Оборванная судьба

История эта произошла ещё в недалёкие годы. Годы страха и безысходности, где буря бушевала неделями – скрыться было невозможно. Тогда голос подавать было страшно, покорность считалось нормой. Тогда искусство более чем в нынешние времена не ценилось, но спасала жизни тысячи людей. Тогда женщинам не говорили беречь себя ради себя, но охотно продавали за мужья. И период этот прошёл ли мне не ведано знать, но знаю я одно – как в мире сплелись разные на первый, но похожие на второй взгляд вселенные душ. Нет, её не назвать красивой легендой возлюбленных или непоправимой трагедией любви. Всё крайне просто и понятно, но прекрасность с лёгкой струйкой боли этой истории захватила меня в свои цепи и вынуждает писать эти строки. Прошло много времени и, возможно, пройдёт ещё больше, когда эта история дойдёт до ваших сердец, но искренне буду надеяться что строки эти найдут вас своевременно. Йеджи тогда только-только выходила из здания после работы. Тот день был и вправду ужасный. Клиенты какие-то сварливые, словно бабки в сезон дорогих цен, а ещё погода почему-то лила без остановки. Ночью она чуть ли не заболела от нагнетающего зимнего мороза, но спаслась то и дело ворочаясь под тонким одеяльцем, не сумевшим и в другие ночные покровы спасти от холода. Одеяльцем назвать ту тряпку казалось смертным грехом, но пропустим это мимо ушей – когда-то она и вправду была таковой. Бывало и она ночью теплилась рядом с обогревателем, которую её отец занёс в дом, а мать вязала ей носочки да пледики всякие. Тогда и она бездумно вздыхала и вдыхала воздух полной сладкого запаха утренних блинчиков и слушала мелодию ранних птиц с прывистым шумом посуды. Тогда она безвольно давала жизни весь контроль и совсем не думала, что же может пойти не так в казавшейся её идеальной жизни. А оказывается жизнь та ещё подлая хитрюга. Не оставила ничего, забрала все что было и начала отсчёт сначала. Йеджи в то время много кого проклинала, не только жизнь и не только себя. Единождые эпизоды, полные её криков души и плача во все помещение, уродливой отметиной висят на её плечах, не скрывая ничего, ни одного куска её прошлого. Те дни уже ушли. И пыль за ними уже стерлась. Остались лишь шрамики мелкие да царапины по всему телу, не заживают. Йеджи настойчиво старалась, с ног чуть ли не падая, но картина не менялась – она стыдливо сдалась, оставив свои попытки позади, и пошла дальше. Винить её конечно в этом нельзя. Не волей её все это случилось, да закрепилось временем, не волей её ветер понёс их в ту сторону, что свет виданный в тот раз, ослепил остальных, а у неё луч надежды с собой забрал. Не её желанием это было. Хотя, кто знает что творилось тогда сознании подростка. --- Половина одиннадцатого. За окном уже кромешная тьма, но в студии жёлтые покровы не покидают стены уже порядка трех недель. Возможно, куда больше, но это самое точное, что Хенджин сможет сказать. Три недели. Ровно столько прошло с последнего штриха в полотно, которое с лихвой страсти окрашивало безжизненное поле в красочный шедевр – так считали сами свидетели, но не Хенджин. Три недели мягкий карандаш с остриём в его руке витал над мольбертом, касался слегка и опять падал вниз. Спустя минуту он в немом отчаянии, покрытым тонким слоем надежды, в воздухе рисовал ещё что-то, но застывал как статуя, теряя очередную цепочку мыслей. Картина рушилась – рука лежала на бедре. А мольберт с кривой полоской на щеке. Со временем безмерное количество нерешительных шрамов уродовало полотно куда больше и быстрее, что она незаметно сменялась день за днем, отправляясь на пол рядом к остальным таким же инвалидам – хлам уже выхода себе не находил. В студии тут много чем можно заняться. Можно было расставить краски по радужному порядку или наоборот – из этого создать картину. Можно было лежащие на полу картину наконец повесить на стены, украшая скучные стены опустевшего дома, или упорядочить как-то и место освободить. В квартире можно было походить и встретить уже кровать, которая не видела его уже месяца четыре