Юаньфэнь

1937 год,

Шанхай.

      Погода сегодня резко переменилась. Пронизывающий ветер гулял по черепичным и каменным крышам Шанхая, расшатывал бумажные фонари, поднимал занавески закусочных и сквозь щели проникал в дома, заставляя жильцов ёжится от холода.       Мэймэй играла на юэцине. Она сидела на стуле в центре комнаты, держа инструмент под наклоном на коленях. Левая рука прижимала две пары струн, а указательный палец правой руки тихо их перебирал. Каждый раз, когда по помещению раздавались звуки, казалось, что сама тоска пронизывала всё вокруг, завывая вместе с ледяным ветром за окном.       Она играла лучше всех — результат их упорных тренировок, но Ынран всегда думала, что превосходство её игры свидетельствовало не только о трудолюбии и таланте, но и о желании выслужиться перед Матушкой Фэй.       Прекрасное лицо Мэймэй слегка хмурилось из-за недостаточного освещения от керосиновых ламп, расставленных по комнате, но если не считать чуть сошедшихся на переносице бровях, лицо её было безмятежно. Игра девочки продолжалась, пока последние аккорды знаменитой пьесы не смолкли в тишине комнаты, и очередь дошла до Чонгука.       Мальчик встал со своего стула и шумно выдохнул. У Чонгука на удивление плохо получалась игра на юэцине. Каким-то образом он отлично справлялся с игрой на цзинху и саньсяне, но маленькая лютня была ему неподвластна.       Чонгук, как заметила Ынран, немного нервничал, и снова всё пошло не так как надо. Приглашенный учитель по музыке, которого дети за спиной называли Верблюдом из-за его сутулой походки, при которой выделялся горб на спине, строго посмотрел на воспитанника сквозь круглые толстые очки и велел Чонгуку поменять положение юэциня.       Чонгук исправился и продолжил игру, но дети в комнате начали молча переглядываться, не понимая, что он пытался сыграть, ведь какофония, что исходила из-под его перебинтованных пальцев, не складывалась ни в одну мелодию, что они изучили.       Учитель вдруг ударил указкой по столу, напугав воспитанников, и начал отбивать ритм деревянной палкой по верхности.       — Вслушайся в такт! — снова прикрикнул он, когда из звуков снова не выходило плавной мелодии.       Чонгук старался, Ынран видела это по его сосредоточенному лицу и напряжённой, неестественно прямой, спине, но снова инструмент был неподвластен.       — Чонгук! — наконец вышел из себя Верблюд. — Я не понимаю, как ты можешь так хорошо петь и играть на цзинху или баньгу, но не можешь совладать с простым юэцинем! Вслушивайся в ритм, я сказал.       И игра началась по новой.       Ынран молча обвела комнату взглядом, стараясь рассмотреть выражения лиц других детей, но многие воспитанники уже научились мастерски держать маску равнодушия. Годы изнурительных тренировок и суровых наказаний заставили их учиться скрывать эмоции при необходимости. И теперь редко на лицах воспитанников можно было увидеть улыбки на губах или злорадство в глазах, когда кто-то из них не справлялся с заданием. Наблюдательной Ынран всё сложнее удавалось считывать эмоции других, но открытыми для неё всё ещё оставался Тэхён, которого она знала буквально с пелёнок, и, неожиданно, Чонгук.       — Бешеная злая собака, — так за глаза называл его Сянцзян.       Чонгук действительно был таким для всех в округе. Холодный, грубый, молчаливый. Он всегда бил в полную силу. Валился с ног от усталости самым последним. И лучше многих понимал, когда надо молчать и просто исполнять. Именно поэтому теперь уже и члены Зелёной Банды разглядели в нём потенциал на их прошлогоднем выступлении в Игорном доме триады.       Семейство Фэй тогда собрало всех своих воспитанников для их официального знакомства с преступной организацией. Девочки пели и танцевали, мальчики устраивали показательные бои ушу, а завершили концерт совместной игрой на инструментах.       — Этот чосонец и есть твой детёныш феникса, да, Фэй Шин? — пьяно указал в сторону Чонгука один из мужчин, когда в конце дети выстроились на импровизированной сцене в одну линию.       — Чонгук, я оставил ему чосонское имя.       — Правильно. Нечего раздавать ханьские имена всяким банзи…       — Но он хорош.       — И вправду хорош. Это же он постоянно следил за тем, чтобы моя чаша была полной в твоём доме?       — Да, — ответил Младший, а затем указал в начало шеренги. — Он и вот этот. Янлин.       — Интересные ребята…       — А вот это? — встал тогда один из бандитов, с трудом дойдя покачивающейся походкой до детей. — Это что за прекрасный нераспустившийся бутон пиона в твоём саду? — схватил он одной рукой Мэймэй за щёки с такой силой, что она невольно пискнула и дернулась, задевая локтём стоявшую рядом Ынран.       И Ынран возможно удалось бы сохранить маску равнодушия и удержать взгляд на дальней противоположной стене зала, куда упорно смотрели другие воспитанники, но такой беспомощный всхлип Мэймэй и простреливший от боли бок от удара острым локтём заставили её повернуть голову вправо и тогда пьяный член Банды заметил уже и её.       — А это кто тут у нас? — он подошёл вплотную и опалил своим горячим пьяным дыханием её лицо.       — Эта из дешёвого дома кисэн на окраинах Старого города.       Лицо его было багровым от выпивки, словно свежая паста из фасоли. Зрачки расширились, а ноздри крупного носа широко раздувались от каждого выдоха, и Ынран вдруг стало страшно.       Она не любила пьяных мужчин, и каждый раз, когда клиенты в Цветочном Доме кисэн шумели от алкоголя особенно сильно, её пробивала мелкая дрожь. Птичка говорила, что эта боязнь была для неё предопределена, потому что и зачата она была, возможно, от пьяного мужчины. Сколько бы Ынран не спрашивала кисэн, казалось, она ничего не знала о её матери и лишь строила предположения. Но ей верилось, что Птичка была права, ведь она всегда сжималась от паники, когда слышала пьяные голоса. И когда ей становилось особенно страшно, Тэхён брал её руки в свои ладони и начинал петь. Он вообще знал много разных песен.       