Тот, кто погас, будет ярче светить

«Мы мигом с тобой поладили. Этот зануда Гете назвал бы наши отношения родством душ. Ты дал мне то, чего у меня никогда не было. Я никогда не знал, что значит быть мальчишкой, а с тобой я был мальчишкой. С тобой я забывался. Я тебя изводил и высмеивал, помыкал и пренебрегал тобой, но при этом обожал. С тобой я чувствовал себя на диво легко. С тобой я мог быть самим собой. Такой ты был непритязательный, веселый и добродушный, так легко было тебя обрадовать, рядом с тобой мои измученные нервы отдыхали, и та неистовая сила, что без конца меня погоняла, ненадолго меня отпускала. Но не хочу я отдыха, не хочу, чтобы меня отпускало. Когда я гляжу на твою милую, застенчивую улыбку, моя воля мне изменяет. Не могу я себе позволить быть податливым, не могу себе позволить нежности. Когда я гляжу в твои глаза, такие дружелюбные, такие доверчивые, мне изменяет твердость, а я должен быть тверд. Ты мой враг, ненавижу тебя.» Соммерсет Моэм

Арс не пьет один. Это же как сдаться. К тому же, половину жизни он живет на публику, и теперь, когда перед ним полная бутылка и ни одной камеры, он не понимает, какую реакцию ему транслировать. — Некому «транслировать», идиот, — шипит он, — тут никого нет. Сходишь с ума. Он наливает полный стакан, до краев, не так, как делают в красивых барах. Виски хороший, то есть — дорогой, но ему совсем не нравится, вкус отвратительный. Он выпивает до конца и наливает еще. Опьянение приходит на середине второго стакана. Крутя головой, но не глазами, чтобы не сплохело, он оглядывается вокруг. Стол, обои, желтая лампа. Тошнит все равно, но как будто не физически, а прямо в мозгу. Тело, впрочем, тоже крутит изнутри: хочется уйти — но откуда? — от самого себя? — из змеиной кожи не вывернешься. Он сползает со стула на пол, прижимается спиной к стене. Так комната кажется немного чужой, и от этого почему-то становится чуть легче. Он тянет стакан со стола, проливает виски себе на колено. — Блядь. Реакции по-прежнему не перед кем отыгрывать, никто на него не смотрит. Снизу хорошо видны ножи над раковиной, висящие на магнитной полоске. Острые, наточенные. Отец всегда говорил: мужчина в доме — лезвия все должны быть в порядке. Тронешь — уже опасно. Если… — Не-не-не, — говорит он жалким голосом. С усилием отводит взгляд и допивает, что осталось в стакане. Колено холодит мокрым. В затылке наливается тяжесть, контуры комнаты все-таки начинают плыть. Хочется достать телефон, уткнуться в какую-нибудь соцсеть. — Нет, — говорит он вслух снова, — ты никуда не пойдешь отсюда. Пока не скажешь все это словами, своим ебанным ртом, самому себе. Он никогда не был у психотерапевта. И вряд ли будет. Так что либо так, либо никак. ** Это стало заметным, наверное, почти с самого начала. Все легче и легче становилось ему пребывать в их компашке, сузившейся с шестерых до четверых. Каждое его слово, каждая его шутка, каждая глупость находили мгновенную отдачу. Но не сразу он срастил, что это не потому, что Серега его давно знает, а Димка успешно учится понимать. Не потому, что прошло время, а с его течением даже непохожие характеры притираются, в рабочих-то условиях. Не поэтому Арсений чувствует себя рок-звездой, опаздывая на встречу и входя в бар все равно неторопливо. А потому, что сразу на балансе у этой рок-звезды есть один восторженный взгляд, и взгляд этот не Димкин и не Серегин. — Арс, — кричит Антон, — мы здесь, давай к нам! Пиджак на плечах Арсения сразу сидит еще красивее. Шаги становятся еще грациознее. Он подходит и садится на табуретку, поддергивает штанины тем жестом, каким это делают в кино. — Он у вас самый младший, — говорил Стас, — конечно, в рот тебе будет смотреть, но ты, Арс, давай, не перегибай. — Кого не перегибать? — чеканил в ответ Арсений, и когда Стас качал головой, отмахивался, — ты же знаешь, я — никогда. Он подзывает бармена жестом, тот кладет перед ним липковатое меню. — Где тебя носило? — ворчит Серега. Они ждали его, наверное, минут сорок. — Ну, смотрите, — отвечает Арсений своим коронным, и Антон сразу смеется. Когда он так делает, он становится ужасно красивый, и Арсений в который раз понимает, почему самые высокие рейтинги именно у Шаста. Он немножко морщится. — Иди ты в жопу, — отмахивается Серега. Вот он не любит, когда Арс выделывается. Серегу не хочется обижать, и Арсений гладит его по спине, а тот недовольно отпихивается. — Ну что, обсуждаем?.. ** — Макаааар, — сияет Антон. — Ну ты че, ну ты че! — орет Илюха. Они не виделись уже месяца четыре. Он радостно облапывает Антона с головы до ног, топит в медвежьем объятии. — Тошка! Они в загородном доме, в гостях, и народу внутри — не протолкнуться. Вечеринка, полу-рабочая, полу-расслабленная, поддержать контакты, укрепиться в тусовке. Не пойти было можно, но расценилось бы неодобрительно. Они снаружи. Осенний ветер задувает под тонкую красивую (и дорогую жутко — а теперь можно себе позволить) куртку. Пора бы уже и внутрь, но хочется докурить. Арсений сдвигает брови. Пытается разобраться в противоречии в своей груди: и бесят, дружбой своей щенячьей, дворовой, тупой, тесной. О такой он даже и не мечтал никогда. И взгляд оторвать невозможно — такие оба радостные. Хочется немножко впитать этого, откусить, как от пирожка. — Я так рад тебя видеть, не могу, — частит Антон. У него, как всегда, все просто, он не взвешивает слов. Разве что на съемках теперь появляется у него иногда этот опасливый взгляд, да и то постфактум, когда уже сболтнул что-то, что можно «двояко интерпретировать». Но уж с Илюхой, с Макаром его, фильтров никаких нет ни до, ни после. — Че у вас тут, — басит Илья, — шашлычок? Эт я люблю… — Пивко еще вот, — радостно предлагает Антон. — Что ты — как собачка, — вырывается у Арсения, и он прикусывает себе язык. Поздно — Антон уже смотрит удивленно. Потом отворачивается. А лучше бы отбрил. — Да не ревнуй ты, — машет рукой добродушно Илья. Арсений сужает глаза, но между ними влезает вышедший из дома Дима: — Что вы тут расставились, Москва-сити? Дайте обычным людям пройти. ** — Да прекрати ты на него залипать, — слышит он Серегу прежде чем войти в гримерку. И застывает, прижимаясь к стене. — Если ты не хочешь этих ебанашек в интернете дальше возбуждать, то кончай пялиться! — Иди на хуй, — голос Антона звучит слабо, тихо. — Ты о чем, вообще… — Прекрасно ты знаешь, о чем я. — Я просто смотрю, — говорит Антон, — я на тебя так же смотрю. На людей, вообще, смотрят, когда они разговаривают. — Ага, хуй там плавал! — Антош, — а это уже Поз, — не слушай его. Пусть бесится. — Да я не бешусь, — говорит Сережа, и тон его меняется на подозрительно мягкий, — ну, не из-за этого бешусь. В свободное, нерабочее время — хоть усмотрись. Просто, ну, вымораживают же потом они. Проходу никакого, сплошное пидорство в комментариях. — Где пидорство? — бодро спрашивает Арсений, открывая дверь. — Где ты, там и пидорство, — Серый реагирует мгновенно. Арсений неприятно улыбается в ответ: — Свои влажные мечты оставь, пожалуйста, при себе. Сережа фыркает и отворачивается к телевизору, висящему под потолком. Антон мнется, комкает длинную черную майку, крутит кольца. Он сначала не смотрит на Арсения, но потом, все-таки, сдается и смотрит, и взгляд у него — как, все-таки, у пресловутой собаки. Не побитой, а ждущей. Это одновременно печально — и поджигает что-то внутри. Арсений не может разобраться, в том, что это за ощущение, но времени и так нет — через пятнадцать минут выход на сцену. Антон начинает нервничать уже по новой причине, замыкается в себе, снова