точно. Но Хенджину нравилось засыпать на том маленьком диванчике в студии – всем подряд твердил о своей безграничной любви. Можно было даже выйти и погулять, посмотреть что построили что разрушили, наполнить желудок впервые до отвала и трындеть по ночным улицам с мелодией старых песен девяностых, пока дверь дома не закроется ещё на пару лет. Вот в такие моменты, когда настроение безудержно поднималось с желанием поскакать по уличным переулкам, капли дождя омывали тротуары или ветра чуть ли не сносили крыши с многоэтажек. Странно было все вокруг. Закон подлости 2.0. Можно было наконец позвонить тем друзьям, от которых он только спустя сутки замечал пропущенные и сотни сообщений одинакового содержания, и узнать что же нового произошло за эти недели. Он почему-то долго не решался – рука небось прилипла к кисточке. Занятий на голову хватало, даже иногда за борт вываливало, но душу его не радовало. Не то что радовало, не привлекало и не тянуло от слова совсем. Такое было впервые. Не то чтобы он как-то сильно страдал, с солёными дорожкам на острых скулах и продолжающейся голодовкой на пару дней, но назвать это состояние нормальным он не мог. В голове краски теряли свой окрас, бледнели, сероватый оттенок приобретали или вовсе прятались где-то в дальних закромках. Картины, которые в разуме выстраивались в очередь для оживления потихоньку исчезали, сливаясь с хаотичным фоном, потом возвращаться не хотели. Руки, которые были в вечных слоях синих красок вперемешку с красным, теперь были настолько чистыми, что Хенджин каждый раз удивлялся, видя свой натуральный цвет кожи. Это было ненормально.Но ничего поделать он с этим не мог. Это состояние, которое технически можно было сравнить с отдыхом жутко выматывало : из него высасывало энергию пока он просто сидел и ждал порождения своего вдохновения, его перерождения или предстоящего разгорания – чего угодно лишь бы он смог ощутить то покалывание кончиков пальцев, удары сердца которые медленно сливались с его ритмом, безудержное желание запечатлеть то, что на уме, сохранить и выгравировать на белом листе своими руками. Давненько он не испытывал творческого кризиса – такие периоды у него были максимум в начале карьеры : результаты не удовлетворяли – он не видел то, что он хотел бы увидеть . Это потом долго его дёргало, щипало по пересоленным ранам, не оставляло в спокойствии и покое – так проходили его первые предыстории скетчей. Со временем все налаживалось по полочкам, да и нужда в музе особо не выявлялась. До этих пор. — – Джин, я конечно понимаю, что трудно и тебе как интроверту нужно быть наедине . Но. Но подумай сам. Сколько времени прошло с того времени, когда ты выходил на мир, просто для прогулки, развлечения, ну, или хорошего времяпровождения ? – размахивая руками то взад, то вперед, иногда поднимая вверх, Джисон стоял посередине довольно узкой и крошечной студии, расчёсывал пятерней волосы назад и удрученно вздыхал. Очевидно, что он излишне драматизировал всю эту ситуацию, но как бы нелепо это не звучала идти против него Хенджин все же не мог. Не смог научиться этому за годы дружбы. – Давай булки в руки и что там у тебя еще есть бери и давай выходи. – Куда? – Хенджин впервые за время его прихода проявил хоть малейшие признаки жизни. Он предпочитал игнорировать его гиперактивное поведение, откуда энергия плескалась за края – он сам чуть ли не утопал в его бесконечном тараторе. Хенджин сегодня, как вчера и позавчера, собирался сидеть перед столиком. На ней у него вполне хватало карандашей и фломастеров, да и расцветка неплохая. Возможно, пересмотрит какие-то грустные видео, чтобы хоть как-то пробить слезу, пробудить то, что затрепещет от картины умирающего цветка или просто заставит себя – но все маловероятно, слишком долгом практиковал. – Как куда? – ответ потом эхом отдавался в сознании Хенджина – Бухать. – Ты перед человеком искусства, прошу выражаться менее вульгарно. – с прозрачной ноткой сарказма подметил Хван, усмехаясь куда-то в пол, хотя явно понимал, что скоро, совсем скоро останется