуть не глушится всем, через что они с тех пор прошли, и Пит ощущает, как в глазах нарастает давление. Вегас по-прежнему держит его рот ладонью, и когда он шевелится, чтобы убрать её, тот прижимает её ещё крепче.       — Пожалуйста, позволь мне просто… мне нужно, чтобы ты понял, что сделать тебе больно было единственной причиной, почему я сказал это. Я не имел это в виду. Я не считаю тебя уродливым. Ты не уродлив. Не знаю, с чего так думаешь ты… я понимаю, что, вероятно, сделал только хуже, ещё больше убедил тебя в этом, но… Пит. Это не так. Ты не уродлив. Ты прекрасен. Я всегда считал тебя прекрасным.       Питу кажется, что его сейчас вырвет Вегасу на руку. Возможно, ему и следует, если это заставит Вегаса замолчать.       — Ты прекрасный, Пит. Самый, самый прекрасный.       Комплименты, как кислота, проваливаются в лёгкие. Вегас неотрывно продолжает смотреть на него с этой неоспоримой любовью и восхищением, словно ему действительно нравится то, что он видит, и это идёт вразрез всем убеждениям Пита, которые у него когда-либо складывались о себе. Из-за этого раскалывается его голова, звенит в ушах и стягивает грудь.       Он смутно подмечает, что рука Вегаса на лице становится влажной. Пит плачет, бесшумно, потому что острогранный ком в глотке мешает издавать любые звуки, затрудняет возможность дышать. Он пытается проглотить необходимый для всхлипа воздух, но у него не получается, и вместо этого он выталкивает из себя отрывистый задушенный звук.       Вегас одёргивает руку, словно её обожгло.       — Пит?       — Вегас, — давится, и следующее, что осознаёт, это то, что лицом утыкается Вегасу в шею, когда тот тянет его ближе. Это обрубает доступ к свету и заглушает звуки одним ухом, уложенным на плечо, и вторым — закрытым рукой Вегаса. Единственное, на что настроен Пит, так это на запах их общего геля для душа, на не своего цитрусового шампуня и, по большей мере, аромат, принадлежащий исключительно Вегасу. Пит позволяет себя успокаивать, следя за тем, как вздымается и опускается грудь Вегаса. Когда все ощущения притупляются, а мир становится чуть более контролируемым, ему, наконец, удаётся слегка выровнять дыхание.       — Всё в порядке, всё хорошо, — голос Вегаса просачивается сквозь пальцы на его ухе. — Я с тобой.       Дрожащий тембр его голоса приятно ощущается под щекой, Пит ещё глубже зарывается лицом в его шею. Чувствует мягкое давление на макушку — поцелуй в волосы.       — Прости меня, — шепчет Вегас. — Мне так жаль, Пит, за всё это. За всё вообще.       Пит поднимает голову, и, как бы это ни противоречило всем его инстинктам, встречается с Вегасом взглядом. Он одновременно любит и ненавидит то, что в них видит. Ему требуется несколько попыток, чтобы подобрать слова, которые не вызывали бы в нём желание закричать.       — Я не знаю, верю ли тебе.       Вегас понимает, что Пит имеет в виду не извинения. Смахивает поцелуем случайную слезу, скатывающуюся по его лицу, и свет попадает на капельку, теперь размазанную по его собственной губе.       — Я заставлю тебя, — его челюсть сжимается, в глазах вспыхивает решительный блеск, который Пит помнит ещё с тех времён, когда они были не более чем наследником и телохранителем, когда Вегас не остановился бы ни перед чем, лишь чтобы доказать свою правоту. — Мне плевать, сколько времени это займёт. Ты прекрасен. Я буду говорить это до тех пор, пока ты в это не поверишь.       Пит задаётся вопросом, слышит ли Вегас, как быстро бьётся его сердце.       — Не говори это, если ты не всерьёз.       — Блять, Пит, конечно же, я всерьёз.       В этих глазах таится огонь, тёмный и угрожающий. Вегас, пусть и не совсем, очень похож на того себя, который называл Пита уродливым. Может, теперь Пит просто читает его лучше, но кажется, что в чёрных пучинах плещется нечто гораздо большее. Там необходимость, что-то слегка обезумевшее, слегка отчаянное, слегка несдержанное.       Вегас, который называл его уродливым, был неторопливым и осмотрительным, был притаившимся хищником, пытающимся усыпить бдительность своей жертвы ложным чувством защищённости. Его слова были подобны сиропу, сладкие и манящие, в которых запросто было увязнуть.       Сейчас Пит особо защищёно себя не чувствовал. Чувствовал себя лишь так же едва сдерживаемо, как выглядел Вегас.       — Ты злишься на меня?       — Что? Нет. Я злюсь на себя.       Та крошечная капелька до сих пор у Вегаса на губе, лежит мёртвой точкой посередине роскошной нижней. Парализует Пита.       Ладонь Вегаса всё ещё на его лице с момента, когда он жал его к грудной клетке и шее. Это наводит его на мысль обо всех тех случаях, когда Вегас вот так к нему прикасался. В убежище, когда Пит был связан и напуган, там же, когда Вегас вытягивал из него правду, убеждал не сдерживаться. Когда впервые говорил Питу, что любит его, и когда чуть не прослезился от облегчения, потому что Пит сказал, что хочет остаться, что сердце всегда будет приводить его точно в объятия Вегаса.       