крутит кольца так, что еще немного — и отвинтит себе пальцы. Туда-сюда бегают Стас и Окси. Дима уходит позвонить. Арс тоже волнуется, он всегда волнуется перед сценой, но Антон волнуется больше. Антоновы чувства захлестывают его, он не может сконцентрироваться на своих, и вспоминает, как в театральных гримерках Шеф всегда подбадривал их, а они, всей труппой — друг друга. И от этого подбадривания становилось и самому легче. — Ну что ты, — садится он рядом на кожаный черный диван, — опять, да? — Ну нахуй, — цедит Антон, упорно смотря на свои же пальцы, — отвали. — Они же тебя там все ждут, тебя, — говорит Арс и легонько трогает его запястье. Антон вздрагивает, как обжегшись, и поворачивается к нему. Арсения затягивает в его глаза, в бездонное, открытое, ранимое — туда, куда он не готов проваливаться. Но отвернуться тоже не может. — Так, — деловито говорит вновь появившаяся из ниоткуда Окс, — встаем и идем, время. — Поговори со мной после концерта, пожалуйста, — говорит Антон быстро и едва слышно. Арсений закрывает на мгновение глаза, а потом берет себя в руки и выходит вслед за ним к сцене. ** Он так и сидит на полу. Спина затекла, но спирт, разведенный по всем мышцам тела, помогает не замечать этого. За окном светает, и он видит, как в питерском тускло-желтом небе начинают уныло кружиться вороны. Тогда он тоже сидел. Все разъехались, а они остались, все в той же самой гримерке. Физический, до тошноты сильный невроз Антона ему почему-то уже не передавался — и он просто откинулся на спинку низкого неудобного дивана и смотрел, как корежит худое тело, как мечется Антон по комнате, замирая то и дело с глупым видом, но так и не решаясь ничего произнести. Видели бы его таким его поклонники. — Шаст, — не выдерживает он тогда, наконец, — ну кого ты за яйца тянешь? Антон снова замирает посреди комнаты, глядя на него. — Я пиздец боюсь, — говорит он. Арсений хочет пошутить, но вместо этого сглатывает неизвестно откуда возникший комок в горле. Он понимает, что сейчас произойдет. Он и раньше это понимал, но сейчас оно вдруг оказывается неотвратимо настоящим. — Арс, я… — Подожди, — он хочет встать с дивана тоже, но не успевает — Антон шлепается на черное кожаное сидение рядом с ним, и снова он очень близко, и снова его этот взгляд — такой, как будто Арсений зажег пару солнц сегодня утром, а еще будто он может огреть одним из них Антона по голове, как сковородкой. Словно вся власть у Арсения в руках, все козыри, все, все. Антон Шастун, дамы и господа, восходящая звезда телеканала ТНТ. Тот, кого всюду зовут первым, тот, кого Стас вписывает в две трети сцен, не советуясь с ними, тот, который отказывается от интервью из-за нехватки времени, тот, который не успевает на встречи, потому что у него назначены другие встречи. Антон, Антошка. Маленький мальчик. — Арс, — шепчет Антон неверными губами. Он и вправду выглядит очень юным сейчас. Взлохмаченные волосы, обветренный рот, глаза в пол-лица. ** Эти же глаза, тогда, позже — не стали холоднее. Они все еще горят, только под этим огнем хочется залезть в укрытие. Арсений мечтает пропустить эту часть в своей голове, но не может. В мозгу будто экран, на котором проматывается сериал, где Арсений — главный герой. А второй главный герой бесконечно юн, бесконечно гибок еще в своих попытках понять себя и мир вокруг себя. Он слаб. Потом-то он изменится за несколько сезонов так, что порой будет казаться, будто наняли другого актера. Станет широкоплечим, кудрявым, сильным. Научится делать морду кирпичом, заматываться в шмотки, прятаться за черные очки, отключать мимику. Но и вести — научится. Быть располагающим, спокойным, внимательным. Заставлять людей тянуться к себе, чувствовать «своим». В общем, станет взрослым. Но пока, на экране, ему двадцать пять, у него дрожат губы, и он пытается рассказать, ерзая по скрипучему дивану и не зная, куда деть руки, как он не может справиться со своим чувством. И весь полон надежды, такой детской и такой сильной, что неловко бы даже на самом деле показывать по телевизору — засмеют, обзовут сюжет неправдоподобным. А в следующем эпизоде, в том, что Арсений хочет пропустить, он тоже еще юн, он тоже еще только пытается понять, что нужно ему самому. Но у этого Антона ничего не дрожит, он в кои-то веки стоит прямо, как на построении, правда белый, точно призрак. И он не молчит. — Ты говоришь, что тебе удобно, делаешь, что тебе удобно, всегда, Арс. Мы бы могли… ты бы мог сделать шаг навстречу. Я же не просил на коленках передо мной ползать. И у Арсения перед глазами, конечно, невольно — сам Антон на коленках, жадный, любящий, тот, которого он теряет. — Все восхищаются — какой же, блять, этот Арсений загадочный и таинственный. Ничего о себе не рассказывает. Никого к себе не подпускает. А ты… да. Ты жалок, Арс. Наверное, так ощущаются удары мокрой веревкой по лицу. Больше уже вроде и ничего сказать невозможно, но Антон не останавливается. — И все правильно думают ведь. Ты боишься, просто до смерти, что кто-то тебе влезет в башку. И ты привык нагородить чуши, навести туману, чтобы голову задурить собеседнику. Чтобы он там в восторге хлопал глазами, думал, ебать, как ты изящно ушёл от ответа. И не понимаешь ты, что один в итоге остаешься, один, и да, ура, никто твои стенки не сломал и никто тебя не понял. Но доволен ты этим? Классно вышло, а? Если бы мир можно было поставить на паузу. Если, закрыв глаза, можно бы было снова очутиться утром этого же дня в своей постели. Антон не останавливается. — Я хотел, чтобы ты со мной… раз уж мы… чтобы ты был рядом, не знаю. Чтобы говорил то, что имеешь в виду на самом деле. Чтобы пустил к себе — ну, немножко. А ты — ты меня кидаешь в свой ебаный лабиринт понтов и отмазок, и я там брожу, а ты, блять, глядишь сверху на мои мучения в коридорах, сука, без выхода. Или даже не глядишь. Кинешь и уйдёшь по своим делам. Все это до боли, до выкрученных в не ту сторону суставов неправильно, но возразить невозможно. Арсений вновь чувствует себя немым — он не понимает, как объяснить одноклассникам, что он вовсе не странный. Как объяснить родителям, что он странный, но не надо за это на него так смотреть. Как объяснить жене, почему он вечерами не знает, о чем говорить с ней. Но это же Антон, с ним было не так, только вот Арсений не успел понять — как именно. Точно совсем не так, как с женой, как с родителями, хотя бы потому, что было — несложно. Он просто оказался вдруг Антоном любим. И Арсений позволил себе поплыть по течению. Течение привело к отвесному водопаду. К распятию. — Антон, — зовёт Арс сквозь сжимающееся горло, — пожалуйста. — Антон же видит, как дрожат его руки. Как стучит сердце. Как висит он, зацепившись за мокрые камни, как истекает кровью на этом блядском кресте. Но Антон не останавливается. — Я тебя разлюбил, — договаривает он чужим голосом, — у меня все перегорело. Уходи, Арс. И не надо больше вот всего этого. Никогда, слышишь? Никогда. Так бывает, когда вор на рынке вдруг выхватывает из рук телефон и исчезает с ним — не можешь поверить, что это произошло с тобой, но уже понимаешь, что случилось нечто непоправимое. Но нет, слабое сравнение. Может быть — когда упустил руку товарища среди кораблекрушения? Так или иначе. Арс не смог. Не потянул. Не вывез. ** — Слушайте, ну реально лучше стало, — говорит Стас. Арсений улыбается краем губ. — Если бы Арс еще не пытался перетянуть все внимание на себя постоянно, то было бы… — Меня в театре учили, что ни один персонаж на сцене не должен стоять мебелью. Жизнь продолжается. Работы — полно. Договоренности с людьми, графики съемок, подписанные контракты — Арсению не дали зализать раны, и швырнули прямо в водоворот всего этого. К его собственному удивлению, он справляется. — Ну ты уж сделай скидку, что остальные-то немножко табуретки, — вздыхает Дима. Арсений хочет сказать, что в реальности Дима вытащил на себе сегодня весь сюжет. — А вы тянитесь за мной, — шутит он вместо этого. Серега бросает в него подушку, промахивается, подушка падает на стол и сшибает на пол ворох подарков и рисунков. — Я курить, — говорит Антон и уходит. ** Время идет, и хотя Арсений и продолжает справляться, внутри он честно ждет, что все развалится. От жизни он привык ждать худшего, а при их «дано» хорошего доказательства теоремы не должно вывестись. Но их игры всегда складываются. Их концерты почти всегда удачны. Их совместные с Шастом сцены продолжают держать самую высокую планку развлекательной индустрии. И дело не только в том, что все они молодцы. Нет, Арсений не дурак. Арсений видит, что Антон не бросил поддерживать его. До мелочей. «Скажи ребятам, чтобы не смеялись над тем, что я приду в разных носках». Даже в такой ерунде. Он пытается отвечать Антону тем же. Это трудно, ему приходится как-то исподтишка проверять — можно ли, позволено ли ему выказать поддержку. А Антон вот ничего не проверяет, и ему, вроде бы, оно дается легко. Как будто поддержка Арсения — его базовая установка. Арсений замирает в восхищении иногда: вот что называется настоящий профессионализм. Ведь насколько Антону может быть больно при этом, остается только догадываться. Арсению и самому не здорово. Он не всегда понимает, где можно шутить, а где нет. Где стоит протянуть руку, а где лучше отступить, пустить, скажем, Поза. Но Антон все так же заливисто смеется в ответ на его глупые шутки, все так же искренне удивляется неожиданным ходам, все так же аккуратно иронизирует над Арсением там, где этого ждут, и в какой-то момент Арсений выдыхает и позволяет себе расслабиться. Его ловят и дают поймать себя, проверять не нужно. Только вот Антон всегда исчезает, когда работа заканчивается. Абонент растворяется в недоступности. Коллега — это просто коллега. ** — Антон, это называется депрессия, — терпеливо говорит Димин голос. — Долбоебизм это называется. — Да прекрати ты курить хоть на минуту, — раздражается Поз, — убери сигарету. — Нет, — упирается Антон, и щелкает зажигалкой — поджигает, видимо, новую. — Антон, на тебе, ну прости за пафос, лица нет. Долго так еще протянешь, думаешь? — А что ты хочешь от меня, Поз? — взрывается он, — в мире пиздец, ты не заметил? С хуя ли чему-то вообще радоваться? — Я заметил. Не кипятись, пожалуйста. — Я не маленький ребенок, Поз, — говорит он устало. — Извините, — Арсений больше не может подслушивать разговоры. Никогда это не приводило ни к чему хорошему. Он закрывает за собой дверь, проходит к кулеру с водой. — Ты не вовремя, — говорит Дима коротко. — Мы все еще работаем вместе, — раздраженно отвечает он. ** Время идет дальше, набирая обороты. Серега переезжает в Москву. Арсений из всей их обширной рабочей тусовки остается в Питере один. Он не хочет уезжать из того города, где растет его дочь, он и так мало ее видит. Еще он по-глупому не хочет бросать свою квартиру, хотя она и не такая великолепная, как хотелось когда-то при переезде из Омска. Но в самих питерских улицах, казалось, все еще застряли его мечты, обрывки каких-то светлых и юных мыслей — зацепились за арки, бульвары и парадные, и он не может их бросить. В Москве ему не нравится. В Москве у него ощущение, что он что-то безвозвратно упустил, и что город — это не собрание улочек, а большая темная арена, где все зрители знают о том, какой он неудачник. Но он исправно приезжает туда, когда скажут. Они участвуют в съемках, как раньше, съемок становится больше, их зовут на разные шоу, они ездят на гастроли. На сцене все по-прежнему идет как по маслу. Они растут как импровизаторы, сообщает им Стас, хотя его никто об этом не спрашивал — но он любит делать выводы и подводить всякие промежуточные итоги. Они учатся шутить так, как от них этого ждут, не превращая, однако, все в постановочный фарс. Они ловят друг друга с полудвижения. Они — слаженная команда. Антон и Арсений почти никогда не остаются где-либо вдвоем. Арсений скучает. Неловко, сам себе не объясняя толком, в чем дело — старается потянуть время, остаться в каком-нибудь совместном пространстве подольше. Но хоть они и работают в одном и том же мире, существуют они все-таки в параллельных вселенных. Антон младше на восемь лет. У него другие друзья, другие способы проведения досуга, другая скорость существования, вообще. Антон обожает играть в видеоигры, чего Арсений совсем не понимает. Он искренне любит вместо такого — почитать. Антон же искренне любит пошутить, повеселиться со знакомыми, попрыгать с какими-нибудь девочками на танцполе или на диване в студиях — и Арсений до боли прокусывает себе губу. «Зачем бы я тебе был, сложись все иначе. Ты любишь вот таких, веселых, взрывных, энергичных, юных». Как ты сам. — Больно, Арс? Арс, больно?.. Антон после неудачных съемок уезжает в какую-то далекую гостиницу с Ирой, у Арсения нещадно болит голова после ударов — шлем нихрена не защитил во время шокеров. Сережа старается отвлечь, переключить на что угодно еще — но Арсений, увы, слишком медленный, как товарный поезд — и тормозной путь у него какой-то бесконечный. А он ведь так устал. У него ничего не получается. Отключиться от тоски — не получается. И словами говорить ничего не получается. Ни раньше, ни позже. Что он может, в таком случае? Жить в своей голове. Только там он сам всему хозяин. Он бегает, тренируется, слушает музыку, и вовсе не в каждой песне поется о них, но не проходит и дня, чтобы лицо Антона не всплывало у него перед глазами под какую-нибудь неудачную строчку. Он делает мерч, каждая линейка в котором обязательно содержит вещь, так или иначе связанную с Шастом, будь то цитата из сценок с ним, или череп его, или шуточно искаженные имя-фамилия. Он сочиняет посты в Инсту так, словно спустя тысячу лет их откопают археологи и будут проводить сложное исследование с защитой не менее десятка докторских. Антон спихивает ведение своих соцсетей на девочек-пиарщиц или Стаса в девяти случаев из десяти. Месяцы складываются в годы. Арсений ждет, когда его отпустит. Его не отпускает. ** — Арс, ты прекрасен. С появлением в их жизни «Громких вопросов» Арсений буквально живет тем, что происходит между ними в эти дни. Тут не прикроешься декорациями и волей Воли (пф!). Тут они взаимодействуют тесно, за одним столом, не изображая никого, кроме самих себя. Арсений не очень любит не изображать, но наискосок сидит не изображающий Антон, и вот такое — такое бесценно. Он чует, что каким бы он ни был дураком, он понимает — то Антоново «никогда» все-таки распространялось не на все. Ну ведь не может человек смотреть так — и не чувствовать ничего. Не галлюцинации же, в самом деле, у Арсения, вместе с десятью тысячами твиттерских врагов Стаса. Он пытается думать. Рационализировать по фактам. Они почти не остаются вдвоем, но от них искрит на сцене. Они не разговаривают друг с другом наедине, но все еще понимают друг друга быстрее, чем кто-либо еще в комнате. Они заранее знают, что ответит другой в общем чате на каждый вопрос Стаса, на каждую шутку Сереги. И еще раз — Арсений уже, кажется, даже спиной умеет чувствовать взгляд Антона, который тот так и не научился от него отводить. И Арсений подозревает, что и вся энигма в соцсетях