под грудой возмущения и протестов. Единственным, что могло его сейчас спасти – это переодевание в спальне, куда все его знакомые знали вход запрещен. — – Джисон, я тебя знаешь, реально уважаю. – уже подвыпившие товарищи вешались им на шею со входа, а некоторые даже делились связными предложениями, которых Хенджин мало ожидал . – Вот реально уважаю! – Смог вытащить вечного домоседа . Так ещё и в клуб. Респект! – второй, а за ним и третий поднимали бокалы пока Джисон, одновременно принимая всю эту сладостную лесть, продолжил праздную болтовню, улыбаясь во все тридцать два. – За здоровье, за нас! Нечасто он мог быть живым свидетелем подобных редких счастливых моментов в периоды, когда уходил головой в рисование . Жертвовал он многим ради своего же душевного спокойствия и нередко это заканчивалось глупыми ссорами, идиотскими недопониманиями , обидами с обеих сторон. В такие времена рождались самые прекрасные и ценные , прущие столькими эмоциями , говорящие громче всяких слов и больше всего, что он мог предложить – красиво однако. Сделал ли он это специально или нет, возможно, никто не узнает – Хан упустил из виду Хенджина. Он проходил сквозь пьяные тела словно огромное месиво продолжавшие бессвязно двигаться в бессмысленном темпе, пока сладкой присыпкой по ним бегали разноцветные следа стробоскопа. Их лица, забывшие о дневных тревогах, в экстазе грязно улыбаются, руки то и дело врываются в чужую территорию, куда охотно принимают, тактильность переходит на новый уровень. В воздухе витало тяжелое плотное полотно алкоголя, неприятный микс одеколонов и духов и лёгкий, еле различимый сквозь все это запах табака с улицы. Люди битком танцевали на танцполе, смело стирая перечень своих принципов из сознания, и охотно шли навстречу каждой протянутой руке. Развратные движения, что побудили бы отвращение и стыд в дневное время, под кожу впились, чуть ли не до крови, бурлящей в венах страстным потоком, дошли. Липнущие друг к другу потные тела, смешивая свои вздохи, разделяя вдохы на двоих, обжимались буквально в каждом уголке помещения. Хенджина еще месяц назад заинтересовало бы все это . Он бы попытался разглядеть все как можно лучше, даже сфотографировал бы, чтобы дома перевести все на бумагу. И не на одну. Каждое происшествие побуждало новую волну энергии – он так и выживал, сохраняя в памяти свежие моменты, декорировал как ему угодно и пускал в дело необуздаемое мастерство. Наверное поэтому выставки под его именем частенько не имели общего концепта. В одной красовались волны бережно, с лёгкой грустью скорого расставания обнимали голые берега, полные гладких камней. Там небо сливалось с голубой гладью, что зрение терялось в пространстве бесконечности, бриз легко трепал кончики волос, свобода пробиралась легко под грудную клетку. В другой пир на весь мир, вместивший в себя цельное полотно, где если внимательно и долго приглядеться, можно заметить столько пробивающихся историй. Жена, держа за руку своего мужа, мягко краснея, улыбалась парню рядом и по взгляду заметно – все взаимно, какой-то дурак танцевал перед ними в центре, а люди смотрели и смеялись над его измученным выражением лица, а ещё рядом с главарем всего этого пиршества сидели дюжина полуголых женщин, не стесняясь на виду соблазнять, изгибаясь всем телом. Картины его могли носить столько всего и ничего одновременно, что мастерство читателя поддавалось невидимой пытке – глаза всех бегали с одной детали на другую, пытаясь словить все моменты, понять каждое сообщение автора, словно все замаскированное под этими линиями сможет их удивить, собрать все воедино. Были картины из семидесяти оттенков белого, что почти сливалась со стеной, была картина из двадцати пяти оттенков чёрного, казавшейся лишь маленьким чёрным пятном посередине бумаги – каждая сама по себе важна и особенна. Хенджин лишь рисовал то, что в душе у него творилось и с каждым разом сам удивлялся тому, как эти мучения вызывали у других восторг, удивление, а иногда и восхищение. Глаза полные уважения и любви в его казались