Он оглаживал лицо Пита, называя его уродливым, почти так же, как сейчас. Но то, как он ведёт по его очертаниям здесь, скорее напоминает поклонение. Как бы усердно рассудок Пита ни старался исказить видимое, в свете недавних слов Вегаса, больше не может.       Знакомое щупальце дискомфорта вьётся у него под кожей, потому что он чувствует внимание, а тот голос, засевший в затылке, буйствует против всверливающихся в его душу глаз, но Пита, по крайней мере, сегодня, слушать его заебало. Ему нужно, чтобы Вегас этот голос задушил. Задушил и его самого.       Поэтому он сдаётся и тянет его за шею к себе, слизывая соль собственных слёз с его губ. Удивлённый, Вегас резко выдыхает, прежде чем стонет и углубляет поцелуй всем, чем может. Вегас был прав, говоря, что Питу он нравится таким, диким и непредсказуемым. Нравится напор, с которым Вегас его касается, хотя иногда то, как он смотрит, вызывает желание убежать и спрятаться.       Но, возможно, если он продолжит смотреть на Пита, словно он в самом деле прекрасен, Пит перестанет так противиться.       Он проглатывает инстинктивный дискомфорт от этой мысли вместе с тем, как посасывает язык Вегаса, Вегас ломается и запускает ладонь ему в волосы, оттягивая назад.       Они оба задыхаются, пялятся потемневшими и горящими взглядами.       — Мы должны поговорить об этом.       — Ты считаешь меня красивым, я не согласен. Больше говорить не о чем.       — Пит.       — Тогда покажи, насколько красивым меня считаешь, — ему доставляет иметь возможность видеть вблизи, как всё больше расширяются зрачки Вегаса, почти полностью перекрывая радужную оболочку. — Докажи, что я достаточно красив, чтобы ты хотел меня.       — Боже, Пит, я всегда хочу тебя. Ты ведь знаешь, — подчёркивая свои слова, он дёргает его ближе, пока они не оказываются прижатыми друг к другу с головы до пальцев ног, и Пит ощущает его наполовину затвердевший член.        Вегас принимается лениво перебирать ртом по его шее. Это едва ли можно назвать поцелуями, всяко больше языком, чем губами, и Пит не в силах сдержать улыбку, когда чувствует, что в движениях Вегас забывается. Он всегда питал слабость к его шее. Сейчас это чуть более очевидно, раз Пит стремится привыкнуть к тому, что симпатичен для Вегаса не только эмоционально, но и физически.       Но Пит думает, что если хочет добиться зубов, то Вегасу нужна дополнительная подсказка.       Он задевает губами его ухо, когда наклоняется и шепчет:       — Тогда возьми меня.       Вегас всего на мгновение замирает, затем шипит и «о, вот так». В месте, где шея Пита переходит в плечо, расцветает боль, пронзительная и приятная, когда Вегас прикусывает именно так, чтобы по-настоящему защипало. Пит бесстыдно стонет, но у него нет времени из-за этого смутиться, потому что Вегас в секунду проглатывает звук.       Он взвизгивает, когда Вегас впивает зубы в его нижнюю губу и сжимает, даже отстраняясь, чтобы заглянуть Питу в глаза. Выпускает её лишь за тем, чтобы, подтянув руку, коснуться большим пальцем свежих вмятин на его вздутом, распухшем рту.       — Как же, блять, сексуально, Пит.       Отголоски событий в убежище тонут во взгляде Вегаса. Он смотрит так, словно хочет растерзать Пита, съесть его живьём, поглотить всего целиком.       Питу снова спирает грудную клетку, ведь всё внутри него сражается за то, чтобы убедить его, что это из-за любви, а не из-за влечения, из-за чувств, а не из-за безумной страсти. Что Вегас такой только потому, что они же Вегас-и-Пит, а не потому, что снаружи Пит тоже привлекателен.       А Вегас всё это видит, всё это читает на его лице, потому что Пит отказался прятаться от него.       Вегас заводит большие пальцы ему под челюсть и медленно надавливает, подталкивая его голову вверх так, чтобы обнажить горло. Из этого беззащитного положения Питу не видно ни выражения его лица, ни его намерений, и это в хорошем смысле дезориентирует.       — Не знаю, что мне нравится больше… вид твоей бледной шеи, умоляющей, чтобы её пометили, или тебя, уже покрытого метками, которые оставил я.       Вегас подаётся ближе, но замирает прямо перед тем, как прикоснуться. Его дыхание расходится веером, танцует по чувствительной коже, и Пита от предвкушения трясёт.       — Вегас.       — Ммм? — его губы, наконец, опускаются и бормочут напротив шеи, посылая по позвоночнику Пита очередную волну дрожи. Его зубы прищипывают, сопровождаемые горячим, успокаивающим мазком языка, затем над участком кожи смыкается его рот, вытягивая наружу кровь и оставляя, Пит знает, воспалённый след, который потемнеет лишь к концу сегодняшнего дня. Зона там уже осыпана синяками, будет достаточно отзывчивой, чтобы причинить крайне упоительную боль, когда Пит надавит на неё потом, как определённо и намеревался сделать.       