его, все эти тонко продуманные статусы и хэштеги — не остаются незамеченными тем, ради кого создавался этот шифр. В этот день Антон особенно долго смотрит на него во время какого-то проходного интервью, и Арсений думает, что, в конце концов, это не Арсений ведь сказал «никогда». Антон сразу соглашается, когда его просят остаться поговорить, но пресекает все попытки невербального. В переговорке никого, кроме них, нет. Антон стоит, скрестив руки в защитной позе. Арсений пытается подобрать слова. Слова по-прежнему не любят Арсения. — Антон, — выдавливает он, наконец, беспомощно, — ну давай… пожалуйста. А ведь в работе они действительно всегда понимали друг друга с полуслова, и Арсений всегда этому удивлялся. Больше ему такого нигде не дают. Ехидно переглянуться с Серегой — конечно, в определенных ситуациях. Кивнуть Воле или Стасу, указывая на незаметную зрителям деталь — профессиональное. Подхватить товарища по театру в моменте — актерское мастерство и долгие тренировки. В школе… в школе у него не было друзей. Было еще «сделать так, чтобы папа перестал смотреть непонимающе». Но там все было односторонне, Арсений-то отца прекрасно читал. Другое дело — наоборот. С Антоном же все, конечно, изначально-то было нелепо — с какой стати какой-то воронежский верзила-неуч вдруг ловит его мысли еще на стадии полуулыбки, жеста, невольного движения?.. Но оно было. Очень быстро появилось. И никуда не исчезало. Но сейчас Арсений — рыба. Как бы мета-иронично это не было. — Я пока не знаю, что тебе такое нужно сделать, чтобы я тебе поверил, Арс, — тихо говорит Антон. Рыба разжимает себе челюсти волевым усилием. — Скажи мне, — он в свободном падении, и его захлестывает отчаянием, — просто скажи мне, пожалуйста. — Что? — Что тебе не все равно. — Арс… — Что я тебе все еще не безразличен. Просто скажи, — повторяет он. Антон выдыхает устало, морщится так, как будто в рот ему положили лайм с солью — без текилы. — Ты еблан, Арс, — говорит он так же тихо и уходит. ** Это было полгода назад. Стало ли с тех пор все хуже? Лучше? Антон не закрылся от него сильнее, но и не делал никаких шагов навстречу. Хэштег просто коллеги приобретал железобетонность. В глазах общественности и мира. В глазах друг друга — если даже установить там скрытую камеру прямо из мозга и отмотать эти месяцы — ничего там такого тоже не будет, кроме, может быть, чисто тайминговых вопросиков. Зачем смотреть на коллегу так пристально, так долго. Но что-то в Арсении кончилось. Он больше не просто скучает. Ему с каждым днем все более невыносимо. Он, конечно, взрослый человек, и он привык скрывать то, что думает и чувствует, и как-то все равно жить. К тому же заскучать уже невозможно. Срочные изменения в контрактах, ситуация в стране, волнение за себя и свою карьеру, за будущее — все это отвлекает, и не в хорошем смысле. Это не то, что менять шило на мыло, это менять тоску на невроз. А потом Антон говорит то, что говорит, Позу, мимолетно, в ответ на какой-то незначащий вопрос во время общего рабочего зума, и это приводит Арсения на пол своей квартиры и к бутылке виски. Он ведь так и валяется на полу. Переместился с кухни в комнату и лежит теперь на ковре. — Возьми себя в руки, — бормочет. Ищет внутри точку опоры, что-то, за что можно было бы зацепиться и вытащить себя за шиворот из болота, и не находит. А ведь он умел. Сцепив зубы, тащиться в пять утра на тренировки. Сносить любые насмешки. Уехать в другой город от родителей. Заставить себя звонить Алене, чтобы не порвалось все окончательно, чтобы иметь возможность видеть дочь время от времени. Все, все он умел, только не вот это. Он вспоминает, как его захлестнуло вначале, те далекие годы назад. Что вот он, человек, целый человек. Который принадлежит — ну, в каком-то смысле — Арсению. Его можно взять в горстку, сломать, как куклу. И подавитесь все комментирующие, которые пишут только про Шастуна, требуют Шастуна, просят убрать всех, кроме Шастуна. Вот он, Шастун. У Арсения в кармане. Эти руки, эти ноги длиннющие, эта улыбка, это смущение, этот страх. Я мог бы хотя бы сказать ему «нет», думает он отупело. И не сказал. Телефон пищит внезапно. Он уже раз десять поклялся себе не брать его в руки, но звук странный — он давно отключил все звуковые сообщения на мессенджерах, и почему этот вдруг пробился, непонятно. С трудом попадая, он тыкает в экран. Ну конечно — вайбер. Кто вообще в этом мире пользуется вайбером еще. «Позвоню?» спрашивает сестра. Она не дожидается его ответа, просто видит, что сообщение прочитано, и сразу набирает. — Пьешь? — спрашивает сходу. — Когда это я пил один, — бормочет он. — Сейчас? Он выдыхает. Трубку держать неудобно, хочется раскидать руки по полу и не напрягать никаких мышц. Он включает громкую связь и так и делает. В телефоне слышится дыхание сестры, она чем-то шуршит, микрофон неприятно фонит. Это слово он выучил. — Сень, скажи мне, пожалуйста, — говорит она, — ответь, как старшей сестре, ладно. — Не обещаю. — Да брось, — она вздыхает. Он представляет, как она сидит у себя в квартире, в своей дизайнерской пижаме, которой дизайнер — она сама, «лучший вариант, и бюджетненько», шутят они. — Ты… чего-то надумал. И загнался. — Да я… — у него щиплет в горле. Они редко разговаривают с сестрой, но она следит за его жизнью гораздо больше, чем он за ее. — Помнишь, папа принес домой поросят? — Они жили у нас на балконе. Недолго. — Помнишь, ты бежал со школы, чтобы их покормить? И убирать их какашки? — Я был маленький. — Ты был заботливый, Сенька. Ты таким и остался. — Если бы ты знала… ты не представляешь. «Что я наделал», думает он. — Это ведь Шастун, да. Бах. Ему кажется, что кто-то выстрелил в него. Он молчит. Ответить — подписать себе приговор. — Сеня. Отвечай. — Я не хочу разговаривать с родителями про это, — говорит он, наконец, и ему кажется, что у него в горле — мазут. — Я не буду. Я не вывезу. — Ты вывезешь еще и не столько, — говорит сестра, и он чувствует в ее голосе слезы. — Прекрати разводить сопли. — Я не в той стране живу, — произносит Арс тупо. Он сам не знает, что говорит. — В другой стране не было бы… Антона. «По-родственному». Он зажмуривается. — Может, и к лучшему. — Ты сейчас это сказал из-за себя или из-за него? Он медлит. — Из-за обоих. Она смеется, и теперь по ее голосу точно понятно, что она плачет. — Ну, вот видишь. ** Он просыпается поздним утром, и ему совсем не так плохо, как могло бы было быть. Перед тем, как отключиться, он выпил целый литр воды, наверное, и закинулся полисорбом. Сегодня он выберется из своего болота, даже если это будет стоить ему последних остатков гордости. Череп все равно колет, и он идет в душ, где проводит, наверное, минут сорок, старательно намывая все, что у него есть, и у него появляется искомое ощущение, что он содрал с себя старую кожу и оказался в состоянии «с нуля». После он идет в свою дорогую тренажерку, где абонемент работает и в Москве, и в Питере, и лазает там до посинения по канатам, а потом долго-долго бежит по дорожке, потому что за окном дождь, и все равно на улице его кто-нибудь да узнает. Когда он выходит из душа и бредет в раздевалку, он пишет Антону, и тот отвечает коротким «Ок, приезжай, я дома». Не заходя домой, Арсений едет на вокзал. ** Антон встречает его в большом уютном свитере, небритый, заторможенный, но, как всегда, словно бы немножко подсвеченный изнутри. Ну, по крайней мере, так это видит Арсений. Антон устал, как и все они в эти дни, дел много, но он не торопит Арсения и ничего его не спрашивает — просто ведет вглубь квартиры и