жалкими – всё , что котелком бессознательно варилось у него были намного больше того, что есть на листе. Оно простиралось без конца стирая все его внутренности и создавая новое, что вскоре рушилось также быстро и мимолётно – жить так казалось неизведанной для него удовлетворяющей мукой. Покрутив стакан, неполный крепкого на все сто градусов коньяка цвета янтаря, где лёд наверху легко скользил,постепенно терял свои острые края, превращаюсь в гладкий камушек, он ещё раз залипает на эту повторяющуюся одинаковую на первый взгляд рутину. Уходя в сознание и пробираясь под его корку ещё глубже несмотря на выглядывающие алые капли крови, Хенджин аккуратно пытается сопоставить фигурки домино, расставить картину, которая покорила бы его своей красотой, но все время проваливается, теряя частичку в груде мусора, а иногда просто неуклюже портя всю эту кропотливую конструкцию. Много времени на все это уходит – часы превращались в секунды, а иногда наоборот, что даже стало трудно без тикающих на всю студию старинных часов. В голове много чего крутится, но он не сможет сказать что. Они вроде имеют окрас, вес, вкус и смысл, но смешались, находятся непозволительно близко, что отличить станет работой стоящей часов тридцати. Это утомляет. Запутавшийся клубок приходил в порядок, но чертовски стрессово все это шло, а Хенджин понимающий весь объем как-то все поверхностно обходил и сейчас ақ делает. Возможно, прозвучит все это глупо и тупо, но входа тоже нет – он пытался найти, но как-то не выходит. Приходится теперь с мутной недоваренной кашей сидеть, держа по несколько часов меж пальцев чистую кисточку. Вокруг у него много кого вертятся – их невозможно не заметить. Отнекиваясь от идеи одиночного перепихона на сегодня, он старательно игнорирует каждую приглянувшую на него особу. Музыка как и в начале бьёт по ушам; сердечный ритм рушит, под свой подстраивает; мышцы расслаивает и заново склеивает воедино. Биты в ушной раковине отдаются запоздалым эхо, а за ней щекотливая боль и лёгкое раздражение, которую все упорно игнорируют. Хенджин тоже. Вибрации звуковых волн рисует незамысловатые рисунки в его стакане, противоречивые его ожиданиям. Он останавливает свои медленные круги стаканом и долго, пытаясь словить момент следующего, строит зрительный контакт с волнообразными спиралями. Эти волны, уже довольно упавшие и в высоте, и в скорости, потом с лёгким плеском бьются об стенки, встречая свой конец. Стекло слегка влажное после такого столкновения, потом быстро высыхает, спешно забывает о таком – память у него хуже, чем у рыбки. Наконец оторвавшись под меняющуюся мелодию для следующей музыки, он наспех вливает в себя горькую отраву, которая развязывает его тугие цепи, плавит тело под ней до горячего пара, расслабляет и Хенджина уже вовсю ведёт в эйфорию спустя минут десять – все образы вокруг плывут, даже прикольно. Вдыхая полную грудь этого ужасного микса запахов, он нехотя открывает свои глаза и встречает тысячи цветовых окрасов всей радужной палитры. Непривыкшые к свету глаза непроизвольно сжимаются, веки друг друга к себе ближе жмут, но вскоре так же быстро расходятся – выйти на улицу все же хочется больше, чем сидеть около барной стойки недомертвой зомби. По дороге столько же тел, сколько было в начале, только сейчас липнущие без осуждения, поглаживающие все вокруг, пытаясь найти опору, хватая за любой возможный шанс. Хенджина пару раз пытались втянуть : грязно в щеку целовали, страстно пальцами поглаживали, горячие поцелуи в воздухе посылали, ладонь на его шею клали и грубо хватали. Но он, доходя края этого спутанного, держался, пока за ладонь не схватили. Не за грудь, не за лицо, не за подбородок, и не за зад. Горячая ладно вальяжно прошлась по его тыльной стороне, а потом крепко ладонь держа, потянула к себе. Неготовый к такому повороту событий, Хенджин, замешкавшись, падает куда тянут, и опять в самой середине всего этого балагана – лицо его исказилось, брови сдвинулись вместе, губы в ровную линию обернулись. Приглушенный свет сюда совсем еле доходил, а