тебе кажется

После пережитого стресса им всем понадобилось передохнуть. Вернувшись домой, Алтан, будучи в сопровождении дикой собаки (также известной как Вадим), поставил сестру перед фактом: больше он заниматься преступными делами семьи не собирается. Заранее предсказав, что подобное заявление лишь рассмешит Юму, он тут же спешит добавить к своему заявлению, что может быть гораздо более полезен клану не прямым своим участием и маранием белоснежных ухоженных ручек в крови врагов, а косвенным: выстраиванием положительного образа Дагбаевых в массовом сознании и среди инвесторов. Защита экологии, благотворительность, появление на медийных мероприятиях — всё это он предложил возложить на него, чтобы самой Юме не пришлось лишний раз светиться на публике и в новостных заголовках. К его же удивлению, девушка в конце концов «добродушно» согласилась. На некоторое время Алтан с Вадимом улетают на Бали — позагорать и поплавать, отдохнуть душой и телом. Нужно это оказывается, пожалуй, всё же по большей части именно Дракону — тот, хоть и не выдавал своих внутренних переживаний, явно находился в подвешенном состоянии с момента возвращения из поместья. Долго не мог уснуть ночами, просыпался по несколько раз от кошмаров. Алтан не спрашивал, что именно ему снилось, и даже не заводил разговора о прошлом Вадика и о том, что связывало его с тем странным мужчиной. Любопытство приходилось усмирять, чтобы не бередить ещё не зажившие раны. Алтан понимал: если у них всё продолжит развиваться столь хорошо, рано или поздно Вадим сам ему всё про это расскажет. А пока мужчина с огромным удовольствием рассказывал ему всё остальное; так, благодаря нему Дагбаев освежил в голове весь школьный курс истории, а некоторые темы и вовсе стал знать досконально — например, излюбленное Вадимом европейское средневековье или биографии известных гомосексуалов. О себе Алтан тоже рассказывал не особенно много — считал, что нечего. Бегло упоминал, когда разговор об этом заходил, про детство или юность, про мать, про сестру, про деда. Не скрывал ничего, но и не углублялся в детали событий своей жизни. Больше он любил молча слушать Вадима, наслаждаясь его голосом, звучащим под столь приятный и расслабляющий аккомпанемент прилива. И Алтан много смеялся — так много, как ещё никогда в жизни. Вадик был смешным, был «Шутом», и абсолютно этого не стеснялся. Порою он говорил что-то кошмарно глупое, шутил ниже пояса, отвешивал странные комплименты, больше похожие на анекдоты — и всё это Дагбаеву… нравилось. Он понимал, конечно, что скоро это пройдёт, что рано или поздно его начнут раздражать глупые приколы любовника, но, в глубине души, лелеял всё же надежду, что наступит этот момент не скоро, что «бытовуха» не заест их, и лёгкая влюблённость продолжит жить в их сердцах, заставляя улыбаться даже самым странным и несмешным шуткам.