усаживает на диван. Арсений послушно идет за ним. Садится, и — вдруг чувствует свое горе остро, как нож. У него снова дрожат губы и руки, как у распоследней девчонки. — Антон, — говорит он, и не узнает свой голос. — Антон. Слова снова не хотят с ним сотрудничать. Они сидят рядом. Арсений даже поздороваться нормально не смог, когда зашел. Вся его утренняя решимость — где оно, где? Антон с другого конца дивана смотрит на него в ответ безмолвно, и глаза его кажутся темными, хотя в полутьме почти ничего, на самом деле, не видно. Горит только какая-то маленькая лампа в углу. Антонов взгляд — видно, он отдает Арсению все свое внимание. Как всегда. — Я хочу тебе… простое что-то сказать. Антон делает нетерпеливое движение головой, и Арсений с ужасом думает, что он сейчас скажет Антону не то. Снова. — Подожди, — быстро говорит он, двигается ближе, непроизвольно хватается за тонкое предплечье. Антон дергается — как когда-то, тысячу лет назад, но не отнимает руки. — Пожалуйста, позволь мне. — Я здесь, Арс, — тихонько говорит Антон. — Спасибо, — выдавливает он с усилием, и все-таки поднимает голову. Антон все смотрит на него. Недоверия в его взгляде нет, и это та соломинка, за которую хватается утопающий. — Почему ты разрешил мне приехать? — спрашивает он. — Потому что ты — это ты, — отвечает Антон просто. Арсу кажется, что он все-таки заплачет сейчас, от того, насколько он все это не заслужил. — Но ведь уже несколько лет… — Что такое несколько лет? — перебивает Антон. — Время летит быстро. Да оно и не имеет значения. Или, может быть, наоборот, в нем все значение и есть. — Арсений молчит, и Антон продолжает вдумчиво, — в самом начале я мечтал перестать о тебе думать. А теперь я вырос. И все уже совсем не так. — А как? — Ты с кем-то поговорил? — спрашивает вместо ответа Антон. — Почему именно сегодня приехал? — С сестрой. Но, на самом деле, с самим собой в первую очередь. — Пил? — Да. — Понятно, — невесело усмехается Антон. — А я, знаешь, тоже поговорил, правда, давно — со Стасом. — Чего? — этого Арс никак не ожидал. — Ты ему рассказал?.. — Да Стас знает про меня, Арс, — Антон не уточняет, что именно, но Арсений невольно вжимает голову в плечи, — мы дружим вообще-то. Праздники вместе празднуем. Даже с его ребенком мы закадычные дружбаны. Не помнишь? — Я… — И вот Стас мне рассказал об одном инциденте многолетней давности. Как к нему пришел Арсений Попов одна штука, и огорошил претензиями по поводу фанаток, которые хотят, видите ли, чтобы он, Арсений, ебался со своим коллегой. — Да я совсем не так! — вскидывается Арс, у него аж сердце заходится, но Антон смеется. — Арс. Ты жуткий нарцисс, у тебя ужасный характер, и ты дико вредный, как бы ни пытался себя дисциплинировать. Тут уж слов из песни не выкинешь, ты такой, это факт. Но Стасу ты, действительно, говорил не это. Арсений смотрит на него во все глаза. Антон тоже не отводит взгляда, моргает своими котячьими глазами красивыми, и в животе у Арсения начинает предательски теплеть. — Ты привел ему в пример пятнадцать актеров, чья карьера закончилась после камингаута. Пятнадцать, Арс, он сказал, что к концу твоей лекции собирался уже в туалет проситься. И в завершение ты сказал, что, цитирую «его любимый Шаст такого удара не выдержит». — Я еще добавил, что мы все посыпемся вслед за тобой, — Арсений не хочет недоговоренностей. Он не хочет, чтобы у Антона осталась хоть капля сомнений в том, кто он такой. — Стас тоже не дебил, — вздыхает Антон, — он умеет иногда что-то понять между строк. И, кроме того, он прежде всего охуел от идеи, что мне, может, нравятся мужики. Он как бы впервые об этом задумался тогда. — А тебе нравятся мужики? — спрашивает Арс. Антон неверяще смотрит на него: — А ты думал, ты моя первая голубая мечта? Не, так это не работает, Арс. Я не знаю, как у тебя с этим дела, конечно, но я прямо — я не по девочкам. — А как ты… понял? — Когда очень ждал, что заведусь от поцелуев с девчонками, но не заводился, — тихо говорит Антон. — Но не только это. Если хочешь, я тебе расскажу как-нибудь. — Тяжело далось…? — Арс сам не знает, что он хочет услышать в ответ. Не понимает, почему они никогда не говорили об этом раньше. Но Антон поводит плечом и отвечает сразу: — Хорошо. Расскажу сейчас. В принципе, все было понятно тупо и по физиологии. По поисковикам в порнухе, знаешь там, тело особо не обманешь. Но думал, все-таки молодой организм путается иногда, да и у подростка реально от красивого куста встать может. А вот чтобы мозгами понять… я один раз шел домой со школы, и увидел, как на светофоре у перехода мальчик с девочкой борются — так, в шутку. Она его тащит за шарф, он ей подсечку делает, она ему в руки оседает, а потом они ржут, обнимаются, и даже не знаю, по-моему, они не целовались, но понятно было, что парочка и что… ну, влюблены ужасно. И я тогда подумал — я так хочу этого, вот этого именно, пиздец просто. А у меня была тогда девушка, ну, мы официально встречались, типа. Но я никогда не хотел ее так, блин, жамкать. Возиться с ней, веселиться — не хотел. То есть оно у меня вроде как все было — все возможности были — но их как бы и не было? Понимаешь? — Может, просто девчонка была не та. — Это в пятнадцать-то лет? Ну… всякое может быть, — соглашается Антон, как почти всегда соглашается с ним в спорах. Арса колет внутри, от того, что он не понимает, правильно это или нет. — Но потом не раз была возможность проверить, и оказалось, что дело не в ней. Арс хочет спросить, что было дальше, но Нурлан Сабуров из него так себе, и он вместо этого возвращается к предыдущей теме: — А Стас что?.. — А Стас начал свою великую кампанию по искоренению гейской темы в рядах фанатов, — легко ответил Антон, — и у него очень хуево получается, сам знаешь. — Я думал, он немножко гомофоб просто, если честно, — говорит Арсений заторможенно, — а про разговор наш мне тогда показалось, что он ни хуя меня не понял. И тупо начал воевать со зрителями, и все. А меня…э-э-э… не хватило второй раз ему все объяснять. — Все он понял. Он дико испугался тогда за нас. — За себя он дико испугался. — Ну, и за себя. Это дело и его всей жизни. Он потеряет не меньше, чем мы, если все вскроется. — Да епта, — Арсений не выдерживает, начинает ломать руки, — хер с ним, со Стасом, Антон. Отправим его на курсы пиара. Пусть поучится у корейцев или британцев там, не знаю. Мне сейчас вот вообще положить на то, что думает и делает Стас. — Ну-ка, — Антон придвигается ближе и улыбается — чуть-чуть. Но Арсу хватает и этого. Он вдыхает побольше воздуха и берет Антона за руки. В этот момент в двери отчетливо поворачивается ключ. ** Арса прошибает холодным потом. Он бросает чужие руки, вцепляясь в ужасе себе в ткань штанов. — Антон? — спрашивает Ира от двери, — ты что в темноте сидишь? Арсений смотрит на Антона, как будто в замедленной съемке, и понимает, что давно не видел того таким злым. — Иришка, — говорит он громко, — я не один. — Бля, — ругается та и что-то роняет в коридоре. — Прости, я сейчас уйду. Они сидят на диване, не шевелятся и смотрят друг на друга, и Арсу кажется, что он во сне. Поэтому он сам не понимает, какая сила заставляет его разлепить губы: — Ирина, — говорит он, стараясь, чтобы голос не дрожал, — привет. Это я здесь. Шум в прихожей стихает, и несколько секунд не происходит ничего. Потом они слышат осторожные шаги — и в комнату просовывается знакомая голова. — Здравствуй, Арсений. — Ты что хотела? — спрашивает Антон ровно. Арс переводит на него осторожный взгляд. Но Антон уже расслабился — так, как умеет только он