о воздухе речь и не шла. Задыхаясь во всей этой толпе, он голову верит в стороны, вверх тянет, на небо устремляет, стараясь захватить как можно больше грязного кислорода – жалко выглядит. Потеряв направление для выхода, он пытается успокоить свое напряжённое до предела тело, утешая свободой, еле как додумывается до всей глупости этой ситуации. Тахикардия полученная стоимостью этих проворных рук в мозгу больной мозолью отдаётся – его чуть ли не рвануло. Запоздало добирающиеся до его мозга картинки теперь стали с секундной паузой отдалятся ещё дальше, пробираясь за навес беспорядочного сумрака – он продолжал терять связь с миром, хотя выпил не больше трех стаканов : его устойчивость намного ниже этого уровня. Вы не подумайте, что его там подбрасывает с одного угла в другую, жёстко размазывая по стене, а потом за шиворот грубо перехватывают и опять куда-то в даль. До такого три стакана вряд ли доведут, да и клаустрофобом с социопатическими уклонностями он не был, а клубы были его давними, чуть залежалыми друзьями. Но было чертовски отвратительно, что больше чем неприятно, и звучало как-то меньше чем мерзко. Его тело тянулось к выходу, где он смог бы вдохнуть морозный воздух без примесей всего этого, где он смог бы сбежать от бестолкового беспорядка и всего – настолько отвык от ночных похождений. Стараясь сфокусироваться на своем дыхании , он закрывает глаза и медленно, считая до десяти ещё медленнее , вздыхает, держит и выдыхает. Держит лёгкие под контролем десять секунд, готовясь вдохнуть очередную порцию как за щеку хватают – не похоже это на чужие губы, да и хватку сильной не назовёшь. Лениво пальцы на щеках проходили по скулам к вискам, за ухо чуть доходили и опять к носу, под глазом прошлись мягко, совсем невесомо и нежно. Его, изголодавшегося по таким целомудренным, невинным и лёгким касаниям, по всем бальным шкалам доводило до предела, что порог отскакивал назад. Он каждой частичкой своего тела чувствовал это будоражащее покалывание, нелепое дергание и странную трель. Сердце билось с куда большей частотой, питая мозг слишком много, а он не справлялся – мысли уже не тут, витают по теплому неприятному кислороду, они где-то на краснеющих щеках, которых вяло поглаживают прохладные пальцы без намёка на продолжение наедине. Перед ним стояла девушка. Увидел он это сквозь пробивающееся зрение приоткрытых век – совсем мутно и не чётко, но была она симпатичной, на вид уставшей и вялой. На фоне постоянно невысоко, но ритмично прыгающих тел, она казалась застывшей статуей слишком нечеловечески реального окраса и контура. Волосы цвета пепельной платины с серебряными прядями стекали по плечам к тонкой талии, которую правильно облегало чёрное коротенькое платье до бёдер. Лишь маленькая подвеска на шее и ничего больше – все это оголяло её ещё больше. Мёртвые глаза высматривали его, в сердце радужки стремились, медленно проходили по его высокому лбу и длинному блонду. Волосы до плеч, собранные в пучок сзади, уже давно взъерошились слегка, по шее пот стекает прозрачными ручьями – тело накаляется, как и атмосфера созданная между ними. Закрыв глаза, он льнётся ближе к ладони, тянется к ней носом – прочувствовать хочется от запаха сладкого кокоса до слегка шершавой текстуры, заметить длинные пальцы, но такие мертвенно тонкие, хочется каждую расцеловать. С лёгкой прохладцей она бесконечно долго смотрит на него, окруженная оглушительными битами и тяжёлой музыкой клубного вечера, но не спешит и медленно скрепляет пальцы в замок на затылке. Потом к себе она ближе тянет, локти на плечи забрасывает, пятерню в волосы заводит и мягко массирует – Хенджин лбом прислоняется к её плечу. Поднимает свои руки в воздух с одним лишь желанием – ближе к себе притянуть, зарыться в её яремную впадину глубже, заполнить лёгкие до предела её сладким ароматом. Талия у неё обманчиво кажется осиной, что ладони его обхватывают легко в свои охапки, обеими до лопаток держа, в объятия сгребает. Начинают скрепленные тела лениво качаться в замедленном темпе посередине горящего