Но в тот момент Тэхён стоял далеко от Ынран, и девочка продолжала лишь молча дрожать от ужаса, пока мужчина улыбался и дышал на неё терпким запахом пота и рисового вина.       — Хороший сад растёт у тебя, Фумэй, — обратился он к Матушке, и прошёл дальше, высматривая детей.       — Какие зелёные глаза! — остановился он возле Циня. — В нём много Земли.       — А этот? — снова услышала Ынран, стараясь выровнять дыхание и задержать взгляд на дальней стене, где висела надпись:       视死如归.       — Ещё один чосонец? — услышала она и снова непроизвольно напряглась, понимая, что мужчина остановился возле Тэхёна. — Что-то у тебя их много в этот раз, Фэй Шин.       — Чосонцы стали ван го ну, вот и развелось их в Китае, как мух на свежем мясе.       — Ладно, чосонцы. Главное, чтобы у тебя не было ни одного мелкого япошки.       Многие сторонились Чонгука и считали, что у него нет чувств, но Ынран удавалось разглядеть настоящие эмоции Чонгука. Они не искрились и не взрывались фейерверками, оставляя окружающих сгорать в их сполохах. Нет. Эмоции Чонгука были тихими и едва заметными, словно гладь ночного озера под отблеском слабого новолуния.       Но, возможно, ей удавалось видеть в Чонгуке чуть больше, чем другим ещё и потому, что она сталкивалась с ним чаще, чем ей хотелось. Так, лишь вчера вечером, когда Ынран тихонько спрашивала у Тэхёна во дворе дома, что значат эти странные разговоры взрослых о потере Китая и их постоянные вылазки, что воспитанники уже который день оставались одни, Чонгук снова нарушил их уютный мирок.       — Понятия не имею о чём шла речь, — помотал головой Тэхён, аккуратно развязывая наполненные песком утяжелители на ногах, и Ынран заметила лиловые синяки на щиколотках.       — Больно? — обеспокоено спросила она, легонько дотрагиваясь до самых светлых пятен.       — Немного.       В последнее время, каждый раз проходя мимо внутреннего двора, она видела как на мальчиков кричали сильнее, что девочки пытались поскорее убраться оттуда и не попадаться на глаза Младшему Дядюшке Фэй. Он вообще наводил тихий ужас на всю женскую часть поместья. За исключением Матушки Фэй. Казалось, что братья из всех женщин признавали и уважали только старшую сестру.       — Это всё из-за Чонгука, — пробурчал Тэхён. — Этим утром Младший заставил его пробежать с утяжелителями вокруг поместья до того, как кухарка Бао вынесла бы конджи и он успел, придурок… — мальчик зашипел, освободив обе ноги. — И довольный Дядюшка приказал нам всем бегать кругами и тренироваться с утяжелителями. Сказал, что отныне мы будем тренировать нашу выносливость.       Они сидели в восточном павильоне и отсюда было слышно как другие мальчики омывались в сарае, громко и со смехом поливая друг друга холодной водой из деревянных бочек. Вечер выдался тёплым в череде последних стылых ночей. Усилившийся из-за поднявшейся температуры стрекот цикад не позволил затаившимся детям услышать скрип старой сарайной двери и мягкую поступь.       — Снова шушукаетесь?       Над ними возвышался Чонгук. С его коротких волос капала вода, стекала вниз по лбу, вискам, скапливаясь во внешних уголках глаз, и скатывалась дальше по красным щекам. Капельки, похожие на слёзы. Злые слёзы. Хотя Ынран ни разу не видела, чтобы мальчик плакал. Она даже сомневалась, что он это умел. Это, наверное, было бы единственным, в чём тот был плох. Не считая игры на юэцине.       — Отстань, — огрызнулся Тэхён, поворачиваясь к нарушителю их спокойствия спиной.       Чонгук сжал губы в тонкую линию. От взгляда Ынран также не укрылось, как он привстал на носочки, пытаясь рассмотреть освобождённые от груза синяки на чужих ногах.       Не в первый раз она замечала, как Чонгук, думая, что Тэхён не видит, украдкой наблюдал за ним. В любимом жесте сводил брови к переносице и сверлил взглядом худую спину. Иногда Чонгук делал шаг вперёд, но тут же запинался, отступая сразу на два назад. А ещё реже, он открывал рот, словно собирался как-то окликнуть, но испускал лишь тяжёлый вздох, словно выброшенная на берег рыба.       Ынран, привыкшая всегда быть рядом с Тэхёном, следила за Чонгуком и замечала каждую деталь. Порой, когда обиженный Тэ снова брюзжал на задирающего его мальчика, ей мерещилось, что в его словах сквозила не только горечь, но и мягкое сладкое послевкусие. Девочка сама не могла толком истолковать свои ощущения, но после каждой вечерней тирады Тэхёна, ей казалось, что она съела имбирь в меду. А когда Тэ отворачивался к лохани, опуская пылающее лицо и уши под воду, это странное чувство усиливалось.       — Противные голубки, — процедил Чонгук и развернувшись зашагал к дому.       — Сам противный! — крикнул ему вслед Тэхён.       Ынран лишь покачала головой. Неугомонные мальчишки.       Осторожно опустив ладонь на обтянутую пыльной формой спину, она погладила Тэ по выступающим позвонкам.       — Иди умойся. Послезавтра я постараюсь сделать тебе мазь от синяков.       Каждый раз, когда им удавалось остаться с Тэхёном наедине, Чонгук появлялся рядом, кидался оскорблениями и потом уходил. Ынран казалось, что Чонгук действительно был собакой и сможет отыскать их даже если они спрячутся в Жёлтых источниках.       — Чонгук! — прокричал учитель на всю комнату. — Хватит. Это невозможно больше слушать!       Ынран проследила как он прошёл на свое место, раздосадованно опустив голову, а учитель вызвал следующего по очереди.       После того, как долгое изнурительное занятие по музыке закончилось, дети разбрелись по просторной комнате. Кто-то собрался в группы и тихо о чём-то шушукался, новенькие репетировали танцы, кто-то спал, подложив под голову подушку для сидения. В который раз особняк был пуст, потому что взрослые, за исключением слуг, снова ушли в город решать какие-то дела.       