один, кажется, в целом свете, просто взять и попуститься. Арс так не умеет. Он ужасно боится, что что-то сейчас будет упущено. Но его рот снова раскрывается и произносит: — Ты разве не живешь тут? — Я забрать хлебопечку, — одновременно с ним произносит Ира. Антон мотает головой: — Арс? Ты же не думаешь, что мы?.. — Я не знаю, что я думаю, — говорит Арсений тихо, подтягивает колени к груди и собирается в комок. — Мне казалось, все очень прозрачно, — удивленно говорит Антон, — я же тебе только что рассказал. Да и об Ирке даже легенда такая себе… Я сам же всем и рассказываю, что Стас нас познакомил. — О том, как ты на первом же свидании меня трахнул и потом заблевал всю ванную, ты тоже рассказываешь, — строго говорит Ира, рассматривая сжавшегося Арсения, — у тебя вообще плохо с смм. Если это когда-то аукнется мне в моей репутации… — Извини, — машинально говорит Антон, и чувствуется, что говорит он это не в первый и не во второй раз. — Ладно, я погнала, — говорит Ира, — и все-таки возьму хлебопечку, ведь приперлась через весь город. Раз Стас снял меня с зарплаты, то не хочу разоряться, а ты ей все равно не… — Он тебе деньги платил? — изумляется Арсений, — ебать, я думал, такое только в кино бывает! А зачем? — Потому что ты его тогда так напугал, — говорит Антон. Ира хмыкает и идет на кухню. Они ждут, пока она уйдет, в молчании рассматривая друг друга. — А теперь? — спрашивает, наконец, Арсений, когда дверь за Ирой захлопывается. — Теперь я устал, — говорит Антон, — и я не хочу больше такого. Стас в курсе, как видишь. — А какого ты хочешь? — спрашивает Арсений. Он все еще обнимает свои колени, как девочка, но разлепиться почему-то не может. Антон усмехается, глядя на него. — Я хочу такого, — говорит он, — который объяснит мне, что он думает, когда смотрит на меня. Этого Арсений не ожидает. Антон ведь лучше всех знает — слова — это не его. Он не притворяется, когда уходит от ответов. Он не умеет их говорить. — Как это? — глупо переспрашивает он. — Так. Просто посмотри на меня и скажи, что ты думаешь. — Я… — Арс запинается. — Ты же пришел за этим, Арс, — мягко говорит Антон. — Я хочу тебя поцеловать, — неловко говорит Арсений. — Еще. — Мне стыдно. — Того, что хочешь поцеловать?.. — Нет. Того, что сделал с тобой. — А что ты сделал со мной? Арсений зажмуривается. — Я тебя… оттолкнул тебя. Я гордился, я… — он глотает комок в горле и продолжает с усилием, — я буквально упивался тем, что ты в меня влюблен. Я забыл о том, что ты живой человек. И получается, ну… я тебя обманул. — Чем? — Не сумел сказать «нет» и морочил тебе голову. Антон тяжело сглатывает, но не отводит взгляд, и Арсений в который раз за последнее время думает, «сильный. Какой ты сильный». — Потому что не любил меня? — Потому что не знал вообще, не понимал, что ты для меня значишь. Но теперь… — голос уходит в ноль. Антон берет его коленки в ладони, тянет на себя. Арс бездумно ползет к нему, садится на его бедра, прячет лицо в шее. Так они никогда не сидели. — Я тебя даже не пытался ненавидеть, — говорит Антон тихо, — никогда не считал тебя, на самом деле, мудаком. Очень уж ты волшебный для меня, Арс. — Ты мне слишком многое прощаешь, — шепчет Арсений. — Да, — легко соглашается Антон, — но это ничего. Я умею и хочу тебя беречь. Мне просто нужно знать, что при всем при этом ты — мой. Понимаешь, что я хочу сказать? Вот так вот просто. — Вот так вот просто? — Ты — мой? — спрашивает Антон, и Арсения внутри всего прошибает. — Да, — говорит он в теплую шею. ** Они лежат на кровати, даже не раздевшись, Антон только свитер свой стянул, и Арсений давит в себе желание спрятаться у Антона на груди. Сейчас им полагается, наверное, заняться страстнейшим сексом. После стольких-то лет. Вместо этого немножко хочется разорваться от нежности, а еще — плакать. Но что я, как телка, думает Арсений, и гладит Антона по лицу. Тот перехватывает его запястье, прижимается к нему губами, несколько раз. «Как я тебе могу сказать, — думает Арсений, — как я могу тебе сказать, как сильно я это все чувствую к тебе. Какое оно — внутри меня. Не получается». — Знаешь, — говорит Антон, — мы так мало всегда разговаривали. И не то, что я сам-то это умею, тоже. Но вот мы лежим сейчас, и ты такой красивый, и у меня в голове как будто какой-то такой гул из всего того, что я хочу до тебя донести. Чтобы ты тоже это знал. — У меня тоже, — шепчет Арсений. — Давай попробуем. — Давай. — Что ты хочешь? Сейчас. — Ну это глупо как-то… — бормочет Арс. Трет свободной рукой подбородок, чувствует, как колется вечерняя щетина, — чего там я могу хотеть. — Смотри, может, я начну? — Арсений кивает. Антон говорит медленно, низко, с хрипотцой этой своей неуверенной, но чувствуется, что он не в первый раз формулирует то, что произносят его губы. — Меня кроет от того, какой ты, и как не понимаешь сам, что делаешь с людьми. Со мной. А еще от того, что мы здесь с тобой рядом, и что я могу тебя потрогать так, как тебе нравится, — а вот это уже явно добавлено в моменте. Арсений краснеет — чувствует, как теплеют щеки. Всматривается в Антона. Тот лежит поперек своей большой кровати на боку, подперев голову ладонью, а другой все держит его руку. От того, как глобально то, что сейчас происходит, у Арсения снова перехватывает горло. — Я боюсь, — говорит он тихо. — Почему ты приехал сегодня, Арс? — Потому что… ты сказал вчера Позу. Что ты думаешь о том, что может быть… Арсений не может закончить это предложение. У них был зум-созвон, обсуждали, какие материалы как нарезать — не всех гостей, что успели сняться, теперь можно было показывать в телевизоре. И Антон сказал так просто, так незначаще-мимолетно, «да всякий тут подумает, что пора валить из страны», в ответ на слова Димки о Поперечном и Галкине. И Арсений вдруг понял, что Антон может просто взять и исчезнуть. И ничего уже никогда не будет. — Не понимаю тебя, мой хороший, — говорит Антон, как будто они когда-нибудь обращались друг к другу ласково, но сейчас это то, что нужно — как и рука, гладящая по его руке. Арс пытается продраться сквозь свои голосовые связки, но мотает головой — не может. — Я боюсь, — беззвучно лепит он губами вместо этого еще раз. — Я долго думал, — говорит Антон мягко, — мне ведь тоже страшно. В этой стране, на этой работе. У меня мама и отчим, у меня друзья, у меня ожидания и планы. Всегда казалось, ну, есть же какие-то другие пути, другие варианты, не обязательно что-то там четко выбирать прям такое. Типа меньшей кровью можно обойтись по жизни. Но нет. Я понял, что нет у меня никаких других путей. Только ты. — Но ты ждал меня, чтобы?.. — Да, я хотел, чтобы ты пришел первый. Так было правильно. После того… после того, как мы начали. — Прости меня, — говорит Арсений и делает невольное движение вперед. Антон ползет к нему ближе: — Арс? — Можешь меня?.. Обнять, вот так? Антон без слов обнимает его, наконец, просовывая правую руку под его бок, Арсений жмется: крепче, крепче. Дышит, наконец, в широкую грудь, прячет в ней лицо. — Ты совсем не такой ужасный, как ты думаешь, Арс. И ты же ко мне пришел. — Я гораздо ужаснее, чем ты меня видишь. — Может так, а может, и не так, — качает головой Антон. — Какая разница? Мы же с тобой вдвоем в этом. — А ты, — задыхается Арсений, — я тоже скажу. Без тебя я совершенно не такой, как надо, ты так меня вытаскиваешь, я… Но, — торопится он, — дело не только в этом. Не только в моем эгоцентризме. Я тебя… ты мне так… Антон. Антон гладит его теперь уже по спине. — Я знаю, что ты не умеешь разговаривать, Арс, — говорит он серьезно, — тебе