Вегас уделяет одинаковое количество внимания каждому кусочку его кожи, пока не кажется, словно вся шея раскалена и мучительно ноет, и Пит безмолвно молится, чтобы позже Вегас придушил его, потому что знает, что будет больно.       Вегас цепляется за угол его челюсти, за чувствительное место прямо под ухом, а ладонями скользит к задней стороне его бёдер и отрывает его от пола. Пит оплетается вокруг него и держится, отчасти смеясь, отчасти постанывая в воздух, в то время как его несут в их спальню.       Слабо подпрыгивает, когда его укладывают на кровать, хотя Вегас отстаёт не надолго. Целует с намёком на зубы и обилием языка, расстёгивая Питу рубашку, пуговицу за пуговицей, пока та, полностью распахнувшись, не сложится по бокам от талии.       Опускается на колени между его ног, шаря взглядом по фигуре Пита, которому, чтобы не начать гипервентилировать, приходится сконцентрироваться на равномерном дыхании. Это также помогает сосредоточиться на Вегасе и том, как хорошо он выглядит, весь растрёпанный из-за рук Пита в его волосах, возбуждённый и напряжённый в штанах, готовый напрочь уничтожить Пита.       — Посмотри на себя, — выдыхает он. — Блять, Пит, если бы ты только увидел себя сейчас.       Острый шип страха прорезает приятную дымку. Моментально уловив это, Вегас склоняется обратно над Питом.       — Тише, всё хорошо, малыш. Никаких зеркал, мы остаёмся здесь, — слегка усмехается над его слышимым вздохом облегчения. — Сделаем это, когда будешь готов. Когда полюбишь видеть себя таким так, как люблю видеть я.       Питу тяжело распутывать клубок противоречивых эмоций внутри, поэтому он просто кивает, за что получает награду в виде тягостно нежного поцелуя. Нетерпеливый, он пытается притянуть Вегаса ближе, но тот заранее замечает это и вовремя отстранятся.       Цыкает на него и ловит за запястья, с силой пригвождая их к матрасу по обе стороны от головы Пита.       — Позволь мне позаботиться о тебе, — шепчет, ведя дорожку вниз по его уязвимой шее. Пит хнычет от того, как болезненны и обостренны ощущения, и частично пробирается облегчением, частично — разочарованием, когда Вегас спускается по его груди.       Всякое разочарование, которое он мог испытывать, улетучивается, как только Вегас чуть сильнее прикусывает и затем зализывает языком его сосок, после прикусывая и зализывая снова до тех пор, пока тот не становится столь же тёмным и чувствительным, как метки на шее. Несколько участков вдоль грудной клетки подвергаются такой же терапии, потом Вегас переключается на второй сосок и мучает его до тех пор, пока тот не начнёт покалывать и не пошлёт маленькие вспышки боли по всему организму Пита.       Вегас отпускает его запястья и, следуя собственной траектории вниз по его телу, позволяет вплестись пальцами в свои волосы. Своими же более не занятыми руками гладит Пита по плечам, проводит по каждой, как новой, так и старой, оставленной им метке и по чувствительным соскам. Скольжение кончиков пальцев по рёбрам вызывает у Пита в позвоночнике лёгкую щекочущую дрожь, заставляет его выгибаться навстречу рукам, ласкающим тело так нежно по сравнению с колючей болью из-за воспалённых плоскостей кожи.       — Великолепный, — стонет Вегас, и, опустив глаза, Пит видит, что Вегас смотрит на него широко раскрытыми, тёмными и абсолютно голодными глазами. Руками продолжает очерчивать верхнюю часть его туловища, ни одну не обделяя прикосновением и вниманием. Поднимается наверх, когда Пит дёргает его за волосы, и целует до бездыханного забвения.       Подтягивает одну руку и накрывает ею его горло, но не надавливая, а просто удерживая, и это касание к пульсирующим следам и синякам выталкивает очередной болезненный стон с губ Пита. Они чуть обмякают под губами Вегаса, поскольку мир вокруг становится слегка мутноватым, а воздух — спаренным и оттенённым золотом.       — Вот так, — Вегас отстраняется, смотрит на Пита, который думает, что он, должно быть, улыбается, и проводит по его нижней губе. Рот на автомате открывается, пропуская большой палец Вегаса внутрь. — Такой красивый, Пит. Такой красивый для меня.       О. Это… это задевает иначе. У Пита с трудом получается не смыкать глаз, но сквозь туман всё равно ловит выражение лица Вегаса. Который точно знает, что его слова только что с Питом сотворили.       Ни одному из них не чужда похвала и то, какое влияние она на них оказывала. Они оба наслаждались, когда их называли хорошими, особенно, когда слышали это друг от друга, особенно, когда говорили это друг другу. Но никогда подобных комплиментов не использовали. За это Пит был благодарен. Однако, похоже, где-то глубоко внутри скрывалось недосягаемое даже для него самого желание, нуждающееся в том, чтобы услышать это, нуждающееся быть в достаточно податливом состоянии, чтобы затем это принять. Всего десять минут назад, получив в свой адрес «красивый», Пита порывало проблеваться.       