В Шанхае стало неспокойно. Мальчикам больше не разрешали бегать в Международный сеттльмент в единственный свободный от тренировок день и детям приходилось лишь догадываться, что происходило за высоким каменным забором, ведь в городе стало значительно громче. Если подойти к южным воротам, к тем, что выходили на набережную, можно было услышать крики людей, ругательства занятых рикш, клаксоны автомобилей, и вдалеке различить несмолкающие гудения паромов.       А ещё в небе появились самолёты.       Холодным февральским утром Ынран увидела их впервые. Эти большие железные птицы рассекали небо и девочка заворожённо смотрела, как один пронёсся высоко в чистой голубизне морозного воздуха и затем скрылся за горизонтом. Ей стоило один раз увидеть это чудо, и теперь её глаза всегда непроизвольно устремлялись в небо, в надежде увидеть как кто-то снова парил над всем миром.       — Давай сыграем что-нибудь, — предложил Тэхён, пока они молча смотрели в окно, оставшись единственными сидеть возле него из-за сквозняка, гуляющего по комнате.       — Что ты хочешь сыграть?       — Не знаю, — отрешенно произнёс он, бездумно перебирая струны юэциня. Тэхён отлично играл на этом инструменте, что служило дополнительным камнем преткновения в их сложных с Чонгуком отношениях. — Может ту? Песню моряков?       Ынран кивнула. Из огромного множества песен, которые исполняли кисэн, ей особенно нравилась эта. Они взяли в руки инструменты и сыграли несколько аккордов, настраиваясь на правильное звучание, чтобы звучать в унисон.       И потом Ынран тихо запела:       — Необъятное море, что переполняет мои уши. Закрой глаза и почувствуй, — её голос плавно ложился на ноты Тэхёна, что задумчиво всматривался вдаль из окна в сторону, где виднелась вода. — Сижу неподвижно на этом месте, хоть и знаю, как ходить под парусом. Песня лодочников, песня моряков. Пронизывающая одиночеством песня. Сколько ещё волн мы должны преодолеть?       Звуки двух юэциней незаметно наполнили собой комнату, в которой шумели остальные, но ни Ынран, ни Тэхён не слышали ничего кроме своей музыки. Она словно лилась сейчас по венам, заставляя пальцы перебирать струны. Казалось, что даже их дыхание было частью тоскливой мелодии.       — Соленый ветер…       — Решили репетировать свою свадебную песню? — прервал их недовольный голос.       Тэхён резко встрепенулся, словно постороннее присутствие застало его врасплох, будто он занимался чем-то постыдным. Он убрал в сторону руку с инструментом и растерянное выражение лица быстро сменилось на недовольное, стоило ему поднять голову к Чонгуку.       — Опять ты. Ты когда-нибудь оставишь нас в покое?       — Вы тут вообще-то не одни. Если хотите уединиться как всегда, то советую сделать это в павильонах.       — Нам запрещено покидать комнату до ужина, ты и сам это прекрасно знаешь.       — Ах, только эт…       Ынран устало вздохнула. Снова они препирались. Ей порядком надоели их стычки, но сейчас она чувствовала отчего-то разрывающую изнутри тоску.       Они с Тэхёном пели в унисон и в груди почему-то тянуло от того, что их так грубо прервали. Будто разморённого сладким сном человека выдернули из сна, вылив ушат холодной воды и к горлу невольно подступила тошнота. Она прикрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов, приводя чувства в порядок.       Мальчики продолжали спорить и она видела, что оба уже были на грани от того, чтобы наброситься друг на друга с кулаками, поэтому она протянула руку, останавливая Тэхёна и подняла глаза на стоящего над ними Чонгука.       — Хочешь, научим тебя этой песне?       Хмурый Чонгук, готовый ответить на колкость вдруг вздрогнул. Словно это простое предложение заставило его растеряться куда сильнее брошенных оскорблений.       «Значит, ты умеешь только защищаться и нападать», вдруг подумалось Ынран.       — Что?! — подал голос также удивленный Тэхён. — С чего это нам учить его песням?       — Садись, — проигнорировав друга, Ынран протянула свободную подушку и похлопала по ней, приглашая Чонгука в их маленький круг. — Это старая чосонская песня моряков. Когда они отправлялись в плавание, оставаясь в одиночестве, окруженные лишь синей водой, то пели эту песню. Или их жёны и матери, дожидаясь на берегу их возвращения, пускали эту мелодию по ветру, чтобы она дошла до их любимых. Это красивая песня. Хорошая песня.       — С чего ты взяла, что я хочу её учить? — огрызнулся Чонгук, но вопреки своим словам сел на подушку, скрещивая ноги в позе лотоса.       — С того, что ты тоже чосонец, — просто сказала Ынран. — Разве тебе не хочется знать немного корейских песен? Мы с Тэхёном знаем много таких.       Тэхён ничего не отвечал, лишь показательно сложил руку на груди, не сводя напряженного взгляда с подруги.       — К тому же, — продолжила Ынран, — это поможет тебе в изучении юэциня. Тэхён ведь хорошо играет.       Тэхён шумно поперхнулся вдохом, но девочка вновь не обратила на него внимания и придвинула инструмент Чонгуку, который украдкой поглядывал в сторону мальчика.       — Давай, — всё же пришлось ей строго посмотреть на друга. — У меня нет никакого желания слушать ваши ругательства. А если вы снова подеретесь, то сейчас не самое лучшее время отбывать наказание. Сами видите, что взрослые стали куда строже.       Тэхён долго буравил её взглядом, но чувствуя со стороны Чонгука ответное пристальное наблюдение, он что-то недовольно пробурчал и, наконец, сдался.       — Ладно, — повернулся он в сторону своего неприятеля. — Я научу тебя играть, а Ынран будет петь. — Он потянулся к своему инструменту, удобно его перехватывая, и кивнул мальчику. — Возьми свой.       Чонгук молча исполнил приказ, но Тэхён покачал головой и отложив в сторону свой юэцинь, потянулся к нему.       — Ты его неправильно держишь. Ты его пережимаешь словно трепыхающегося петуха, готового на убой. А держать его надо спокойно, расслабленно.       Чонгук непонимающе посмотрел на свои руки.       — Положи юэцинь на колени, а не прижимай к груди, — продолжал наставлять Тэхён. — Вот так. А теперь придерживай его легко, а не как тренировочный бамбуковый шест.       