проще сказать, что ты подмышечку поцеловать хочешь, или там, выебать. А объяснить ничего нормально не можешь. Но ты молодец, стараешься. — Мне как-то… не с кем было разговаривать, — говорит Арсений неожиданно для самого себя. — Я всегда… мне кажется, что если я просто скажу что-то, начну объяснять по фактам, то выйдет не интересно. Я выйду неинтересным, и слушать никто не станет. И так и… разучился, что ли. Антон фыркает, без насмешки. — И ты вот тоже. Ты смеешься шуткам моим, или зацениваешь мои идеи на сцене, или… тело там тебе мое нравится. И я знаю, что, конечно же, дело не только в этом. Но мне очень трудно вот до конца, понимаешь, до конца поверить, что вот ты увидишь — какой я скучный и противный на самом деле, просто когда живу себе… и не будешь больше пялиться на меня с открытым ртом. — У меня перегородка искривлена, Арс. Я на всех пялюсь с открытым ртом. Мне дышать носом просто тяжело. — А я не вижу ни хрена, — говорит Арсений, помедлив, — зрение упало еще сильнее за этот год. — Напротив в доме «мужские очки» как раз появились, можем сходить. — Это гей-клуб? Антон замирает на секунду, а потом ржет так, что больно стискивает Арсения. — Я тебя люблю, — говорит он, отсмеявшись. Вот так вот. Взял и сказал. — Ну выеби тогда меня уже, — говорит Арсений, стараясь унять сердце, которое разогналось не по возрасту, — раз я только про это и умею говорить. — Хорошо, — соглашается Антон, и Арсения снова прошибает, только по-другому. — Но мы еще потом так поговорим. Тебе понравилось? Мне понравилось. — Обычно такое после другого спрашивают, — ворчит Арсений, но сразу серьезнеет. Прижимается ртом к щеке Антона, потом несмело трогает его губы своими. — Ты очень любишь целоваться, — говорит Антон вдумчиво — вспоминает. — Ужасно люблю. — Ну так целуй, — разрешает Антон. Арсений смеется — уж больно важный у того вид. Но целовать хочется больше, чем смеяться, аж губы подрагивают — и он прижимается ртом теперь уже к антоновой скуле, к щеке, к тонкому дрогнувшему веку, целует за ухом. Антон ведет плечом, откидывает голову — пускает. У них никогда не было — так. Был трясущийся жаркий Шаст, у которого уносило крышу, и был вроде как разрешающий себя трогать Арсений, и они обходились без излишних нежностей — торопились, вели себя как подростки, не влюбленные, а ищущие быстрого финала. Да и не так долго это продолжалось, можно, наверное, на пальцах рук пересчитать их тогдашние «встречи», прежде чем все ухнуло в пропасть. — Ты правда хочешь, ну, прямо трахаться? — спрашивает Антон. — Не знаю. Сейчас Арсению хочется целовать эту длинную горячую шею, а потом стащить майку с плеча, чтобы поцеловать и туда. Антон гладит его по волосам, вплетается пальцами, скребет легонько по коже, и Арсений сначала ежится от удовольствия, а потом вспоминает — пальцы, вот, еще их. Отбирает руку, целует между колец, в ладонь, в теплое запястье и снова возвращается к пальцам. Антон не шутит про фетиши, не шутит вообще, но и не перехватывает инициативу, ждет, пока Арсений сделает все, что хочет. Для Арсения это тот язык, на котором получается говорить, и Антон слушает его. — Я скучал по твоему запаху, — бормочет Арсений опять почти беззвучно. — Я тоже. У меня одна наволочка тобой пахла пиздец, я с ума сходил неделю, наверное, — говорит Антон. Арсения снова плющит чувством вины, и он поскорее спрашивает, чтобы не переживать нахлынувшее: — Как мне перед тобой извиниться? — Ну, — тянет Антон, улыбаясь, — давай, детка, придумай что-нибудь. Арсений лезет ему под футболку, гладит там, куда дотягивается. — У тебя на груди волосы выросли. — Да я вообще возмужал, если ты не заметил. — В смысле, раскабанел? — В смысле, завалю тебя при надобности. — Это вряд ли, — Арсений заставляет его поднять руки, сдирает футболку нафиг, — ты по-прежнему задохлик. — Провоцируешь меня? — смеется Антон, хватает его подмышки и тащит на себя, — а вроде извиняться собирался. Арсений устраивается на нем поудобнее: — Мне и тут неплохо. Настоящее возбуждение еще не пришло — но тут Антон обхватывает его за джинсовую задницу ладонями и вжимает в себя. — Господи, какие же у тебя лапищи огромные, — стонет Арсений. — Тебе нравится? — Угу. Антон не торопится — вминает его в себя волнообразно, сжимая пальцы и подаваясь вперед сам. Тычется жаркими губами в рот. У Арса только начинает сбиваться дыхание, как Антон опять спихивает его с себя: — Дай раздену нормально. Арсений мешает — смеется, болтает ногами, его потихоньку отпускает — ему так легко не было уже целую вечность. Пользуясь случаем, хватает Антона за мягкое: — Пузико! Антон мешкает секунду, и он сразу добавляет: — Мне нравится, мне очень нравится, Шаст. То… Антонио. — Милый? — фыркает Антон, — зайчик? — они смеются снова. Уменьшительно-ласкательные — это едва ли про них. Антон стягивает с Арса его джинсы-колготки, с немалым трудом. Целует красные отпечатки швов на бледных ногах. — Вот ноги твои просто ужасно на меня действуют. Тут действительно пялюсь, признаюсь. Арсений жмурится — любит, когда его хвалят, ничего не поделать. — С открытым ртом? — уточняет. — Я тебе сейчас покажу, что я делаю с открытым ртом. — Не, — говорит Арс, — дай мне. Шаст снова фыркает, такой звук умеет издавать только он, и Арсений узнает его за версту через пять закрытых дверей. Именно в таком тембре ласковости. — Это не соревнование. — Знаю. Все равно. Я же никогда… дай мне. — Ладно. Вдвоем они выпутывают Арсения из футболки, а Антона из штанов-трусов, и Арс замирает на мгновение — тут бы, конечно, самое то ловить запоздалый ужас на тему ориентации. Антон сразу тянет его к себе, целует в рот, коротко, крепко — успокаивает. — Арс? — уточняет он, отрываясь. — Да это просто смешно, Антох, — Арсений истерически хихикает, — я тебя одновременно ужасно хочу, и… пиздец сейчас боюсь. — Ну ты же и до меня с мужиками был. — Не так, — шепчет Арсений, — не так. Антон хмурится — старается понять. Арсений хочет объяснить, что дело тут совершенно не в чужих письках и волосатых ногах, а в том, что ни с какими прошлыми кейсами ему не хотелось быть нежным, не хотелось ничего исследовать, не хотелось вообще вдаваться в детали и медлить — трахнулись и спасибо. А тут хочется не проебать ничего. Но он не может говорить из-за своей блядской инвалидности. К тому же вспоминать вслух бывших в постели — моветон, чему-чему, а этому его научила еще жена. Антон собирается еще что-то сказать, но Арсений натерпелся уже самого себя — ныряет вниз, хватает привставший член в рот, давится — Антон обеспокоенно дергает его за руки, тянет обратно наверх. — Арс, не гони, ну ради бога. — У меня не получается, — несчастно говорит Арсений. — Дай-ка я тебя поцелую еще. Можно? — Ага… Антон укладывает его на кровать бережно, накрывает собой. Сверху он выглядит просто потрясающе, и Арсений обнимает его ногами, не думая. Антон улыбается и целует — так, как они никогда не целовались, жгуче, глубоко, никуда не торопясь. Арсений и сам забыл, как любит это — горячие движения губ, языка. Такое простое — и так плавит его. С трудом оторвавшись, Арсений чуть откидывает голову и впитывает то, каким темным взглядом Антон смотрит на него, какой красивый он сверху, и все становится как-то очевидно — Арс снова нащупывает его член, сначала рукой, чувствуя, как Антон дергается, и опять ползет вниз, толкая Антона на бок и дальше, на спину. Теперь ему уже не страшно, скользкая головка во рту ощущается правильно, он движется уверенно. Это не хуже, чем целовать, это лучше — ведь он чувствует, как напрягаются бедра у Антона, как