***

Олег старался. Это было тяжело. За столько лет подавления нежных романтических чувств он, казалось, совершенно отучил себя открыто выражать любовь. Он, как прежде, продолжал готовить для Разумовского, радуя его каждое утро вкусным завтраком и каждый вечер прекрасным ужином; обнимал парня, как всегда обнимал, пока они смотрели фильмы на Серёжином ноутбуке, сидя под одеялом в попытке согреться в плохо отапливаемой квартире. Всякий раз трепал его по рыжим волосам, проходя мимо, пока он работает. Всё это никуда не ушло и безусловно радовало Серёжу, но Волков понимал: теперь им обоим этого мало. Разумовский хочет большего. Он целует его в качестве благодарности за ужин, заставляя Олега смущённо фыркать («ну что за нежности, Серёг…»), а затем строя печальную мордашку, видя которую Волкову не остаётся ничего, кроме как оттаять и поддаться его очарованию, проявляя инициативу и целуя как подобает в ответ. Серёжа лезет спать с ним в одной постели, прижимаясь к обнажённой груди своим носом, всякий раз сползая к середине ночи почти с головой под тёплое одеяло. Серёжа пытается — и, скажи кто-то Олегу об этом всего пару месяцев назад, он бы в это не поверил — соблазнять его, залезая ледяными ладонями под футболку, касаясь кончиками пальцев пресса, целуя напористей, на выдохе произнося что-то ему на ухо… Идя, наконец, прямо напролом, встречая Волкова после душа полностью голым в их постели. Олег не не хочет. Олегу неловко? Да. Олег боится, что он облажается, и Серёже не понравится, или, не дай боже, станет больно? Несомненно. Но он хочет — и хочет безумно сильно, хочет так, что думать ни о чём другом иногда не может. И теперь, глядя на краснощёкого от смущения и невероятно обворожительного Серёжу, лежащего в их кровати, он не может позволить себе струсить. Он берёт всю свою хвалёную уверенность и стискивает её в кулаках, решаясь. Немного улыбается, делая шаг к кровати, не прекращая при этом придерживать рукой полотенце на бёдрах. Садится рядом. Проводит медленно пальцами по бледной веснушчатой коже, не смея отвести от любимого глаз. Какой же он красивый. Хоть сейчас бери — и рисуй, жаль только, что у Волкова руки не из того места, и рисовать он не умеет — Серёже приходится в этом плане отдуваться за них двоих. Олег поглаживает его долго, не особенно спеша приступать к основному блюду. Через пару минут в ход идут губы, влажно целующие Серёжину кожу, дотрагиваясь до всё более чувствительных мест, которые до него ещё никто — никто! — никогда не целовал. Несмело прикусывает яркую россыпь веснушек на бедре, слыша тут же одобрительный неожиданно громкий вдох; Разумовский сначала даже смущается, прикрывая рот ладонью, но потом, видимо, подумав, всё же заставляет себя расслабиться, зарываясь пальцами в недлинные чёрные волосы. В конце концов, это ведь Олег — зачем стесняться перед ним того, что он делает ему так хорошо? Волков с ним солидарен. Эта ночь для них двоих оказывается полна открытий. Так, например, Серёжа (да и Волков) совершенно неожиданно осознаёт, что Олег тащится от его рук и может безостановочно их целовать, покусывать едва-едва кончики пальцев, брать их в рот. Его с такого натурально кроет, а Разумовского кроет от того, как кроет Олега — он оказывается ужасно эмпатичным. Сам же Серёжа открывает для себя особую чувствительность к шёпоту на ухо — хотя тут, возможно, дело даже и не в самом шёпоте, а в голосе любимого, порою срывающегося на тихие, но невероятно искренние стоны. До оргазма они доходят не одновременно — Серёжа срывается быстрее, не выдержав очередного глубокого толчка и чувственного хрипа, Олегу же требуется больше времени — из-за психологического блока, ещё не до конца рассыпавшегося в его сознании. Выйдя из вылюбленного тела, он утыкается Разумовскому в шею, вдыхая его приятный, родной запах, и пытается догнать ускользающее наслаждение рукой. Серёжа помогает ему, приятно сжимая и оттягивая короткие волосы на затылке, шепча признания в любви вперемешку с похвалой. Кончая, Олег осознаёт ещё один примечательный момент: ему безумно нравится, когда Серёжа его хвалит.