котла, кажутся мягко падающей на землю пушинками снега, ровно проходящие весь путь, кружась в грациознои вальсе с ледяным воздухом. Хенджин за ней следует, – куда, как и зачем неважно, она ведёт их обоих, храня постоянную скорость их мелких покачиваний. Нереальной кажется прелестная картина двух соприкасающихся душ, сровня родственным и родным друг друга частицам мозаики – полная картина глаза радует. Ни грязной похоти, ни пылающей страсти, ни будораживающих касаний – настолько безусловно достаточной казалась крутящаяся в неподдельном своём ритме пара, скрепленные в взаимные крепкие объятия. Хенджина от этого вело, он в теле своём чувствовал избыток этого кайфа, который вероятно моментально улетучится с отсутствием этих прохладный рук около его шеи, но не мог ничего поделать, кроме как жадно впитывать в себя всю эту нелепую нежность и наслаждаться. Не было столь важного вокруг, как её пальцы поглаживающие его спину и нос зарывающийся в её блекло дымчатые волосы. Йеджи, простояв в этой позе изрядно количество времени, теряет уже лишнее, что у неё есть в запасе. Ей пора бы уже готовиться к приходу клиента, ожидать его около входа с смиренной улыбкой покорства на лице. Ей следовало бы подправить макияж, проверить комнату ещё последний раз, молча послушно стоять рядом с заведующей её группы. Сегодня есть единственный клиент, последняя её миссия перед уходом в отставку – её язык еле как поворачивается назвать свое занятие работой. Все правильно : от неё услуги – от него деньги. Любая денежное течение производится этим путем, и совсем не ново, что индустрия эта процветает как и любая другая. Всё равно в горле печёт от понимания последующих минут, когда ей стоит уйти с этих тёплых объятий и переступить порог бесчестия. Сегодня и станет началом нового этапа в его руках, чуть позже она закончит прошлое, переступит этот период и оставит позади, забудет как самый страшный кошмар своей жизни. На деле не её выбор пал на проституство в качестве источника заработка на жизнь. Так сложилось. Жизнь повертела ею от одного угла к другому, кинула её безгрешную невинную душу на произвол судьбы и смотрела саркастично издалека, частенько ухмыляясь в лицо грязной улыбкой, и презирала то, как она проходила через круги ада в тёмных переулках. Тогда-то и пришла к ней заведующая, протянула руку и улыбнулась тепло. Укрыла её мягким пледом и увела её от того места где она повидала самые мрачные дни своей жизни – хотя и сейчас назвать их светлыми трудно. Жалость слишком глубоко пронзила её душу. Вначале все было вполне легко и понятно. Она убиралась по дому, готовила изредка в отсутствие повара и подметала пыль во дворе. Выживать было нелегко, но возможно и выполнимо в таких условиях, пока домой не заглянул странный мужик. Тогда, в тот день она поняла свое реальное предназначение рядом с десятками девушек, которые на вид тоже казались лишь слуга и этого особняка. Она долго отрицала все это, запиралась сутками в заброшенном чердаке, плакала, кричала, что её голос неоднократно срывало, билась и вертелась в чужих руках – бесполезно. Будучи наивной дурочкой, верящей в приторные сказки про принцев на белых конях, она упорно хранила себя для своего будущего, для своего человека, для своего счастья, но увы реальность жестоко пронеслась по лицу. Она опомниться не успела как уже была вовлечена во всю эту систему, а выход перекрыли. И сейчас, оплатив старшей заведующей настолько, что покрыло все расходы с процентами, она торжественно шла к своему последнему клиенту, где её опять унизят по всем спектрам жизненных учений – она опять пропустит все это мимо ушей. Неважно, чем и как она собирается заниматься дальше, но это не для неё, не для её души, которая теперь уже отвыкла от всех трепетных тактильных ощущений, не для её сознания, постаревшей на тысячу лет в первый же день. Стыдно и прискорбно перед тем, кто оказался его половинкой в этой вселенной, где она не смогла противостоять. Жалко, что теперь обе души остались одиноким маяком посередине всего океана без права