Но сейчас, такой, потерянный в золотой дымке и под напором сосредоточенного исключительно на нём внимания Вегаса, на непостижимой именно для Вегаса красоте, он этого жаждет.       — Красивый? — спрашивает едва внятнее бормотания, всё глубже и глубже утопая в осознании собственного тела, пока рука, обхватившая его лицо и обводившая черты, не вытягивает его обратно в реальность.       — Самый красивый. Самый прекрасный, — повторяет Вегас, и когда у Пита растягивается улыбка, поглощает её. Всё внимание Пита сведено к его губам на своих, к нажатиям, давлению, к столкновению языков и зубов. Как только Вегас отстраняется, чтобы вылизать полосу на покалеченной шее, Пита будто прошибает электрическим разрядом, он стонет и ругается, трясётся от острых ощущений даже после того, как Вегас отрывается и спускается ниже по телу.       Любому оставленному собственным ремнём рубцу на его в целом гладкой груди уделяет равнозначное количество благоговейного внимания. Широкие мазки языком по стянутой, более чувствительной, чем вся остальная, коже разбавляет царапаньем зубами и ногтями, каждым жестом заставляя Пита дрожать.       — Даже эти шрамы не умаляют того, насколько ты прекрасен, — в кожу стонет Вегас. — Я так старался уничтожить тебя. Сделать менее привлекательным. Но в итоге сделал лишь моим, — дует на влажные от слюны пятна. Сочетание слов и ощущений вынуждают Пита скулить, ещё отчаянней желая, чтобы Вегас уже взял его.       Вегас принимается стягивать с него штаны, но когда натыкается на член Пита, твёрдый, напряжённый и сочащийся сквозь ткань, останавливается и засовывает его под пояс, решая сосредоточиться на бедре. Облизывает татуировку, прикусывая те избранные точки, где выступает тазовая кость.       — Неотразимый, блять, — стонет. — Ты хоть представляешь, как сводишь меня с ума? Каждая часть тебя просто… совершенна, — обводит большим пальцем буквы, в ответ на что при воспоминании о том, как Вегас впервые прикоснулся к его татуировке, Пит вздрагивает.       Кажется, этот момент Вегас тоже помнит.       — Я хотел трахнуть тебя ещё тогда. Ты ведь понимаешь, что это значит, верно? — вытягивается вверх, чтобы наклонить Питу голову и заставить посмотреть ему в глаза.       — Я хотел тебя задолго до того, как полюбил.       У Пита из уголка глаза скатывается слеза, произнесённые слова застревают в нём, несмотря на охватываемый его туман, он хнычет, когда Вегас подаётся ближе, чтобы слизать слезу с щеки. Даёт Питу почувствовать привкус соли на своём языке, прежде чем возвращается к бедру, безжалостно сильно кусает его, оставляя жжение, и, наконец, стаскивает с Пита штаны так, чтобы высвободить его истекающий ствол.       — У тебя самый красивый член, Пит, — Пит почти что смеётся, потому что кто, блять, вообще говорит подобную чушь, но потом Вегас берёт его в ладонь и, надавливая, потирая, впечатывает крошечные влажные поцелуи по всей длине, задевая языком чувствительное место точно под головкой, и это так, так, блять, приятно.       Он попеременно стискивает то простыни, то чужие волосы, заслуживая негромкие вибрирующие мычания, когда Вегас начинает сосать. Рукой по-прежнему крепко сжимает, двигает ею вверх-вниз в такт движениям своей головы, иногда выкручивая запястье так, как, он знает, срывает Питу крышу.       Это грязно, слюна стекает по яйцам, которые Вегас перебирает свободной рукой. Время от времени оттягивает, посылая смешивающиеся с удовольствием всплески боли, пока стоны Пита не набирают в громкости, предупреждая о том, насколько он близок.       Вид его, плотно обхватившего член Пита губами и наслаждающегося собой, совершенно пленит и угрожает сокрушить прямо здесь и сейчас — но затем Вегас с причмокиванием его выпускает и руками больше не касается, а Пит разочарованно стонет, потому что был так близко, и его всё ещё ведёт, хотя уже ничто не обездвиживает.       Он не замечает, как с него исчезают штаны, не замечает, как Вегас отходит, чтобы избавиться и от собственной одежды, а после возвращается, накрывая его с головы до ног, и между ними столько кожи, столько мягкого и вспотевшего жара, что Пит вновь чувствует себя потрясающе.       — Красивый, — произносит Вегас, и его низкого голоса у Пита по спине опять расползаются мурашки. — Ты ещё со мной?       Пит не может чётко сформулировать слова, но думает, что, возможно, согласно мычит, следом, мыча чуть громче, когда Вегас дарует ему короткий, но страстный поцелуй.       — Хочешь, чтобы я позволил тебе кончить?       Прежде чем он успевает спуститься вниз, Пит снова хватает его за волосы, чтобы удержать рядом.       — Что такое? — Вегас ждёт, потому что знает, его мысли сейчас похожи на патоку. Когда принимается гладить его по предплечьям, по груди, по талии, у Пита успокаивается сердце. Он льнёт навстречу движениям, пока не сгибает одну ногу, чтобы Вегас смог погладить и его бедро.       — Руки, — бормочет, перемещая вышеупомянутые конечности в пространство между их лицами, чтобы Вегас увидел, как он соединяет запястья. Их оплетает ладонь, не занятая его бедром, и в знак понимания сжимает.       — Хорошо, что-нибудь ещё? — Пит скорее слышит улыбку Вегаса в голосе, чем воочию её видит, ведь для этого ему пришлось бы долго продержать открытыми глаза.       — Трахни меня, — восхищается скулежом, который получает в ответ.       — Чёрт, Пит. Какой же ты, блять, сексуальный. Поверить не могу, что ты этого даже не понимаешь, — Вегас впивается зубами в его до сих пор пульсирующую шею, и Пит практически кричит, боль становится слишком невыносимой, но в итоге попадает точно в «яблочко».       Мир вокруг внезапно начинает вращаться, и, когда останавливается, Пит оказывается лежащим на животе, а Вегас тянет с его рук расстёгнутую рубашку. Но полностью не стягивает. Когда рукава комкаются вокруг запястий, он скручивает и завязывает её так, чтобы зафиксировать его руки за спиной. Пит запросто мог бы выпутаться, но сейчас это последнее, чего ему хочется.       Даже сквозь оцепенение он подмечает и дорожит тем, что Вегас, ласково поглаживая его по волосам, недолго осматривает его, чтобы убедиться, что Пит из-за подушки не задохнётся. На его улыбку шепчет нежное «хороший мальчик» и целует в ямочку на щеке, словами заставляя задрожать.       Царапает ему ногтями спину, оставляя жгучие полосы и проводя руками по гладкой коже. Ещё больше комплиментов выскальзывает из его рта, текут легко, словно вода, омывая и утягивая Пита всё глубже в золотую бездну. Он до боли возбуждён, истекает на матрас под собой, когда Вегас опускает ладони ему на задницу, впиваясь пальцами и разводя ягодицы, обнажая колечко мышц.       — Блять, Пит, посмотри на себя.       Он рассеянно прогибается в спине, приподнимая в воздух таз, и затем одна из рук Вегаса вдруг ускользает — и шлепком приземляется обратно. Звук достигает ушей Пита ещё до того, как по нервам бьёт вспышка обжигающей боли, он полагает, что, когда стонет, пускает на подушку слюни. Инстинктивно пытается отползти, однако Вегас держит его строгой хваткой за бёдра, шлёпая снова и снова, пока кожа на обеих ягодицах не становится раскалённо-красной, чувствительной и, когда Вегас трёт её руками, так приятно покалывающей.       Стоит только Питу принять прежнюю позу, как Вегас подаётся вперёд и бережно целует его костяшки пальцев там, где придерживает обёрнутую вокруг его запястий часть рубашки, до которой может дотянуться.       — Цвет?       — Зелёный, — выдыхает Пит. — Зелёный, зелёный, зелёный.       — Хорошо, — говорит Вегас, следом туго прикусывая воспалённую плоть ягодицы. — Очень хорошо. Ты такой красивый. Такой, блять, хороший для меня.       Пит, вероятно, всхлипывает, что само по себе безумие, ведь к тому, чем они занимаются, это неимоверно приручено. Но Вегасу каким-то чудом удалось довести его до такого состояния, что всего от нескольких умеренных шлепков и укусов он, полностью подчинённый и жаждущий угодить, балансирует на грани оргазма.       Может, всё это из-за комплиментов. Наверняка из-за комплиментов. У Пита сейчас не хватит умственных способностей, чтобы в этом разобраться. Всё, что он действительно знает, так это, что, кажется, мозг вытекает из его ушей с такой же скоростью, с какой из глаз вытекают слёзы, а предэякулят из члена — на простыни, и что бы Вегас ни делал с его задницей, Питу необходимо, чтобы он никогда не останавливался.       Он выкрикивает и выстанывает из-за всё более мучительных следов укуса и покалываний на своей покрасневшей коже, прежде чем чувствует, как язык Вегаса проходится по входу, быстрым отпечатком по краям, что по ощущением вовсе не как облегчение, а, скорее, как пытка, сопровождаемая ровным мазком и резким тычком. Теперь Пит бормочет бессвязные строки того, что вполне сошло бы за мольбу, будь он в состоянии складывать буквы в слова, однако это, похоже, Вегаса всё равно подстрекает, потому что, для удобства раздвинув его ягодицы пошире, он начинает трахать его языком, параллельно потирая большим пальцем снизу.       Это длится целую вечность, но, вместе с тем, заканчивается слишком быстро, Пит в бреду настолько, что граничит с тем, чтобы, так и не коснувшись себя, кончить из-за всех этих обострённых ощущений, эмоций и периодических «красивый», «сексуальный» и «прекрасный», которые изо рта Вегаса в перерывах между вылизываниями звучат совершенно пошло.       Пит отдалённо слышит, как Вегас хлопает крышкой бутылька лубриканта, и затем притуплённо чувствует нажатие на его всё ещё чувствительное, сжимающееся колечко.       — Вегас, — скулит, ощущая, как Вегас пальцами перебирает волосы. Дразнится, упираясь в него членом с каждым разом всё сильнее лишь за тем, чтобы после отстраниться, едва почувствовав, что вот-вот войдёт и наполнит Пита так, как отчаянно тот в этом нуждается.       — Ты только посмотри, — произносит он почти так же ошеломлённо, как чувствует себя Пит. Пит напрягается, чтобы оглянуться через плечо, и от того, что он мельком видит, у него перехватывает дыхание. Вегас, загипнотизированный видом, смотрит вниз туда, куда толкается. Пит издаёт очередной бессловесный звук, когда падает обратно на подушку, разрываясь между терпением нескончаемых поддразниваний и всепоглощающей потребностью в том, чтобы Вегас был внутри него.       Рука в его волосах неожиданно стискивается, пальцы вплетаются в пряди и тянут его голову назад, шея натягивается, а спина прогибается так сильно, что Пит думает, она может сломаться, он не в состоянии определить, стонет он, кричит и издаёт ли вообще хоть какой-то звук, потому что Вегас, наконец, наконец, даёт ему то, чего он хочет. Единственным жёстким толчком входит в него на всю длину, впиваясь тазобедренными костями в покалывающую кожу задницы Пита, и это, блять, ёбаный рай.       Жар, растяжка, жжение и ни с чем не сравнимое чувство целостности опаляют его изнутри, сгущая ту золотистую дымку так, что он еле-еле способен дышать. Каким бы до этого нерасторопным и выверенным Вегас ни был, теперь эта выдержка иссякла, потому что он начинает трахать Пита в ритме, граничащим со зверством, жёстко, глубоко и беспощадно. Он подготовил Пита едва ли, растянув его лишь своим языком, и трение об его узкие стенки мучительно. У Пита будет невероятно болеть и после. Он надеется, что колоть будет днями.       Вегас держится одной рукой за его волосы, а второй путается в рубашке вокруг его запястий, используя её как рычаг, чтобы насадить его на член. Всякий толчок провоцирует новые вспышки агонии по его телу, начинающиеся с черепа и плеч и достигающие его подёргивающегося члена. Ему нравится каждая секунда этого.       Внезапно Вегас переключается от чудовищного темпа к более размеренным, но совершенно грязным попаданиям точно в простату, и наклоняется вперёд, прижимаясь грудью к спине Пита, к его по-прежнему завязанным рукам за ней.       — Ты, блять, сводишь меня с ума, Пит, — урчит ему в ухо.       Пит рассмеялся бы, потому что всё должно быть наоборот, но чтобы засмеяться, ему нужна возможность дышать, но в действительности он только изо всех сил старается поймать правильный вдох между тихими задушенными звуками, которые Вегас выбивает из него всякий раз, когда задевает простату.       А затем он отстраняется и выходит, и нет, нет, нет, что происходит, почему он-       — Всё хорошо, малыш, доверься мне, я никуда не ухожу. Я просто хочу видеть тебя.       Вегас распутывает рубашку на его запястьях, чем всё только усугубляет. Пит такой пустой и ничем не скованный, на волоске от того, чтобы отлететь куда-то далеко за пределы того, где Вегас сможет его достать.       Но следом руки Вегаса снова оказываются на его теле, хватают и переворачивают его на спину, раздвигают ему ноги и прижимают к груди, Вегас складывает его ладони себе на бёдра со строгим «держи их здесь», и Пит слушается, потому что, возможно, если он будет послушным, Вегас вёрнется к нему, продолжит касаться, трахать его и-       В этот раз он обходится без поддразниваний, прежде чем вколачивается обратно в Пита, где ему, блять, самое место, и, не утопай бы Пит в золоте, обязательно бы ударил Вегаса за то, что он сначала оставил его. Но после тот умудряется трахать его ещё грубее, чем раньше, и Пит окончательно теряет талант к каким-либо другим мыслям, кроме «блять», «да», «не останавливайся», «пожалуйста» и «Вегас», что затем сливается в белый шум и бесконечную симфонию удовольствия и боли, когда весь мир сводится к Вегасу и тому, что он делает с телом Пита.       Одна из его ног закинута на плечо Вегасу, чей рот грешит надо всем, до чего на бедре Пита может дотянуться, кусает, целует, облизывает и отсылает ещё больше шипов боли в месиво ощущений, в которое превратил Пита.       — Блять, Пит, какой же ты, блять… блять, — Вегас теряет часть самообладания, слегка сбивается с ритма, хотя компенсирует это, когда ведёт руками Пита по его бёдрам к своей груди, чтобы, продолжая с безжалостной точностью вбиваться в его простату, поцеловать его, словно находящегося на грани смерти.       — Обожаю твой рот, — говорит, прежде чем впиться зубами в уже распухшие от поцелуев губы Пита. — Твои глаза, щёки и эту ёбаную ямочку, — языком тычется во впадинку на его щеке, где появляется эта самая ямочка, когда он смеётся или болтает, чего сейчас Пит сделать не в силах, потому что Вегас трахает его так, будто от этого зависит его жизнь, и потому что сдерживает свои чувства, чтобы услышать то, что произносит Вегас.       — Твою шею, такую манящую, блять, растерзанную и всю покрытую синяками, — он облизывает ему шею и блять, как же она болит и ноет. От этого невыносимого ощущения у Пита к затылку закатываются глаза.       — Твоё тело — ёбаный грех, Пит, — комплимент расходится дрожью, но приятной. Заставляет его желудок свернуться, но, скорее, от наслаждения, чем от тошноты. Углубляет и делает ярче палитру цветов вокруг него. Золотой свет ослепляет, освещает лицо мужчины с сияющими искренностью глазами, которого он любит больше всего на свете.       — Твоя задница — самое сладкое, что я когда-либо видел и пробовал, — продолжает Вегас, а Пит реально воет, выгибаясь в его объятиях, нуждаясь в том, чтобы стать к нему ближе, будто бы они ещё не так близки, как могут быть два человека. — Такая тугая, блять. Такая красивая. Ты красив абсолютно везде. Я поверить не могу, что ты мой.       Слова словно прорезают Пита насквозь, проникают в самые потаённые уголки его существа, ранят в самом лучшем смысле.       — Ты совершенно, блять, бесподобен. Блять. Какой же ты, блять, прекрасный. Блять, блять, блять, — Вегас и правда близко, его практически трясёт, пока он неизменно бешеным ритмом вколачивается в Пита.       — Вдохни, — говорит, и Пит, вообще не понимая зачем, всё-таки вдыхает, умудряясь сделать один больной глоток воздуха — прежде чем из ниоткуда появляется рука Вегаса, ложится на его шею и сжимает, причиняя ужасно сильную боль. Его чувствительная шея и без того покрыта синяками, а Вегас безжалостен и сдавливает её так, что вызывало бы беспокойство, если бы это не было именно тем, что Питу необходимо.       Это настоящая, блять, агония, когда Вегас ослабляет хватку ровно настолько, чтобы у Пита, обжигая лёгкие, получилось несколько раз вдохнуть, а затем снова перекрывает доступ к кислороду, возвращая обратно это мучительное давление на покалывающую шею. Пит думает, что его, наверное, дёргает, его так жестоко трясёт от струящихся по венам волн удовольствия, когда Вегас, несмотря ни на что, продолжает трахать его.       — Ты самое красивое, что я когда-либо видел, — выдавливает Вегас сквозь стоны, которые не может сдержать.       И всего на один мимолётный, искрящийся миг — пока борется за воздух, которого на самом деле не жаждет, потому что быть лишённым его так приятно — он верит Вегасу. Верит, что красив.       Красив, когда подчиняется. Красив в оцепенении. Красив, когда превращается в не более чем оголённый провод ощущений. Когда его едва хватает на то, чтобы управлять собственным телом или чувствовать то, что Вегас делает с ним, с этой лоскутной оболочкой, в которой содержится всё то, что ему так дорого. Он принадлежит Вегасу, красивому как внутри, так и снаружи, и то, что он пробуждает в Пите, красиво в ответ. Эта версия его самого, должно быть, заслуживает такого комплимента, раз Вегас произносит слова с таким благоговением. Раз каждое прикосновение и каждый толчок даются ему с такой заботой, вниманием и нескрываемой мощью.       Его кожа красива, когда покрыта метками. Его лицо красиво, когда закатываются его глаза и когда от терзаний опухают губы. Его шея красива, когда накрыта прочной хваткой Вегаса. Его тело красиво, когда туго натянуто, когда так сильно, что вот-вот может хрустнуть, выгнута его спина, когда согнуты и до боли в бёдрах раздвинуты его ноги, когда ни одна часть его не спрятана от голодного взгляда Вегаса.       Он красив для Вегаса. Красив из-за Вегаса. Красив, когда в нём не осталось ничего, кроме любви Вегаса.       — Ты такой, блять, красивый, Пит, — шепчет ему на ухо Вегас, прижимаясь кожа к коже, сжигая его заживо, наполняя его и причиняя боль правильно, и Пит кончает сильнее, чем когда-либо прежде, каждый мускул в его теле от разрядки напрягается, а следом расслабляется, бросая его обмякшим, скулящим, плачущим, окрылённым и принадлежащим Вегасу, только Вегасу, красивым только для Вегаса.

__________________________

      После этого время живёт своим чередом, как, вроде, и сам Пит.       Понимание его вспыхивает и гаснет в зависимости от прикосновений Вегаса. Пит замечает, когда Вегас выходит из него, оставляя его чувствовать себя брошенным и слишком пустым до тех пор, пока не целует его во взмокший лоб в ответ на возглас недовольства. Он замечает, как его перекладывают уверенные руки Вегаса, умудрившегося переложить его на более прохладную и сухую сторону их испорченных простыней. Замечает одну из ладоней Вегаса у себя за головой, наклоняющую её вперёд, чтобы он смог отпить воды из бутылки, которую Вегас всегда держит на прикроватной тумбочке. И особенно замечает, когда Вегас уходит на двадцать три тягостные секунды, после возвращаясь и вновь сворачиваясь у его тела. Пит не особо помогает, лежит мёртвым грузом на кровати, всё такой же вялый и распластавшийся в руках Вегаса, когда тот вскоре поднимает его.       Он ненадолго забывается, а потом, придя в себя, обнаруживает, что, прижимаясь спиной к тёплой груди Вегаса, находится в горячей ванне. Ах, так вот куда Вегас уходил. Жара кажется невыносимой, она усиливает туманно-тонущее ощущение, всё ещё сохранившееся в теле и разуме Пита.       