***

Конечно же у них не было всё «как в сказке». Володя себя не обманывал. Он знал, что в их паре он любит, а Поэт позволяет себя любить, купаясь в его нежности и заботе, взамен лишь иногда даря ему своё внимание, как милому сердцу коту. Кто-то со стороны, наверно, мог бы ему посочувствовать, повздыхать от несправедливости — но самого Володю всё устраивало. Его не гнали от себя взашей и не убегали от его поцелуев. Его не боялись — а что же он ещё может хотеть? С тех пор, как он «задушил» Кризалиса в том подвале, тот больше не появлялся. Вряд ли он «умер», скорее испугался и притаился где-то в глубине сознания. Опасность его пробуждения никуда не ушла, но Володе всё равно стало полегче. Влияние ли это того подвала, любовь ли к Поэту — ему это всё было не важно: главное, что это сработало. Теперь они с Сашей были вдвоём. Володя любил залюбливать его, устраивать передозировки нежностью по утрам и ночам, без остановки зацеловывая всё его тело, не забывая вслух им восхищаться, делать Поэту сотни комплиментов. И Саше с ним тоже было хорошо; вечерами, после ужина, ему нравилось зачитывать свои новые стихотворения — только для Володи и ни для кого больше — а по утрам он с удовольствием пил с ним кофе, обсуждая совместные порою планы на день. А однажды он, возвращаясь с работы, приносит домой маленького, дрожащего и истошно пищащего чёрного котёнка и, старательно хмурясь в недовольстве, протягивает его Володе: — В библиотеку коробку подбросили. Нянчись, домохозяйка. Володя растерянно хлопает ресницами, прижимая осторожно к груди маленький чёрный комочек и глядя вслед уходящего на кухню порядком уставшего Александра. Снова смотрит на котёнка. Улыбается. Они (Поэт) решают назвать его Шекспиром. Миниатюрный Шекспир очень быстро осваивается у них в квартире и начинает с озорством бегать по ней, топая своими микролапками как целый табун лошадей. Ночами он спит у Саши в волосах, из-за своего цвета почти сливаясь с ними, а днём практически ни на шаг не отходит от Володи, обожая громко и истошно мяукать на него каждый раз, когда он, по его мнению, начинает делать что-то не так — например, готовит салат вместо того чтобы его покормить или протирает пыль вместо того чтобы подержать его на ручках. Пока Саша на работе, Володя иногда болтает с Шекспиром, сетуя, насколько же он «пошёл в папку», имея в виду, конечно, не себя. Вначале ему кажется, что брать на себя такую ответственность — плохая идея, особенно учитывая его предыдущий опыт. Но разделение ответственности с Сашей делает для него всё вполне комфортным. Лишь иногда, видя, как котёнок делает тоже, что когда-то делала Бабочка, его накрывает тоска и чувство вины. Шекспир же, видя его в таком настроении, тут же начинает требовательно пищать и панически бегать вокруг, не понимая, что с его папой происходит. Володю это почти мгновенно смешит, расслабляет. Но, как бы много внимания он не уделял котёнку, больше он всё же продолжает уделять Поэту. Ночами, пока Шекспир на первом этаже квартиры наблюдает в окно за птичками, он старательно залюбливает его настолько нежно, что Саша всякий раз дрожит, нетерпеливо цепляясь ногтями за вдоволь исцарапанную спину любовника. В такие моменты Володя отдаёт ему всего себя, без остатка, и в мире для него остаётся только лишь он, он, он… А после Поэт улыбается, блаженно глядя в потолок, и пальцами перебирает рыжие волосы. След от укуса на шее затерялся между другими старыми шрамами.

