Гляделки

Он выедал Нормана взглядом, жадным и коварным, пепеля каждую крупицу кожи, нервно постукивая зубами; его чуть наклоненная голова упрятала глаза в тень — нарочито смелые точки метались из угла в угол на стареющем лице: морщины прорезались то там, то здесь; с каждой встречей лицо сминалось все сильнее, простреливая канавки на лбу и у носа, словно следы яда, который был внутри, под кожей; который отравлял и его самого, и всех вокруг, к кому бы он ни прикоснулся. Казалось, даже зал суда пропитывается этим ядом, и присяжные, и судья, и все они до единого становятся одним целым злом, гидрой с миллионом голов, которая сейчас же сожрет, сломает Нормана, еще маленького мальчика, пусть и с щетиной, первыми двумя седыми волосами и ручонками, все последнее десятилетие в тряске тянувшимися к алкоголю. Норман смотрел в ответ, разглядывал, пытаясь уловить в этом безобразии прежние черты; те черты, которые ему приглянулись и были милы, которые улыбались ему в лучах утреннего солнца и обещали все райские прелести здесь и сейчас. Торп, нервозно жуя нижнюю губу, продолжал сверлить между бровями Джозиффа дыру, чтобы вынуть через нее воспоминания и чувства, растоптать это все и забыть, чтоб больше без судов и следствий, арестов и прессы, слухов и расспросов. Чтобы вернуться к нормальной жизни, не думая даже, что Норман и десятки таких, как он, торповских жертв, к нормальной жизни не вернутся никогда. Наверное, Джереми даже представлял, как в ту же самую точку между черных пушистых бровок войдет пуля: она проломит череп, прошьет мозг и с брызгом черной крови вылетит через затылок, звякнет о пол и через секунду на тот же пол обрушится Норман, который больше ничего не скажет и вся жизнь которого сведется к кровавой точке между боровей: прямо там, куда Джереми целовал Нормана перед сном и с утра; где гладил, когда Норман хмурился; куда Торп, казалось, еще вчера прижимался своим лбом после сложного рабочего дня и вздыхал — Джереми, конечно, помнил эти дни, — или Джозиффу хотелось, чтобы помнил, — и прокручивал их в голове, когда строил план убийства. Убийства его «зайчика» и «ненаглядного», которого обнимал и держал на коленях, гладя по волосам: вдруг еще тогда он думал, как свернет зайчику шею? Сейчас он смотрел злобно, глаза наливались кровью, а Норман стоял по струнке и глядел в ответ: мертвая его душа, в клочья истерзанная, уже не требыхалась в порывах чувств; все, что ее воскрешало, ее всегда и губило, пока Джозифф смотрел на это отстраненно и безучастно: его душа ведь ему самому никогда не принадлежала, и тело, и он сам всегда был чьим-то; теперь, когда он остался ничейным, — нимаминым, ниотчимовским, нивоспитательским, нисариным и ниторповским, — фундамента в ногах ощущалось ничтожно мало; сам же Норман, как желторотый птенчик, только пищал и раскрывал рот перед каждым, лишь бы сочувствием и любовью накормили; шутливые и звонкие рассказы об изнасилованиях, избиениях, голоде и своего рода детском рабстве словно намекали, что их стоит бы послушать и воспринять всерьез. Но Норман Джозифф ведь взрослый мальчик уже, стоит во взрослом костюме во взрослом здании взрослого суда, судится он совершенно не понарошку, и поводы на то у него неигрушечные. Любовь для Нормана тоже была неигрушечной, а самой настоящей, но теперь он смотрел в глаза Торпа, а в ответ на него смотрела пустота. Пустота плоская, в которой точно не было никакой чувственности и глубины; пустота, в которой затерялись все зайчики, подарки и годы вместе; бездушная пустота, в которой милые улыбки превратились в побои, а объятия — в покушение. В глазах Торпа не отражалось ничего из того, что старательно прятал Норман: ни эмпатии, ни любви, ни сожаления, ни сочувствия, ни покаяния. Джереми сидел и смотрел, словно задавая Джозиффу один единственный вопрос: куда ты, паршивец, полез? Норман давно выучил, что он паршивец, но даже с последними паршивцами в его жизни не бывало того, что сталось с ним. Норман, хоть и стоял смирно, стоял из последних сил. Он больше не позволит себе сломаться под напором Джереми. Но как он выбросит из головы все те моменты, что были между ними; как он может спокойно реагировать, когда вся его жизнь, все его лучшее и в то же время худшее, все его эмоциональное и бескрайнее для Торпа оказалось случайностью, ошибкой. Понять это страшно, когда ты сам — одна большая случайность и ошибка. Джереми в глазах Нормана видел чувство, которое до сегодняшнего момента не знал. Это было страшное чувство, у него еще не было названия: это чувство злости, тоски, отчаяния, разочарования, осознания своего падения и между тем какая-то искренняя, больше теперь дружеская привязанность-любовь; любовь, какой снисходительная мать любит своего проблемного ребенка, какой отчим любит неродного сына, а жена — мужа-пьяницу. Джереми смотрел, как Норман поджимает губы; тенистым воспоминанием пробегают поцелуи и тут же отбрыкиваются: Джозиффу больше не нужны поцелуи, отели, ужины, рубашки; ему больше не хочется удобно ложиться и тихо сидеть; он, лицом повзрослевший и огрубевший, стоял за себя и за принципы, пока ненависть волной пыталась сбить его с ног. Торп знал, что Норман, хоть и писал кудряво и надрывно, где-то фаталистично и в припадке драмы, был скорее прав, чем нет. Джереми смотрел в глаза Нормана и не знал, почему они оба оказались в этой точке. Он ведь любил Джозиффа — любил ведь? Сам не понял, как так вышло, но сейчас было не до Нормана: главное, спасти свою репутацию, спасти себя, а Норман разберется сам. Если не разберется, если сторчится и сопьется, если залезет в петлю или вскроется — даже лучше. Для всех. — Мистер Скотт, вы в данный момент с нами? Отвечайте на вопрос! Норман дернулся из сладостных отельных номеров и лондонских улочек обратно в стены суда, серые и холодные, доверху залитые ядом. — П-простите, — Джозифф опустил взгляд. — Нет, в-вопросов больше н-не имею. Стук судейского молотка заставил Нормана еще раз пугливо дрогнуть, зыркнуть на Джереми и, тут же пряча глаза в затылках, начать покидать зал под уже неразборчивые для него слова про заседания, решения и остальное. Норман знал, что снова увидит Джереми, что Джереми признают невиновным, а самого Нормана оставят страдать с людской ненавистью. Но однажды он научится смотреть на них так же, как сегодня на него смотрел Торп.