Чонгук всё это время молчал и просто следовал замечаниям и, кажется, Тэхёна это приободрило, ведь складка между его бровями разгладилась, а сам он придвинулся ближе к мальчику.       — Хорошо, теперь я покажу тебе первые звуки этой песни, а ты запоминай и постарайся повторять.       Ынран подумалось, что из Тэхёна вышел куда более удачный учитель для Чонгука, чем Верблюд. Хотя Средний Дядюшка Фэй говорил, что лучшего преподавателя музыки им не сыскать.       Верблюд заставлял их выходить на улицу и держать руки в чаше ледяной воды, пока кто-нибудь из воспитанников не начинал стонать от боли. Затем он усаживал их упражняться на инструментах, заставляя неподвижными пальцами перебирать струны. Летом же наоборот они повторяли одну и ту же мелодию по несколько раз под палящим солнцем, пока по вискам не тёк пот, пропитывая уже изрядно повлажневшую одежды.       — Когда вы начнёте выступать перед широкой публикой, страх скуёт ваши руки, делая пальцы неповоротливыми. А тревожность заставит потеть, словно вы скитаетесь по пустыне Гоби не один день, — объяснял учитель. — Мы закаляем руки, чтобы преодолеть замораживающий страх, и жаримся под солнцем, чтобы победить потливое волнение.       Методы Верблюда никто не любил, но когда они в этом году впервые сыграли на званом ужине для белых ло фань в честь празднования Лунного Нового Года, никто не остановился от робости, привыкший к постоянному чувству неудобства.       Сейчас же Ынран смотрела, как Чонгук, закусив губу от напряжения, старательно повторял за Тэхёном первые строчки мелодии, и сама тихо запела.       Это был хороший вечер.

***

      За последние годы Матушка Фэй лично обучила их канонам конфуцианского общества. Хоть все воспитанники в доме в редкое свободное время не сильно были разделены по половому признаку, она считала необходимым передать знание о том, как жили миллионы других китаянок всё это время.       На верхних, расположенных на третьем этаже, комнатах, куда был строго закрыт вход мужчинам, проходили занятия по воспитанию в них женщин.       — Неизвестно, в каком доме вы окажетесь в будущем, и это искусство может послужить вам большой выгодой.       Но Ынран понимала, что Матушка Фэй вкладывала в них знания просто для того, чтобы выгодно продать в Дом Свахи или в Цветочный Дом, где их уже в свою очередь продадут мужчинам. Она выгодно выращивала в них основы западных и восточных ценностей, поэтому не ограничивала и свободолюбие девочек, позволяя им то, что в других китайских семьях посчиталось бы немыслимым. Но она также принялась обучать их двум конфуцианским женским идеалам, чтобы купивший их мужчина сам мог выбрать нужную модель поведения жены или любовницы.       Шанхай назывался восточным Парижем не просто так, многое в этом контрастном городе отличалось от остальной части Китая. Однажды Тэхён, вдоволь набегавшись по Международному сеттльменту, рассказал подслушанные разговоры местных рикш и рыбаков. Он поведал, что за пределами Шанхая многие жили по фэншую. Детей часто называли неблагозвучными именами, чтобы отпугнуть злых духов. Наверное, поэтому сторожа-старушку их поместья звали Гоушень — «остатками собачьего корма». Воспитанники часто смеялись и дразнили старушку, но она только гордо выпячивала грудь, кичась своим именем-оберегом.        — Повезло, ещё, что не выкинули в реку, — заключил тогда Тэхён. — Я слышал, что девочек часто сбрасывали в реки. Девочки нежелательны в семье.       Иногда казалось, что с каждой вылазкой Тэхён приносил с собой более и более нелепые истории, но с началом обучения основ конфуцианства у матушки Фэй, обрывки длинных монологов друга складывались в единую картину жизни всего Китая, где Шанхай был многоцветным пятном исключения.       — Самое главное, — начала на одном занятии Матушка Фэй. — Мир делится на две части: нэй — внутренний мир, и вай — внешний мир. Неважно к какому мужчине вы попадёте, но если от вас потребуют конфуцианского воспитания, вы должны чётко уяснить, что внутренний мир, который ограничивается пределами дома, — предназначен для женщины, а вай — для мужчин. И вы не имеете никакого права выходить в мир мужчин одна. Ваше место только в доме. Вам понятно? — она ходила по классу и резко повысила голос, отчего боявшиеся её девочки дёрнулись в испуге.       Заметив поспешные кивки, она удовлетворенно усмехнулась. Одно из самых главных правил было успешно освоено — девочки уже перестали подавать голос без необходимости.       — А ещё, в жизни есть только два идеала. И первый это повиновение. Каждая девочка сначала повинуется своему отцу; женой повинуется мужу; а вдовой повинуется своему сыну, — она остановилась впереди класса и пояснила: — Вы сироты и главный сейчас над вами Старший Дядюшка Фэй. Когда у вас будет мужчина, главным будет он, а если вы окажетесь достаточно полезными и родите мальчика, то дальше главным станет ваш сын. Если от вас потребуют подчинения Трём Повиновениям, вы должны будете всю жизнь прожить таким образом.       Ынран старательно записывала услышанное, но с каждым новым наставлением что-то внутри сопротивлялось этим учениям. Матушка жёстко требовала запоминать эти наставления, но особо сильно она пыталась научить их Четырём Добродетелям.       — Ваше поведение будут определять четыре принципа, которые гласят, что вам нужно быть: уступчивой, спокойной и честной; тихой и приятной в речах; сдержанной и изящной в движениях; и мастерицей в вышивании. Только так вы сможете стать по-настоящему добродетельной.       С тех пор контроль над девочками усилился. За каждым приёмом пищи наставницы строго следили, наблюдая как каждая управляет палочками и сколько рисинок за раз отправляет в рот. Если кусок казался слишком большим, то провинившаяся лишалась пищи на следующие два дня и после голодовки за девочкой следили ещё внимательнее. У многих юных воспитанниц в эти моменты дрожали руки от недостатка еды и мало, кто мог изящно подцеплять палочками по восемь рисинок, медленно пережевывая, отчего свободных спальных мест в комнате для девочек увеличивалось. Ведь вновь провинившихся девочек держали в хлеву за пределами основной территории особняка вместе со свиньями до того момента, пока они не усваивала пару основ из Четырёх Добродетелей — изящность в движениях и сдержанность в еде.       