системный сбой.

Серым грифелем по кипенно белой бумаге. Плотной тушью по изжелтевшим пергаментам. Цветным мелом по невнятного цвета камням мостовой. Красными чернилами по нежной коже. Кавех выплескивает свою любовь повсеместно. И этого все равно недостаточно. Изнутри распирает до лопающихся сосудов, до еженедельных кровоизлияний в мозг, до сотен смертей в неделю. Людям вокруг так много не надо. Кавех порхает от человека к человеку, как бабочка между цветками; опыляет любовью — и испаряется. Уносится ветром дальше, оставляя золотую чешую на лепестках-руках. Мечется без конечной цели. Любовь заполняет все естество, разбавляет кровь в венах, становится краеугольным камнем существования. Кавех черпает ее, черпает — никак не может добраться до самого дна. Она прибывает и прибывает, постепенно топит: вот щекочуще нежно ласкает щиколотки, а вмиг — грозится проглотить без остатка. Иногда кажется, что даже Бездна не способна столько принять. Все заканчивается осенью. Реки мелеют. Листья желтеют. Внутри — выжженая тысячей солнц пустыня без единого признака жизни. Его выпивают досуха, даже не прикладывая толики усилий. Опустошают. Оставляют зияющее ничто внутри, от которого органы сворачиваются как белок при высоких температурах. И ведь Аль-Хайтаму это даже не нужно. Он смывает с рук опостылевший золотой налет. С энтомологической скрупулезной легкостью насаживает тельце на иглу. Откладывает застекленную рамку в глухое, тихое, темное помещение. Обращает внимание так редко. Безответность отрезает поток как плотина. Кавех бьется из последних сил в невидимый барьер; пустое. Выжимает жалкие капли, которых и нет. Цепляется судорожно за чужие руки, целует с надеждой и привкусом меда. Впервые, отчаянно, жарко. Под аккомпанемент неозвученного: заметь-заметь-заметь, не отбирай до конца. Аль-Хайтам молчаливо отталкивает. Возвращает дистанцию экспонат-наблюдатель. Вертикаль потребления. Места в пищевой цепи. Пустые оболочки людям вообще не нужны.