системный сбой.

— Опять не спишь? — Впрочем как и ты. Аль-Хайтам устраивается на противоположной стороне подоконника с книгой в руках. Кавех поджимает под себя босые ноги, освобождая место, устраивается в позе лотоса на узком мраморе сродни акробату — правое бедро буквально парит в воздухе; одно неудачное движение — ухнет на пол вместе со своим альбомом. Лунного света в окно вполне достаточно, чтобы не включать лампу. Глаза наутро будут болеть, но какая разница. Серебристое сияние путается в волосах Кавеха, порошит блестящим инеем — однажды аль-Хайтам видел подобное здесь, в Сумеру. Внезапно стражи лесного дозора обнаружили в одной из пещер криопапоротник — и на увядшей траве в круге-кольце сотнями белых искр переливались редкие лучи из просветов в камнях, стелились пеленой, как туман, только острый, колючий. С Кавехом иначе. Он мягкий — в одной домашней рубашке с помявшимся воротом, распахнутой еще неприличнее, чем все его выходные варианты, с точеными ключицами напоказ, но без вызова, с раздраженной покрасневшей от частого трения кожей у внешних уголков глаз. Он теплый — Аль-Хайтам беззаботно просовывает ступню между оконной рамой и его бедром. По телу сразу ползет что-то греющее, медленно, по клеточке отвоевывая, застревая лишь где-то в районе груди. Он успокаивающий — касается бережно, чутко, жмется щекой к колену в неестественной позе (если не упадет, то сломается, не иначе), разбрасывает-рассыпает вокруг плотную тишину убаюкивающую. Кавех такой только ночью. Как несуществующий сон, концентрация желаемого, забитого в бессознательное, погребенное пустым-повседневным-рабочим. Потаенным даже для самого себя. — Тебе через четыре часа на работу. — Тебе через девять. Их коммуникации редко строятся на словах — но в такие моменты это совсем не пустое. В обрывочных фразах тысячи смыслов; в разрозненных фразах — интертекстуальность великих мудрецов, которым подвластны сакральные знания мира. Аль-Хайтам пытается читать Кавеха как книгу — бессмысленно. Он состоит из оттенков-звуков-явлений — бессмысленное скопление несочетающихся символов, обретающее понятную форму, структуризирующееся под покровом ночи. Аль-Хайтам знает лишь первые строчки, но не торопится дальше — перерабатывает информацию медленно, смакуя детали. — Кофе закончился. Купи. — Куплю. Кавех поднимает голову — они цепляются взглядами на долю секунды — и отворачивается к окну, обосновавшись на колене уже подбородком. Край альбома клонится вниз, обнажает любовь на страницах. Аль-Хайтам никогда не смотрит; знает отрисованное в линиях, видит каждый день в зеркале. Откуда-то задувает сквозняк. Кавех ежится, кутается зябко в хлопок — и невероятно грациозно слетает с подоконника, будто диковинная птица вспархивает с ветки. Лишь босые пятки глухо, неслышно почти встречаются с каменным полом. Аль-Хайтам успевает оставить сухое прикосновение губ между лопатками — вырезы на спине есть на всей одежде. Кавех передергивает плечами, прижимает альбом к груди тесно-тесно; оборачивается. — Спокойного утра. — Неспокойного дня.