Также наставницы подслушивали их разговоры в моменты, когда девочки думали, что остались одни. Чаще всего это происходило в женских купальнях. Однажды так поймали новенькую, которая жаловалась на воспитательные меры строгой швеи, что учила их вышиванию, и в порыве детского гнева назвала её коровой. Одна из подслушивающих помощниц Матушки влетела в их купальню и выпорола новенькую тяжелой, вымоченной в воде метлой, оставляя на спине наливающиеся синяком разноцветные полосы. Несколько дней новенькая от боли спала на животе, пока не провинившись ещё несколько раз, Средний Дядюшка отвез её куда-то, после чего никто её больше не видел.       Шить Ынран не любила. Хоть получалось у неё довольно неплохо, что девочка даже ни разу не получила по рукам, но занятия по травам приносили ей куда большую радость. Ынран с удовольствием раскладывала связанные вместе пучки на своём столе по вкусам: сладкие травы — для энергии Ци; кислые травы — для проблем с желудком; горькие травы разгоняли застои и холод; солёные травы обладали очищающим эффектом. Девочка также хорошо знала, почему кашица из «гусиных лапок» и луковиц нарцисса хороша для открытых ран, а для ожогов не годится. Вскоре она начала различать и то, что у каждого растения соцветия, луковицы, лепестки, стебли и корни могли обладать совершенно разными свойствами. Или как определённое количество вымоченной в травах настойки могло вылечить или навредить.       Когда Матушка Фэй посчитала, что базовых знаний по травам достаточно, она перешла к ядам.       В тот день на сухом и тонком лице Матушки Фэй заиграла редкая улыбка и она вдруг спросила у обескураженных девочек:       — Мало ли зачем может пригодиться в жизни умение изготовить отраву почти из чего угодно?       Так они и начали заниматься изучением и более опасных растений. Матушка Фэй всегда отсылала посыльных на рынок в китайскую часть Шанхая, где можно было найти даже самое редкое растение в любое время года, или за мешками, что хранились в северном павильоне, запертые на несколько замков; и шустрые, почти незаметные, посыльные живо подносили с рынка или с сарая свежие и сушёные травы к столу Матушки.       Женщина тогда брала в руки растения и произносила что-то вроде:       — Сегодня мы будем изучать аконит.       И раздавала каждой наставнице по красивому фиолетовому цветку, с нежными лепестками в виде объёмных капюшонов, свисающих со стеблей, начиная рассказывать, как одной настойкой, искусно смешанной с супом хуньтунь, можно было вызвать рвоту желчью как минимум у пятидесяти человек.       Девочки рассматривали растения, резали их ножом, разрывали на волокна, давили в кашицу, запоминали запах, записывали и зубрили свойства, действия. Смешивали разные полученные консистенции с другими травами. Учились отличать одни цветы от других, очень похожих, но безобидных и, самое главное, усваивали, как избавить человека от яда.       Однажды ночью, когда пришла очередь Ынран дежурить у покоев Матушки Фэй, в ворота их дома кто-то постучался.       С улицы раздались ругательства, сонные крики разбуженной домашней челяди и лай собак. Старушка-сторож Гоушень проковыляла ко входу своей хромающей походкой, пока остальные слуги бросились за фонарями и семейством Фэй.       Ынран тогда спала в чулане, находящемся рядом с комнатой Матушки, чтобы дежурившим девочкам было удобнее быстро опорожнять ночной горшок, когда вдруг резко проснулась от шума и криков на первом этаже. Вскочив с соломенного настила, девочка схватила керосиновую лампу, стоящую на маленьком табурете у изголовья, зажгла её и вышла в коридор, сталкиваясь нос к носу с Матушкой. Та одарила её недовольным взглядом, но потом, подхватив полы своей длинной ночной рубашки, сшитую на манер английских ло фань с рюшами и кружевами, кивнула ей:       — Пойдём со мной. Поможешь.       Спустившись с женской части особняка на общий первый этаж, они сразу же наткнулись на хмурых Среднего и Младшего Дядюшек Фэй, что-то тихо обсуждающих в окружении этих странных бритоголовых мужчин в традиционных рубашках танчжуан. Зелёная Банда.       — Что случилось? — подала голос Матушка. В ответ Младший Дядя Фэй кивнул в сторону кухни и Ынран поспешила за женщиной в длинный коридор, протискиваясь мимо пугающе злых мужчин.       В кладовой, где хранились котелки и прочая утварь, примыкающей к кухне, на столе лежал мужчина. Он стонал, корчился и извергал проклятья, пока кухарка Бао, чахоточная Яньлу и два других члена Зелёной Банды во главе со Старшим Дядей Фэй окружив его, пытались удержать за руки и за ноги.       Ынран узнала его. Это был Большой Брат Ма. Он часто заходил к Старшему Дядюшке и они надолго запирались в кабинете, обсуждая какие-то вопросы. Все дети в доме понимали, что Большой Брат Ма был важным человеком. Он никогда не ходил один, а во время званых вечеров, его чашу всегда наполняли первой.       — Отойдите! — крикнула Матушка и толкнула Яньлу, которая мало чем помогала, содрогаясь в приступе сильного кашля. — Держите крепче, — приказала она и все налегли сильнее на дергающееся в конвульсиях тело.       Матушка Фэй склонилась к лицу, извергающему проклятья словно в бреду и поднесла к глазам одну из керосиновых ламп, расставленных вокруг стола. После внимательно осмотрела пожелтевшие ногти, покрасневшие кожные покровы, холодные руки и посчитала пульс.       — Помоги, — приказала она кухарке Бао, передавая лампу.       Матушка Фэй взяла палочки для еды, надавила на нижнюю челюсть мужчины и схватила палочками его язык.       — Посвети, — снова потребовала она, а потом наклонилась ближе.       Женщина что-то рассмотрела и тихо выдохнула:       — Сонная одурь. Его отравили. Что вы ели сегодня?       — Н-нич-чего н-не-необыч-чного, — начал заикаться молодой парнишка, член Зелёной Банды, когда-то бывший воспитанником в их доме. — Как всегда взяли луковой лапши и…       — Сладости, — оборвала его Матушка. — Вы ели сладости? — и получив утвердительные кивки от других членов, она произнесла: — Экстракт подмешали туда. Ничто так хорошо не скрывает сонную одурь как сладкий вкус.       — Ты, — наконец женщина обратила внимание на тихо наблюдающую за всем Ынран. — В кабинете для занятий в шкафу стоят порошки из коры дуба и кожуры граната. Принеси их.       Ынран со всех ног бросилась на третий этаж. Забежав в темную комнату, она зажгла керосиновую лампу и поднесла к большому стеклянному шкафу у восточной части стены в поисках нужных банок.       Баночки стояли в алфавитном порядке, и быстро найдя одно нужное средство за другим, она осторожно вытащила стеклянные сосуды. Потушила керосиновую лампу и снова побежала на кухню, лишь замедляя шаг на неосвещённой лестнице.       Когда она вбежала в помещение, где продолжал корчиться от боли мужчина, Матушка быстро перехватила банки из её рук и начала смешивать порошки в отдельной миске.       — Это всё, что у меня есть сейчас, — объяснила Матушка обеспокоенному Старшему. — От сонной одури хорошо помогают дубильные вещества.       — Те, чем мы обрабатываем кожу? — удивился молодой член Банды, на что получил недовольный взгляд женщины.       — Да, — всё же ответила она, перемешивая порошки с небольшом количеством воды, делая из неё кашицу. — Но я не могу использовать минеральные дубильные вещества, потому что мне неизвестен состав яда и его возможная примесь с другими травами. Поэтому в данном случае растительные вещества будут безопаснее всего.       Ынран внимательно слушала, притаившись в углу, наблюдая как Матушка, при помощи мужчин, вливала полученную смесь в рот Большого Брата Ма, заливая сверху большим количеством воды из глиняного кувшина.       — Это облегчит симптомы. Промоет желудок, — она смочила тряпку в другой чаше с холодной водой и положила её на горячий лоб мужчины. — После того, как желудок очистится, ему станет легче. Но вам всё равно нужен врач.       Один из членов банды кивнул, а Старший Дядюшка подтвердил.       — Мы первым делом послали за доктором Ли, но он вернётся из Сучжоу только к утру.       — Ничего, — протирая руки сухим полотенцем, которое подала Ынран, Матушка снова начала смешивать порошки в кашицу. — До утра он протянет. Сейчас главное нейтрализовать первые симптомы яда, чтобы у него не остановилось дыхание. Известно, кто это сделал?       — Нет, — ответил старший бандит, а затем добавил: — Но у нас много оснований, чтобы подозревать японцев.       В комнате повисла напряженная тишина, на что Ынран тоже невольно напряглась.       — Всё-таки пытаются нас сжить, — презрительно сплюнул молодой член Банды.       — С этими чертями надо что-то делать, иначе они совсем нас затравят.       Ынран заметила, как странно Матушка Фэй переглядывалась со Старшим Дядюшкой, а затем он решительно кивнул и вышел из кухни.       За окном прогремел гром, а затем ливень стеной забарабанил по крыше.

***

      В небольшом квартале Хэйан внутри Маленького Токио открылся новый Чайный Дом «Мир цветов и ив». Именно туда держала путь Матушка Фэй через несколько недель после того ночного инцидента, взяв с собой всех девочек.       Ынран удалось поделиться произошедшим отравлением с Тэхёном лишь через несколько дней, когда она ждала его возле водной лохани во дворе тренировочного поля, на что мальчик резко вынул голову из воды и подскочил к ней, хватая за руку и уводя за дерево.       — Кому ещё ты про это рассказала? — испуганно прошептал он.       Ынран смотрела как росинки воды скатывались вниз с его прямого носа, капая с кончика. Он нервно облизывал губы и нетерпеливо сжал её плечи, прижимая к дереву, требуя ответа.       — Никому, — честно призналась она.       — Кто ещё из девчонок был с тобой в ту ночь?       — Никто. Мы же дежурим по одному возле покоев Матушки, ты же знаешь.       — Точно никто больше не знает об этом?       — Да что такое, — не выдержала Ынран, пытаясь стряхнуть с себя крепко сжимающие её руки, но Тэхён был непреклонен. — Нет, говорю же, никто больше не должен знать.       — Правильно, — кивнул Тэхён, серьёзно смотря на неё. А затем перевёл взгляд вдаль, выглядывая куда-то за дерево, к которому до сих прижимал подругу, пытаясь спрятать от чужих глаз.       Вдалеке послышались голоса. Остальные мальчики шли по тренировочному полю в их сторону, готовясь к очередным послеобеденным упражнениям и Тэхён снова сжал её плечи, привлекая к себе внимание.       — Послушай. Если вас куда-то поведут, куда-то заберут, или кого-то приведут, не выделяйся.       — Что? — совсем не понимала Ынран.       — Не будь лучшей, слышишь? Если вас заставят танцевать, то оступись. Если заставят петь, то сфальшивь. Если заставят сыграть, то пропусти ноты. Но не будь лучшей, поняла?       — Тэхён, я ничего не понимаю, — совсем растерялась Ынран.       Но он нервно выглядывал из-за дерева. И тут остальные их заметили. Мальчики вдруг засвистели и начали дразниться.       — Оу, что это тут у нас?       — Мы, кажется, совсем не вовремя.       Ынран тоже осторожно выглянула и наткнулась на острый взгляд Чонгука в толпе веселящихся детей.       — Послушай, — торопливо зашептал Тэхёна, вновь возвращая её внимание, пока от остальных их ещё разделяло некоторое расстояние. — Я сам до конца не уверен, но на вчерашнем званом ужине, где прислуживал я и Цин, были военные. Япошки.       Ынран кивала, но всё еще не улавливала связи.       — Я не услышал весь разговор, но Старший Дядюшка говорил что-то о том, что надо отдать некоторых учениц на воспитание к япошкам. Поэтому, если вас куда-то поведут, не выделяйся.       Ынран не успела ответить, как толпа мальчиков налетела на них, подразнивая, а девочка бросилась в дом, опаздывая на очередное занятие по шитью и уже возле крыльца, обернувшись, она увидела, как Тэхён налетел на Чонгука.