Он продолжает содрогаться и подёргиваться, его и так сверхчувствительная и уязвимая кожа так же жаждет прикосновений Вегаса. Нежные ладони спускают его с небес на землю, обратно в его собственное тело, бережно скользя вверх и вниз по его предплечьям, рёбрам, груди и животу. Вегас зажимает его между своими бёдрами именно так, чтобы быть уверенным, что большая часть веса тела Пита не приходится на его ноющий зад.       Его снова всего передёргивает, когда Вегас пальцами дотрагивается до тёмно-пурпурного следа от укуса на внутренней стороне его бедра.       — Приятно, а? — говорит, и Пит ощущает, как эта раздражающая ухмылка прижимается к его затылку.       — Мудак, — в этом нет никакой цели задеть, Пит чувствует себя слишком хорошо и заёбано, чтобы сделать вид, что он против потешить чужое эго.       Он ловит заминку в дыхании Вегаса, который за тем начинает говорить.       — Трудно… признавать то, что ты не видишь того, что вижу я, — произносит он. Пит не отвечает, разрываясь между желанием поговорить об этом как нормальные взрослые люди, которыми они так стараются быть, и желанием держаться за блаженное состояние, иссякающее с каждой секундой. — Как и то, что мои слова делали только хуже. Заставляли тебя сомневаться в том, что я чувствую-       Пит находит покоящуюся на его животе под остывающей водой руку Вегаса. Сжимает её. Чтобы успокоить, поддержать или приободрить, не знает. Хочет, чтобы Вегас просто знал, что он рядом и слушает.       — Ты правда думаешь, что я не хочу тебя? Что не желаю тебя? — Вегас почти звучит так, словно ему больно. — Считаешь, что я думаю о твоём теле каждую секунду дня, потому что — что — в нём скрывается твоя индивидуальность? Конечно, я люблю твой разум, твоё сердце, душу… люблю всего тебя, Пит, люблю в тебе всё… но ни на миг не думай, что я не люблю твоё лицо и тело такими, какие они есть, независимо ни от чего. По своей природе, Пит.       Прежде чем Пит успевает оборвать голос в голове, тот начинает перечислять всё, чем слова Вегаса могут быть искажены, всё, чем Пит может оправдать его слова, позволить им существовать наряду с его собственными глубокими убеждениями о себе.       Даже после всего того, чем они только что занимались, чем занимались множество раз до этого, теперь, когда у Пита в голове прояснилось, он не может до конца смириться с тем, что Вегас возбуждён именно им, а не просто трахом с кем-то, кого он любит, кто позволит ему делать всё, что он захочет, кому это нравится так же сильно, как и ему самому.       Пит, наверное, несколько напрягся, раз вокруг него сжимаются руки Вегаса, когда он продолжает говорить.       — И даже не вздумай пороть херню, что я просто хочу доминировать над тобой. Думаешь, моё удовольствие по большей части не зависит от того, насколько ты, блять, сексуален, подчиняешься ты или нет?       Даже раздражение из-за способности Вегаса читать его мысли не мешает произнесённым словам подействовать как бальзам на определённые глубокие шрамы внутри, успокаивая то, что, как он начинает, является в значительной степени само-нанесённой травмой.       — Иногда я ненавижу то, что ты видишь меня насквозь, — ворчит он, хотя особого внимания фразу не удостаивает.       Нежный, как пёрышко, поцелуй в затылок предшествует ещё более нежным словам.       — Спасибо, что всё равно позволяешь видеть.       Спасибо, что позволяешь видеть.       У Пита иссох запас слёз, иначе он снова бы начал плакать.       Потребуется время, чтобы мысли Вегаса смогли окрепнуть в нём. Чтобы Пит перестал бояться верить им. Чтобы хотя бы немного увидел себя в том же свете, в каком видит его Вегас. Часть его думает, что это невозможно.       — Спасибо, что решился посмотреть, — говорит он так громко, как только осмеливается, что в действительности вовсе не громко. Поначалу он даже не уверен, что Вегас его услышал, однако вскоре тот отвечает.       — Будто бы я когда-нибудь смогу отвести взгляд.       Возможно, это из-за воды или из-за того, что большую часть его тела держит Вегас, но Питу сейчас легче, чем за все последние годы. Та золотая дымка испарилась, что обычно, когда он теряет это ощущение плывучести, заставляет его чувствовать, словно на него навалились свинцовые гири, и только объятия Вегаса сохраняют его голову над пресловутой водой — или, как сейчас, буквально — но на этот раз ничего подобного.       Он знает, что в следующий раз, когда будет смотреть в зеркало слишком долго, почувствует себя паршиво. Или когда красота Вегаса обожжёт его глаза и от того, насколько она огромна и ошеломляюща, сожмёт сердце. Знает, что настанут дни, когда у него не получится не потакать или не воспроизводить оскорбления, которые слышал слишком часто, чтобы просто проигнорировать их.       Но он не сомневается, что Вегас выдержит это бремя вместе с ним. Не сомневается, что Вегас может делать ему комплименты так часто, чтобы в итоге это затмило те оскорбления.       Пит по-прежнему думает, что уродлив, но также думает, что смог бы, наконец, поверить, что Вегас всё равно считает его красивым.