Перелом

— Я же говорила. Я вам говорила! Надо было сразу его исключить! — Училка указывает на меня пальцем — совсем неприлично — и при этом прячется за плечом Кита, будто я то ли заразный, то ли опасный. А Кит у них душка, всеобщий любимец всех этих баб. Тошно. Ненавижу школу. Всех их. А она не унимается: — И вот до чего дошло. Приличных детей калечим. Такие как этот… — снова тычет в меня и затыкается, смотрит мне за спину. Оборачиваюсь и вижу Тоху. Нафиг он здесь? У Кита. Училка обращается к нему, резко изменив голос на приторно-слащавый: — Что он с тобой сделал? Он тебе угрожал? У меня мелькает мысль, что надо сказать Тохе молчать, но я только пялюсь на развалившегося в своём кресле Кита и жую сопли. Я чмо. Жалкий членосос. — Нет, я сам, — всхлипывает Тоха. — Пожалуйста, не говорите родителям. Сжимаю в кармане кулаки, наконец разжимаю зубы и мычу: — Не говорите им. Я… — Кошусь на училку, снова на Кита, который с довольным видом переводит взгляд с меня на Тоху. Тут меня начинает колбасить. Кит снова смотрит мне в глаза: — А твой друг, воспитанный мальчик, вежливый. Может, и благодарить умеет. Ненавижу. И этот говнюк всё видел…. Хватаюсь за край стола и опрокидываю на Кита, снова дергаю вверх, заваливаю стол ему на башку. Кит хрипит и валится на пол, погребённый тяжёлой конструкцией. Я ещё прыгаю сверху, хватаю стул, херачу им по дну стола и ногам Кита, пока стул не превращается в щепки. В кабинете дикий вой, влетели училки, одна пытается хватать меня за руки. Кит, пытаясь спрятать ноги, высовывает голову, я опускаю пятку возле его хари и он шкерится обратно, пытаясь скрыть голову, с другой стороны вылазит его пах. Хуярю туда пяткой пару раз. В этот момент встречаюсь с испуганным взглядом Тохи и замираю. У него в глазах слёзы. Я всё испортил. Окончательно. И теперь эта вселенская боль в его глазах даже к месту. До кучи опрокидываю шкаф и выскакиваю из кабинета Кита в учительскую, натыкаюсь на вернувшегося охранника, но выворачиваюсь. Уже не могу остановиться. Хочу разнести всю эту школу. Всё тут. Столы, шкафы, прыгаю по долбанным классным журналам. Выкидываю пару стульев в окно. Когда охранник всё же заламывает мне руки, ловлю Тохин взгляд. Шепчу беззвучно: «Прости», и меня впечатывают мордой в стол, потом выволакивают в коридор и тащат в каморку охраны. Целую вечность сижу один в душной комнатке. Ко мне пару раз подходят какие-то мужики, потом незнакомая баба, что-то спрашивают, наверное — менты. Я смотрю только на свои руки. Не хочу ничего знать, ничего слышать, не хочу понимать, ничего не хочу. Сколько прошло времени? Час? Три? В школе тишина, давно никого не слышно. Меня садят в пазик, привозят в ментовку, снимают отпечатки пальцев, фоткают и снова запирают одного в комнате. В голове гудит. Ни одной мысли. Кроме «Пиздец». И ничего уже не исправить. Финиш. Нафиг Тоха полез? Не мог промолчать? Благородный, блин. Они думали, я его заставил. А теперь… — Идём домой. — Мать дёргает меня за рукав, и я смотрю на её зарёванное лицо. Тоже хочется взять и зареветь. Сесть на пол и орать. Но я молча встаю и иду следом. Едем аж на такси. Дома топаю прямиком в кровать. Глядя в стену, выслушиваю, как всё плохо. Мне срать. Она всё равно себе не представляет «как». Всю ночь любуюсь отсветами огней на потолке. Лучше бы я сдох. Почему я не могу просто исчезнуть, перестать существовать. Больше ничего не знать. Пусть Тоха едет в свой Тайланд. Пусть вообще там и останется. Ему так будет лучше. Пусть всё катится. С чего я вдруг решил, что всё может стать хорошо, что заслуживаю чего-то такого? Его, блин. Паршиво, но даже как-то не по-настоящему. Так и должно быть. Кто я вообще такой, чтобы страдать? Пустое место. И сам пустой. Ничего не чувствую. Только дышать трудно. И чё дальше? Я урод. Всем порчу жизнь. И Тоха будет меня ненавидеть. Даже представить не могу, каково ему, и написать не поднимается рука. Да и не надо. Спалят, ещё хуже будет. Не понимаю какое время суток и сколько прошло. Мать время от времени уходит, возвращается, снова что-то мне втирает. Тоха, наверное, уже в Тайланде. Мать сообщает, что из школы меня не выпнули и даже ущерб возмещать