***

      — Это ханамати. Точнее жалкое его подобие, которое японцы пытаются воссоздать в нашем Шанхае, — пояснила с презрением Матушка, пока редко выбирающиеся куда-то воспитанницы с интересом кружили головами, пытаясь рассмотреть всё вокруг.       Когда они подошли к высокому деревянному строению, наглухо закрытому воротами, женщина остановилась и строго оглядела девочек.       — Всем молчать. Ни слова и исполнять всё то, что я от вас потребую. Всё понятно?       Дождавшись дружных кивков, она подошла к воротам и постучала по ним три раза. Из-за маленькой двери сбоку показалась женщина и оглядев Матушку, она что-то крикнула шустрой девочке, выглядывающей из дома и та, сбежав по лестнице, распахнула главные ворота.       Переступив за ворота, они оказались в небольшом внутреннем саду в японском стиле. Сняли свою обувь и прошли внутрь дома, попадая сразу в коридор, который вёл к главному залу. Служанка, присев на колени, сдвинула перед ними раздвижные двери и они попали в просторную комнату, где не было ничего, кроме невысокого столика, за которым сидели две величественные женщины.       — Рада видеть Вас в здравии, госпожа Хаясака, — садясь на колени, поклонилась Матушка Фэй на японский манер и воспитанницы поспешили последовать её примеру.       — Взаимно, — сухо отозвалась женщина в ответ.       Ынран поняла, что владелица чайного дома, госпожа Хаясака, была важной фигурой в японском Шанхае, иначе Матушка Фэй не стала бы терпеть такого пренебрежительного отношения к себе. Но насколько понимала Ынран по накалившейся атмосфере в доме, Зелёная Банда и Семейство Фэй почему-то искало поддержки со стороны японцев и всё чаще и чаще взрослые уходили на встречи с ними или же наоборот приводили в их особняк на поздние трапезы. Хотя каждому ребёнку в доме было известно, как сильно они ненавидят японцев.       Но эта женщина… Ынран незаметно прикусила изнутри свою щеку, осторожно поднимая глаза, украдкой рассматривая иностранок из-под ресниц.       На госпоже Хаясака было нежно-голубое кимоно с тонким, вьющимся серебристым рисунком, напоминающим струи воды. К середине волны пенились и закручивались, вышитые из белых нитей, словно на полотне Хокусая. Кимоно было сшито из чистого шёлка высшего качества, что поставлялись к Императорскому дворцу. Ынран, как и многие другие воспитанницы, уже прекрасно научилась разбираться в тканях и нитях.       Шёлковым был и пояс, пронизанный зелёными и бледно-красными нитями, создавая иллюзию водяных лилий. Отсутствие макияжа говорило о высоком статусе госпожи. Но вот лицо второй гейши, чей пояс оби не был заплетён в причудливый узел, а наоборот спускался до пола, было обильно покрыто белилами, на котором выделялись ярко-красные губы. Волосы, уложенные в пучок, блестели так, словно были покрыты маслом. Их украшали серебряные гребни и тонкие свисающие жемчужные нити, тихо ударяющиеся друг о друга при малейшем повороте головы.       — Позвольте представить вам моих учениц, — вновь заговорила Матушка Фэй на японском, не осмеливаясь поднять взгляд на хозяйку чайного дома. — Я верю, что мой старший брат разговаривал с вашим данной, господином адмиралом, о возможности обучения моих девочек искусству гейш. Последнее слово лишь за Вами, госпожа Хаясака, — матушка Фэй вновь низко поклонилась так, что её лоб почти касался татами, расстеленного на полу.       — Позвольте спросить, Фэй-сан, — наконец заговорила женщина. — Мой уважаемый данна, Симура-сан, заверил меня, что это делается исключительно ради Японской Империи. И не смотря на то, как сильно я рада служить нашему Императору, — на этих словах женщина и сидящая позади неё гейша склонили головы в изящном поклоне при упоминании монарха. — Я не вижу выгоды в этом лично для себя. Вы когда-нибудь слышали про ханамати Киото, Фэй-сан?       — Конечно, — в притворном смущении ответила Матушка.       — Тогда вы должны знать и то, что я была О-ка-сан довольно популярного окия. Конечно, не такого успешного, где проживала великая Кахару-сан, но всё же наше окия имело хорошую репутацию. И ответьте, Фэй-сан, почему я должна тратить свои силы и время на то, чтобы сделать одну из ваших учениц своей майко?       Ынран невольно сжала в кулак свое просторное домашнее платье. Она, как и другие девочки, не очень хорошо владела японским, чтобы понимать всю суть разговора, но они прекрасно чувствовали напряженную атмосферу. А ещё Ынран чувствовала себя маленькой и некрасивой рядом с этими величественными японками, причем она не могла сказать, что именно роскошные наряды и дорогие украшения делали их такими. За всё время проживания в «Доме, где смешиваются драконы и змеи», она привыкла видеть богатых и высокопоставленных гостей, что изысканные одежды её больше не смущали. От обеих женщин исходила какая-то сильная внутренняя энергия, что даже Матушка заметно стушевалась перед ними. Хоть Ынран и видела, как сильно это нервировало Матушку. Она тоже была властной женщиной, не терпящей возражений и неповиновения. Она была требовательной и холодной, и воспитанницы побаивались свою наставницу, но, казалось, что сила этих японок была не в дерзости характера, а в какой-то строгой элегантности и благородстве, что заставляло даже Матушку Фэй тихо кипеть внутри, но продолжать прятать глаза, избегая оскорбительного прямого контакта.       