реагирует живое теплое тело под ним на каждую его задумку, как отрывисто дышит Антон со своей искривленной перегородкой — самое милое сопение в мире, ебать, кто бы мог подумать. «Никуда от меня не уедешь, — думает Арсений. — Никуда от тебя не уеду». Он старается сделать Антону хорошо — и чувствует, как сильнее от этого заводится сам, и это, пожалуй, самое неожиданное. Ласка — не просто любезность, не прелюдия перед чем-то, не ожидание ответной услуги. Нет, он физически чувствует, как возбуждается от того, как скользит его язык, и как усиливает это возбуждение то, что Антон под ним бьется и стонет. В какой-то момент тот нащупывает его лицо и отрывает от себя, и Арсений ползет наверх послушно — он уже и сам не знает, чего хочет: организм привычно требует подмять под себя горячее, вспотевшее и вкусно пахнущее тело, но в то же время где-то на задворках сознания живет мысль, что сейчас все может быть и по-другому, и от этого все трепещет внутри, как в преддверии приключения. Как будто Арсений знает, что Антон знает, что нужно Арсению. Ебаная прекрасная головоломка. — Антон, — ох. Но Антону слов, слава богу, наконец-то не нужно — как на сцене, когда кукла-Арсений падает, Антон сразу подхватывает ее, не задумываясь. Так и сейчас. Антон раскладывает Арсения под собой, как ему удобно, устраивается между его ног, затаскивает вначале его бедра к себе на колени — но нет, так не получается, и он нашаривает подушку, пихает ее под Арсения — тот ловит себя на том, что не понимает, откуда Антон такому научился — хотя, впрочем, тут диссертаций защищать не надо, кое-что ловится инстинктивно. — Ты прямо, ну, ебать меня собрался? — вопрошает Арсений нервно, потому что к такому он, вообще-то, не готовился. У Антона такой решительный вид, и от этого так сносит крышу, что, кажется, возражать уже и не хочется, хотя таких брезгливых и щепетильных как Арсений обычно еще поискать надо. — Не, это потом, — невнятно отвечает Антон, и обхватывает их члены своей гигантской рукой. Прохладные кольца ощущаются как что-то из разряда перешедшей в реальность порнографии, хотя, если честно, Арсений побаивается, что его что-нибудь защипнет — но, очевидно, Антон в вопросах контактов пальцы-кольца-члены разбирается получше прочих. Антон нависает сверху, опирается на локоть, подкладывает голову Арсения себе в руку, так, что оказывается с ним нос к носу, а второй еще некоторое время играется внизу — но в конце концов хватает ей Арсения за коленку, отводя ее в сторону, и прижимается обратно пахом к паху, только теперь уже без одежды. Это ужасно стыдно и очень приятно — Антон накрывает его собой целиком, пользуется гибкостью тела Арсения так, как ему хочется, но при этом жадно смотрит в глаза и считывает все удовольствие, что сам же и приносит. Арсений мечется под его тяжестью, жаром, электрическими вспышками нарастающего возбуждения из головки члена и сразу куда-то в сплетение нервов в животе. Кончает Антон первым — все-таки не зря Арсений старался ртом — и сразу недовольно цокает, съезжает вниз и берет сам в рот, действуя гораздо более умело и быстро. Арсений думает, что так сильно раздвигать его ноги при этом, вообще-то, вовсе необязательно, но почему-то от этого заводится еще сильнее — то ли от беспомощности своей, то ли от самой позы, от того, как гудят связки в разведенных почти в шпагат бедрах, и как сильно Антон его держит. Антон, который любит эти ноги. Антон, который, зараза, лезет языком всюду, и Арсений обреченно думает про то, что четыре часа сегодня ехал в сапсане, но Антона такое, ожидаемо, не волнует, и Арсений кончает от движений широкого языка неожиданно и совершенно неконтролируемо. — Я… — может быть, говорить такое после оргазма — моветон, но раскрасневшийся встрепанный Антон смотрит на него довольно и облизывается, и впервые слова не подводят Арсения, и он зажмуривается и договаривает именно те два, которые хочет. — Мой, — шепчет в ответ Антон, и жмет его к себе. ** Все хорошо. Но Арсения не покидает ощущение, что все как будто хрустальное — весь день они ходят друг вокруг друга на цыпочках. Арсений боится спугнуть мгновение, ляпнуть что-то не то. Несмотря на все, что произошло вчера, он все еще не до самого конца понимает, что теперь такое — «они». Он очень боится что-то разрушить, не успев даже начать этим чем-то жить. Но ему тепло, очень тепло. Дел невпроворот — никто не объявлял отпусков, и тот факт, что Арсений не в Питере, а Антон не приехал сегодня на какую-то запланированную встречу, ничего не меняет. За завтраком они пытаются начать обсуждать рабочие планы. — Я вообще изначально хотел, чтобы в «Цитатах» был ты, — серьезно говорит Антон, поедая бутерброд с колбасой, — как минимум, потому что то, что ты там будешь выдавать — никто другой нам такой контент не сделает. Но я не хочу, блин, как объяснить-то. Передай сок, ага, спасибо. Не хочу, чтобы мы все время там парились по поводу того, как мы друг на друга смотрим, понимаешь? У нас и так весь интернет в этом. Не хочу, чтобы ребята заебались монтировать, ну, и не хочу еще постоянно думать что именно мы друг о друге говорим, а чего не говорим… там все-таки концепт такой — типа искренность и поток мыслей. Чуть-чуть вранья можно, но глобальное вранье сразу будет видно. Арсений, аккуратно намазав на хлеб творожный сыр, откладывает нож и мотает головой: — Да Шаст, блин, я и сам не готов на искренность и поток мыслей на камеру. Я же… — Актер? — смеется Антон. — Ну. Изобразить я могу что угодно. С удовольствием изображу. Это моя работа, это то, что я для себя выбрал как дело жизни. Но играть самого себя — я не вижу в этом смысла, и, более того, мне не хочется. Чтобы незнакомые люди узнавали меня поглубже — не хочу. — Инстаграмчик не в счет? — Ну, это другое. Это же игрушки. Завлекалочки. — Для кого? Для меня? — Антон издевается, но Арсений смотрит на него, не отводя взгляда: — Сработало же. Антон за это перегибается через стол и кусает его в шею, но потом начинаются какие-то звонки и срочно требующие ответа сообщения и письма на рабочую почту. Арсению еще и присылают сценарий к новому сериалу, куда ему предстоит попробоваться на не самую последнюю роль, и до самого вечера они успевают только еще пару раз поесть и перекинуться друг с другом буквально несколькими фразами. При этом они аккуратны друг с другом так, будто находятся на приеме у королевы, и вокруг полно шпионов. Антон не выдерживает первым. — Арс, — говорит он, — что ты там мямлил опять, как ебанат? — Чего? — охуевает Арсений. Ему бы обидеться, но чего обижаться на Антона, того самого Антона, с которым они почти десять лет так или иначе сосуществуют в одной плоскости, его организм не понимает физически. — Ну вот ты сценку свою репетируешь уже три часа, загоняешься, а потом тебе звонит эта идиотка, и ты с ней так разговариваешь, как будто год мечтал о ее звонке. И мало того что звонит, так еще семь раз перезванивает! По ерунде какой-то! — Ну это моя сммщица, я не могу… — Да пошли нахуй ее! Скажи, занят, работаешь, ей же на хлеб и зарабатываешь. — Отъебись, — говорит Арсений раздраженно. И тут же закусывает губу — сорвалось. Но Антон улыбается: — Повтори-ка. Арсений смотрит на него недоверчиво. — Отъебись, — громче. Невольно улыбается тоже. — Сучка, — подначивает Антон. Он сидит на диване в домашних штанах, без майки, но в цепях своих пиратских, и улыбка у него — как у пирата. — Сам сучка. — Иди сюда, — зовет пират. Арсений шагает к нему, и думает, что здесь его примут любым. И еще — что ему никогда больше не будет одиноко. Fin.