***

Грязное тёмное болото обволакивает всё его тело, когда он вдруг чувствует чью-то руку, заботливо обхватывающую его за талию и тянущую на поверхность. Коцит раскрывает глаза, несколько растерянно глядя чёрными омутами в бледное лицо. Стикс как всегда почти по-христиански смиренен и ничто в нём не выдаёт того же замешательства, что сейчас обуревает брюнета. За его спиной возвышается высокое древо, у подножья которого гниют опавшие листья. Где-то неподалёку раздражающе хлюпает вода; оглянувшись, Коцит замечает Флегетона, брезгливо пытающегося дойти до твёрдого и сухого берега, держась при этом за сильную руку немного улыбающегося Ахерона. Стикс безмолвно помогает Коциту пройти следом. Флегетон же, оказавшись у дерева, опирается о него одной рукой. Другой он достаёт откуда-то из внутреннего кармана насквозь мокрого пиджака очки и, протирая стёклышки о рубашку, и вздыхает. Как только модный аксессуар оказываются у него на переносице, он ожидаемо открывает рот: — Я вам говорил. — Начинается… — улыбается Ахерон, переглядываясь с остальными. — Я предупреждал! — громче говорит Флегетон. — Говорил, что чувствую, что грядёт что-то нехорошее! Говорил, что хозяина пора менять! Что мне кажется, что что-то не так! Но не-е-ет! «Креститься надо, когда кажется», «подходящей кандидатуры нет»! Ну вот и где мы теперь? Даже до смерти так никого и не напугали! Не поели нормально! — Да-а-а, только пооблизывали, понадкусывали… — встревает вновь шатен, кладя успокаивающе руки ему на плечи; Флегетон морщится, дёргаясь, сбрасывая с себя широкие ладони. Делает шаг вперёд, драматично оборачиваясь: — Я так старался! Я почти его разрушил! Ещё пара мгновений — и он бы задушил этого стихоплёта, а потом сам бы убил себя, осознав плоды своих деяний! Но нет! Вот надо было тебе облажаться! — он раздражённо тыкает пальцем в грудь Ахерона. — В меня выстрелили, — парирует мужчина, терпеливо глядя на блондина сверху вниз, — а потом плеснули святой водой, пока я был в голове у твоей так называемой "кандидатуры". Мне требовалось время, чтобы вернуться в строй. — Опять одни только оправдания! — Ну всё, родные, хватит этих пустых склок, — закатывает глаза Коцит, делая шаг вперёд и вставая между духовными братьями, — нет уже смысла спорить. Поезд ушёл, цирк уехал, вот это вот всё. К тому же, у нас имеется под рукой истинный виновник провала. Где он, кстати? Он оборачивается к Стиксу. Тот вытягивает руку, указывая пальцем в сторону стоящего неподалёку дерева; к нему цепями привязан Хозяин: измученный, глядящий в пустоту своими незрячими очами. Коцит улыбается, сразу направляясь через лужи по сырой земле к телу. Остальные идут следом, заинтересованно смотря на человека; тот, чувствуя их приближение, весь вздрагивает, инстинктивно пытаясь сбежать, но цепи держат его крепко и лишь звякают глухо от резких и неаккуратных движений да затягиваются сильней, почти до боли стягивая рёбра. Он хрипит. — О, ваше преподобие, да на вас же лица нет! — говорит радостно Коцит, касаясь острыми когтями щетинистой щеки, оставляя на ней лёгкие, едва заметные царапины. — Хотя нет. Пока есть… но это ненадолго. — Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — спрашивает Ахерон, когтем проходясь по белой рубашке, лёгким движением разрывая тонкую ткань. — Я не виноват, он… — судорожно начинает свою мольбу мужчина, на что Флегетон тут же парирует: — Ну, виноват ты или нет — это нам не важно, — он снимает очки, небрежно отбрасывая их в сторону и впиваясь рептильими глазами в его лик. — С-с-сие бог рас-с-судит, — улыбается Стикс. — Именно. На Страшном Суде, — поддакивает Коцит, — а он у тебя ой как скоро будет… ну что же ты так дрожишь уже? А казался таким смелым, почти… психопатично безразличным к другим! Я так был тобой заворожен, а что я вижу теперь? Всё это время под золотыми стёклышками очков прятался помешавшийся на мальчонке педофил. Тобой только детишек и пугать. — И тебя одолел собственный "воспитанник", — качает головой Ахерон, глядя, как сжимаются нервно трясущиеся пальцы мужчины, вцепливаясь в крепкий ствол древа, — вот тебе и «искал счастье», и «нечаянно гибель нашёл». Так надеялся, что сможешь продолжать им манипулировать во взрослой его жизни, что не подумал, что у мальчонки за столько лет могли вырасти зубки. — Из-за тебя мы остались без ужина, — замечает Флегетон. — И без Хозяина, — дополняет Стикс. — А это означает только одно, друг мой, — улыбается Коцит, поддевая его подбородок когтем, и сверкает глазами, возвращая мужчине потерянное когда-то зрение, из-за чего тот сдавленно болезненно стонет, — нам четверым сегодня придётся лакомиться тобой, — он облизывается, отстраняясь и делая шаг назад; смотрит на Стикса, шутливо кланяясь ему, прося жестом приступить, — ты первый, мой дорогой. Длинный расплывается в улыбке, переводя взгляд с парня на бывшего хозяина. Он подходит к нему, по-змеиному склонив голову и глядя в глаза прозревшего Человека: — Ты ведь клялс-с-ся нас-с-с беречь, — замечает демон, — и не с-с-сдержал с-с-своей клятвы. Хозяин собирается что-то сказать, как-то оправдаться, однако в то же мгновение к его лицу резко наклоняется Стикс, накрывая его рот своим, одаривая его кровавым, болезненным поцелуем, клыками вгрызаясь в губы, язык, заставляя приглушённо кричать, терзаясь в приступе адской боли, смешанной со страхом от того, что грядёт дальше; ведь он знает, понимает: ему не дадут уйти, пока Реки не наполнятся его живительной кровью. Он будет стоять тут, прикованный к дубу, до того момента, пока они не насытятся, обретя наконец силы покинуть сие посмертие и вернуться в мир живых, на поиски своего нового Хозяина.