выхода на волю. Горькая правда обидой проходится по её коже и режет острие до выступающих капель крови, в сердце печалью вонзается – кровь не останавливается до сей поры. Сегодня последний день. Последний клиент, и последние мгновения грязного творения. Дальше все по другому – будет ли это успешным судить ещё рано, но будущее будет явно далёким от периода её ранней молодости. Конечно, тоскливо от одиночества и неприятно от осознания своей беспомощности насчёт этого, но надежда как и дни её в этом жёстком мире умирает последней. Захватившее ее эмоции медленно пробираются в сознание, травят каждую её клеточку и казалось в следующий миг она заревёт, но она все так же стойко стоит на ногах, теплится в его объятиях и неторопливо танцует в грациозном вальсе. Пальцы покалывает от ощущений его мягких волос под подушечками, сердце непроизвольно бросает удары, но не до ста в минуту. Аура свободного полёта касается её своими кончиками – она плывёт в пространстве и времени, невесомость кажется очень сладкой фантазией, шоколадным топингом поверх кокосового мороженого. Легкое послевкусие отодвигает прочь горечь её ожиданий и прошлого, ей по душе даже если все сейчас временно. По спинке поглаживают, ближе к груди жмут – настолько все нежно и волнительно, дыхание его шею щекочет, а сердцебиение в ступор сводит. Хотелось растянуть время до предела, она туго натянутой резиной больно ударит, пометит красными следами и оставит с болью на долгое время, но она готова к ней ради этого безмерно нежного момента. Жизнь нечасто приподносила подарки. Брала завышенную цену – оставалось лишь боязливо ожидать последующих моментов, когда тело пронизывало током до костей и вдыхать пыль с земли, куда она упадёт сама не заметив. Такие драгоценные моменты имели особое место в её сердце, где валялось немало негодной дряни, а стены украшали бессмысленные отброски, лоскутки ткани, хранящие за собой мириады шрамов и порезов. Они временами густо кровоточили, а Йеджи, не зная как с этим справляться в одиноком холоде, лежала и бездумно плакала, не смея остановить горячий поток солёной влаги. В такие времена воспоминания дорогостоящие ярким фонарём освещали путь – она робко держала её, трусливо ожидая, что она отключиться и останется ей лишь гнить в этом бескрайнем мраке. Трудно было этом тумане с мелкими нерешительных шажками – ей было жаль саму себя. В просторах разума она осознает, что пора. Клиент не может ожидать, а она – загубить свое последнее задание ; холодный рассудок с обеих сторон тянуло её руки назад, её саму к комнате – ноги начали путаться, а тело вниз устремляется . Так вот, что значило сдаваться. Горько и неприятно. Перебороть саму себя, шагнуть назад и уйти не повернув голову хоть в последний раз – так она представляла цикл её знакомств и их концы, но сейчас губы хотят подольше задержаться около его уха и шептать очень много чего, совсем неважно о чем. Пальцы в последний раз слегка сжимают его волосы и проходят к затылку, к плотной шее, где струится пот прозрачным ручейком, к его лопаткам, напряжённые от чего-то. Гладит их и тянется назад, а он за ней – руками на её талии ближе к себе жмёт, носом дальше ведет. Она шаг назад, а он ближе на два – не остаётся лишнего пробела между ними. Йеджи губы подносит к его ушам и шепчет тихо, но чтобы слышно : "Мне пора". Как же сложно дались эта пара слов, что даже сердце ёкнуло и замерло, призрачно надеясь на его дальнейшие поглаживания и щекотливое дыхание где-то около шеи – слишком противоречиво. Она хотела бы запечатлеть этот момент у себя в голове навечно, пока смерть не задушит её своими костлявыми пальцами и не унесёт далеко. Она хотела бы признаться самой себе в своей тупости и наконец предать свое выстроенное годами "я". Она хотела бы, ощутив эти сказочные чувства, поддаться им без остатка и отдать всего себя полностью. Хотела бы заявить на весь мир громко, что устала так жить и очень хочет прекратить, а потом спрятаться в его объятиях, вдыхая его аромат. Очень хочет сейчас представить эту картину у себя дома, на