ей не придётся. Наш добрейшей души директор даёт мне ещё один шанс… Спасибо, мне не надо. Всё же вылезаю из кровати, молча одеваюсь и валю из дома. Замираю перед Тохиными дверями — они открыты и грузчики выносят мебель, технику, коробки. Одно за другим. Ощущение, будто из меня вырезают куски, будто я и есть эта квартира и они выносят мою утробу. Вещь за вещью. Это – всё. Незнакомые люди ходили туда-сюда целый день, хлопали дверями и там, внутри ничего не осталось. Мужик в чистой одежде осмотрел квартиру и запер дверь. Точно – всё. Конец. Вот так? Типа мы больше не увидимся? Это не может быть так. Просто не может. Правильно его предки сделали, что свалили. В нашей школе Тоху бы заклевали. Я, сидя на полу в коридоре, тупо пялюсь на дверь квартиры, пока меня не уводят силой — на этот раз мужики в белых халатах. Мать вызвала психушку? Очень мило. Она пару раз пыталась загнать меня домой, но я ее послал и вот... И плевать. Меня ведут в машину, и я послушно иду. Но на тупые вопросы отвечать не собираюсь. Прикидываюсь дурачком, мы же в дурку едем, да? Пусть дадут каких-нить таблеток, хочу стать овощем, смотреть в стену и ни о чём не думать. Не думать, что с Тохой, каково ему… Решил тупо молчать. Ну, пускать слюни у меня вряд ли получится, а молчать и строить рожи даже прикольно. Дают какие-то таблетки. Спросить, что за таблетки я не могу, и похер. Хочется спать и на всё посрать. Могу целыми днями пялиться в экран телевизора, чтобы там не показывали, – всё равно ничего не соображаю. Даже не могу посчитать дни. Да и какая разница. Даже если Тоха вернулся уже из Тайланда в какую-то другую квартиру… Может они не переехали, а перестановку просто затеяли? Ага… Сегодня припёрся ваще странный врач, хачик какой-то, что ли. Садится передо мной на корточки, улыбается и таращится полчаса, спрашивает какую-то хрень, но явно не ждёт ответов. Это пиздец нездорово. Если бы он попросил отсосать, это было бы не так странно, как это... Когда он предлагает порисовать, я уже хоть на что согласен, лишь бы не смотреть на его странную белозубую рожу. Сижу, вожу карандашом по бумаге без всякого смысла. Ну типа, рисую. Он тоже берёт бумагу и с остервенелой рожей быстрыми резкими штрихами изображает простым карандашом какого-то монстра, втирая мне что-то про подсознание. Он вообще пиздит не затыкаясь. А мне чудятся на его рисунке реки красной крови. Это какая-то подстава, потом спросит, что я вижу? Он ничего не спрашивает, но забирает все бумаги и прячет в папку. Через пару дней вся эта хрень повторяется, и я начинаю думать, что настоящий псих из нас двоих всё же он. А потом этот хачик приносит письмо от Серого. Внутри фотка моцика, а Серый пишет, что его замели, и байк теперь мой. Что-то ещё про то, чтобы я не дурил. Сфигали Серый вдруг про меня вспомнил и решил подогнать байк? Ну херня полная. Но в следующий раз чиканутый художник приходит вместе Железным, и он показывает ключи от моцика. Говорит, Серый просил передать, и байк как новенький, весной подмазать, поменять масло и можно ездить. Ну мне-то нельзя без прав. Разве что по деревне… Еще пару дней, а может недель, я тупо таращусь на фотку байка. Байк этот я в гараже видел, он там с осени стоит. Пытаюсь не думать что можно просто сесть и ехать по трассе куда глаза глядят. На юг или в горы, да куда угодно. И никто мне не нужен. Никаких соплей больше. А Тоха… ему без меня будет лучше. Выйти отсюда, смириться и потом получить права… Я смогу. Всё же открываю рот: спрашиваю мать про Тоху. Она тяжело вздыхает, отводит глаза. Говорит, ничего не знает. В квартире никто не живёт. И да, занятия в школе уже начались. Меня начинает подташнивать, от ощущения как ей тяжело со мной, ещё и таким извранецем. Нахрен, поторчу ещё тут, попялюсь в телек, лучше, чем в школе, где меня ждёт добрый Кит. Уебу его нахрен опять едва увижу и посадят меня всё же в другое место, наверное. Чиканутый художник опять рисует простым карандашом кровавые реки, и рассказывает, что завуча из моей школы арестовали за совращение несовершеннолетних. Более шести эпизодов. Видимо Кита я не смогу второй раз отфигачить. Надо было отрываться, пока была возможность. Не