Ынран слышала, как кисэн называли таких людей.       Каменными скалами, окутанными туманом нежности. Их руки были обманчиво ласковы, а голос сладок и тих, но никто не сомневался, что даже внезапно обрушившийся тайфун не пошатнул бы их.       — Я верю, — меж тем снова подала голос Матушка. — Что мой брат и Ваш данна уже обсудили все выгодные стороны этой сделки и даже уже подписали все нужные бумаги.       Ынран услышала, как жемчужины на прическе молодой гейши стукнулись друг о друга, когда она слегка склонила голову вбок. Матушка Фэй дерзила. Её терпению подходил конец, но она всё ещё продолжала смотреть в пол, как и другие девочки.       — Вы знаете, что такое мидзуагэ, Фэй-сан? — тем временем невозмутимо продолжила хозяйка дома.       — Ещё не спущенные на воду лодки, — кивнула Матушка.       — Я бы хотела полную стоимость мидзуагэ для выбранной майко.       Ынран почувствовала, как Матушка дернулась и, уже не сдержавшись, вскинула голову, смотря прямо на хозяйку.       — Но мы ведь договаривались, что все расходы обучения возьмёт на себя наш Дом Сирот, а в случае успешного дебюта нашей воспитанницы как гейши, Вам, госпожа Хаясака, полагается лишь тридцать процентов.       — Не сочтите меня жадной, Фэй-сан, — женщина уважительно склонила голову. — Но я считаю, что любой труд должен оплачиваться достойно, а я в свою очередь приложу все усилия для успеха выбранной майко.       На какое-то время в комнате повисло молчание и Ынран лишь слышала напряжённые дыхания остальных девочек, совершенно непонимающих, что происходит. Затянувшаяся тягостная тишина и натужный тон всегда уверенной в себе Матушки ещё более заставлял воспитанниц волноваться.       — Хорошо, — наконец прозвучал стальной голос Матушки.       После этого разговора женщина пригласила их в ещё большую комнату, где на полу лежали принесённые слугами музыкальные инструменты воспитанниц.       Хозяйка и молодая гейша заняли место у стены, оставляя пустым пространство для импровизированной сцены и выжидательно посмотрели на Матушку Фэй.       Женщина подошла к своим ученицам и строго прошипела.       — Сейчас каждая из вас должна будет выступить в этой комнате и показать на что она способна. Я жду от каждой из вас идеального исполнения. Понятно?       Девочки закивали и прошли в центр комнаты. Они сели поодаль друг от друга, в той же расстановке за которой проходили привычные занятия, и которую они использовали в тех немногочисленных выступлениях на публике.       Каждая из них держала разные инструменты. Ынран крепко сжимала в руке ди, понимая, что она должна сыграть плохо, как и наставлял Тэхён. Но сделать это надо было осторожно, ведь Матушка прекрасно знала, какие инструменты подходили каждой из них. И женщина точно помнила, что у Ынран лучше всего получалась игра на флейте и гучжэне.       — Начинайте, — хлопнула в ладоши Матушка и девочки заиграли.       По комнате разлились звуки пьесы династии Мин о молодой принцессе, мечтающей о недосягаемом возлюбленном.       Матушка кивала головой в такт их плавной мелодии, пока хозяйка дома внимательно разглядывала каждую из них и когда музыка подходила к кульминации, ускоряясь и звуча громче, Ынран сильнее выдохнула в флейту, незаметно отнимая мизинец от нужного отверстия, что вместо плавного тонкого звука, из деревка вырвалось подобие утреннего пения петуха. Девочки продолжали играть, не обращая внимания на оплошность, но Ынран уловила гневный взгляд Матушки и поспешила вернуться к плавной игре, больше не допуская ошибок.       Когда же пришла очередь Танца Цветов с веерами, Ынран переживала, не понимая, как незаметно оступиться, но в этот раз её спасла Ксяоли, нервничающая от пристальных взглядов японок, и неосторожно запнувшаяся о свои ноги. Танцы никогда не были сильной стороной Ксяоли, и поэтому, ощутив легкий толчок в спину со стороны девочки, Ынран могла бы удержать равновесие, но использовав этот шанс, она тоже покачнулась и со стороны показалось, что цветок астры, составленный из нежно-фиолетовых вееров, лишился двух лепестков.       Выступления продолжались пока солнце не начало клониться к закату. Девочки были порядком измотаны, из раза в раз исполняя выученные пьесы и танцы, но в какой-то момент хозяйка чайного дома, пристально наблюдавшая за ними, наконец вскинула вверх руку и коротко произнесла:       — Достаточно.       Он встала со своего места и мелкими шагами подошла к центру.       — Эта. Самая лучшая, — слегка склонила она голову в сторону Мэймэй, проговорив по-китайски.       Девочка, польщенная такой высокой похвалой, невольно вскинула подбородок от гордости, а Ынран тихо выдохнула, не заметив, что всё это время сдерживала дыхание.       Матушка тоже поднялась с колен и велела:       — Отправляйтесь все в дом. Слуги вас отведут. А Мэймэй останься. Тебя ждёт награда.       Сияющая от радости девочка даже проигнорировала прощания подруг, блестящими глазами смотря на величественную женщину, а остальные спешно покинули чайный дом, выйдя за ворота, где их ждал слуга.       Уже глубокой ночью, вслушиваясь в звуки за пределами комнаты, Ынран услышала, как вернулась Матушка.       Мэймэй больше никто не видел.