стене их спальни, рядом с другими их общими фотографиями – украсили бы интерьер. А она отступает назад и шепчет, заодно обманывая саму себя этой лживой надеждой, что все сложится чудным образом хорошо и её встретит счастливый конец, :"Йеджи". А потом целует в висок, стараясь оставить след своей помады и шлейф своих духов. Это все, что она может оставить, это все что она сможет дать ему сейчас. Если судьба её сжалится над ней и подарит этому мгновение продолжение – однажды чуть ли не потухший огонёк надежды воспламенится вновь и пожар охватит её сердце, лишь ради него. Она пятится назад, понимая свое критическое состояние и его от себя толкает, улыбается ему виновато, а Хенджин, понимая, что конец близится, чуть ли не кричит "Хенджин . Я Хенджин.". Пусть она услышит, сквозь весь громкий беспокойный галдеж и грохот, мешающие удары мощных аппаратур и чужие выкрики, режущие ушные раковины гомон посетителей и шум помещения. Он хочет и завтра увидеть эти глаза, только полные не виноватой нежности, а ясного света, не здесь в тусклом клубе с тягучим запахом крепкого алкоголя, а месте, где спокойствие будет мягко обернуто вокруг них и солнечный день будет напарником, не только тогда, когда нужда вызывает такие ощущения, а каждое утро, когда все вокруг будет наполнено тихим пониманием и долгими объятиями. Он хотел и сейчас наверняка хочет воплотить все в жизнь. Расстояние между ними увеличивается и картина все более становится расплывчатой, теряет чёткие грани прятается за занавесой, как рука его поднимается на воздух, а он сам застывает в шоке. Тонкая, совсем еле видная красная нить от его безымянного пальца на правой руке, тянется сквозь всю эту толпу. Тощее тело нити, изящно переливается сквозь мельтешащие проблески света, а рука его тянется к толпе, словно тянут его по ту сторону к себе. Он в не понимании все ещё стоит. Не верил он рассказам тех, кто с сердечками в глазах рассказывали свои истории знакомства, как обнаружили связующую нить судьбы и стали парой навеки веков пока смерть не разлучит. Хенджина тошнило от этих историй. Или может он сам завидовал – он не знает. И теперь, ощущая непреодолимую силу, которая толкает и тянет его вперёд следом за нитью, он медленно осознает, что где-то тут находится половина его души, разума, сознания, тела и жизни. Звучит бессмысленно и продуманно для идиотских шоу, но не верить он не может, поэтому тянется следом за нитью, за своей судьбой. Тела все также бессвязно липнут друг к другу, бросают свои конечности куда подальше от себя и дают себя на попечение алкоголя. Музыка становится ещё громче и мозг уже не выносит все этого давления, а сердце судорожно сжимается, боясь встречи с этим человеком. Он тянется ещё дальше, вглубь всей этой толпы, ногами шевелит быстрее, стремительно ускоряясь и торопясь, пытаясь угнаться за ней. Но резкая боль его останавливает. Тело пробирает ужасающая боль, словно атомы разделились порознь, и по одному собираются вместе, словно кровь в жилах остановилась, оставляя мозг без кислорода, словно время прекратило свое существование, а тело всё ещё бьётся в судорогах, теряясь в измерении. Хенджин в холодном поту ощущает себя опущенным в недро вулкана, а заодно и задыхающимся под водяным слоем ледяного океана. Кожа горит, а внутренности мёрзнут, сердце беззвучно стучит – тело будто наживо вымирает. Фокус теряется в глазах, он сам падает на пол, теряя контроль над телом и ощущая мучительную боль каждой клеткой своего тела. Ничто не смогло бы сравниться с этой пыткой, что он пережил за пару минут – лёгкие лихорадочно хватают воздух, тело крупно дрожит, он сам чуть ли не встречает смерть. И только спустя эти бесконечно долгие минуты пытки он замечает, что рука его теперь на земле,как и его тело посередине всего хоровода. Красная нить окрасилась в темно бордовый цвет крови человека, превратилась в грубую верёвку, раздражающую кучку волокон, а она лежит на земле, будто потеряла свою энергию и молодость за мгновение – сердце щемит от этой картины. Она оборвалась. Его бросили.