знаю, это мерзко, но наверное мне не так тошно от осознания, что я не единственный, кто сосал тот вонючий хуй. Хотя, других он, наверное, запугал до полусмерти, чтобы заставить делать такое. Из диспансера меня выпускают в конце января. Убедившись, что Тохина квартира пустует, почти ничего не ощущаю. Только дыру в груди, а в башке будто морозная свежесть и никаких стенаний. Я реально бессердечный, наверное. И так лучше. Прусь в гараж позырить байк. Железный говорит, что байк и правда теперь мой. Мать каким-то макаром устроила меня в другую школу, точнее даже в гимназию, где учатся только вундеркинды и детки шишек. Ну и я. Я должен продержаться хотя бы до получения прав. *** И удалось, как ни странно, даже втянулся. Серый вышел по условно-досрочному отсидев год, но байк не забрал. Сказал, что мне повезло и у меня есть Ангел-хранитель. Я почти уверен, что этот ангел немного с приветом и рисует кровавые реки. Я никогда не спрашивал у Серого, за что он сидел, кого избил и почему — видел, как он отмахивается от вопросов друзей. Знаю сам, унижение — не то, о чём кому-то хочется рассказать. Оказалось Кита могли посадить и за то, чем с ним занимались мы, оказалось это тоже считается, хоть он ничего со мной и не делал, но «по собственной воле» тут не канает... А я просто дебил. Я пытался, конечно, узнать, где Тоха. Ирка сказала, только что-то в стиле: «Даже если бы знала…». Она не знала. Никто не знал. Я раз десять дежурил у того лицея, в который его грозилась отправить мать. Там Тохи не было. Выяснил, что его отец продал свою контору, видимо они переехали в другой город. Тоху я встретил у нас. В гей-клубе. На сцене. Он зажигал феерично… такой же офигенный, как когда-то и даже круче. Намного круче: взрослее, наглее, развязней до боли в кишках. Стою и смотрю на него из темноты. Сделаю шаг – Тоха увидит и вся жизнь опять полетит к чертям. И ради чего? Я изменился, он изменился, мы… нет, не чужие люди. Но я не хочу снова делать кому-то больно, а больно будет не только ему и мне. Не так давно умер Жека. От передоза у меня на руках. Когда вспоминаю это, кажется всё было вчера и ещё есть шанс что-то исправить. Он за месяц до этого вышел из клиники, держался до того дня. Я утром встретил его возле дома и уже понял, что всё плохо. Он был ещё чист, но сказал, что мечтал, чтобы кто-то смотрел на него так же, как я смотрел на Тоху… Я и предположить не мог, что Жека думает о чём-то подобном. У меня были вступительные… Физмат — это смешно, я и тогда понимал, что это бесполезное образование, но это был тупо квест «я смогу», и именно в тот день было вообще не до выяснения чего-либо. Если бы я знал… Вечером меня осенило, ломанулся к нему… проводил, в последний путь. Не знаю: не рассчитал ли он дозу или сделал это специально. Возможно вколол по привычке, а после клиники организм отвык… Но мне кажется, если бы мы с Тохой тогда не попёрлись в деревню, этого бы не случилось… Я испортил жизнь им всем. А Тоха, если бы хотел увидеться, мог бы и позвонить… Он-то знал, как меня найти. Закрываю глаза. Я почти готов свалить по-тихому. Но я бы хотел сказать Тохе, как много для меня значила наша дружба. Вообще было много людей, благодаря которым я продержался и выбрался. Тот же Серый, Железный, Голум, Юрка, даже Машкова. Я правда благодарен судьбе, что встретил этих людей. Но если бы не Тоха, вряд ли я бы дожил до окончания школы. На соседней шестнадцатиэтажке всегда было так хорошо… В одном Тоха был прав: я не гей. После него у меня были другие парни и не только парни. И есть нечто бесконечно притягательное, даже сакральное, когда мальчик доверчиво раздвигает ноги. Но глобально мне без разницы, что там между ними. Сегодня мой мальчишник… с которого я по-тихому свалил в гей-клуб. Собственно тут я ещё ни разу не был, а Тоха, похоже, местная знаменитость. Я рад узнать, что он по крайней мере жив, но встречаться сейчас лицом к лицу — это слишком. И дело не только во мне или в нём. Впрочем, может у него всё хорошо. Может кто-то есть. И мы сможем просто поболтать, вспомнить старое с улыбкой… А на сцене гей-клуба он зажигает просто потому, что любит танцевать. Ведь может?…