Согреешь

Джебисашвили никогда её не забудет. Средний и указательный зажимают сигарету, а блондинка изо всех сил сжимает зубы, прокручивая в голове больные воспоминания. Каждый вечер. Раз за разом.

«Пытаться забыть — значит, постоянно помнить».

И она помнит. Окружающие люди замечают, что в Лине будто бы что-то надломилось, но женщина предпочитает либо отмалчиваться, либо отшучиваться. Ни одна из её подруг не видит, что во время просмотра нового выпуска «Битвы» Джебисашвили прикрывает глаза и сводит брови к переносице. На экране тем временем появляется питерская ведьма. От таких, как Лина в принципе не уходят, а к таким, как Сотникова, тем более. Невысказанная обида вперемешку с ничуть не притупленной за это время болью хрипом вырывается из груди. Они иногда переписываются. Удивительно, что после того, как в Изосимову полетела её любимая кружка, Лина не полетела в «чёрный список».

«Ты сука, Изосимова. Просто напоминаю».

«И тебе добрых снов!» Джебисашвили отшвыривает от себя телефон, будто он раскалённый, возмущённо цокает и плетётся в спальню. На часах половина пятого, в сердце чёрная дыра, а на душе — абсолютная апатия. — Добрых, блять, снов! — раздражённо шепчет блондинка уже в постели. Сны без Изосимовой ни разу не добрые. *** На всех испытаниях Лину буквально ломает. Ломает так, что она с трудом держится, чтобы не послать операторов нахуй, потому что она ввязалась в эту авантюру добровольно. Отправлять заявку на кастинг её никто не заставлял. И спать с Ангелиной тоже. Джебисашвили вообще сложно к чему-то принудить, она ведь дама своенравная, эпатажная, свободолюбивая. И до невозможности ранимая, чёрт возьми. Блондинка всегда знала, что судьба над ней временами подшучивает, но в том, что угорает конкретно убедилась только сейчас, сидя в почти пустой гримёрке после испытания. Этим «почти» была Ангелина Юрьевна собственной персоной. По выстрельнувшему в неё взгляду болотных глаз женщина поняла — Изосимова её заметила, причём взгляд не отводила, занимая привычную ей позицию наблюдателя. — Меня не только рассматривать можно, — стрелять глазами Лина не любила, а вот языком получалось виртуозно. — Я ещё и поговорить с тобой могу, представляешь? Изосимова, кажется, усмехнулась. Весело ей, блять. Зато Джебисашвили сейчас не весело, а жутко, прежде всего — от самой себя. Вроде ведь и лицом вышла, и неглупая совсем, и не на помойке себя нашла, а всё равно где-то рядом с Ангелиной вечно крутится, хотя питерская ведьма об этом не просит. — Как твои дела? — низким полушёпотом раздаётся на другом конце гримёрки. Медиум пытается собрать все свои мысли в кучу, но ничего более-менее приемлемого не получается.

«Как дела? Ты серьёзно, Изосимова?»

— Госпожа Изосимова наконец-то решила до меня снизойти? Вот же манна небесная! — вылетело с обидой, и блондинке даже показалось, что она чувствует горечь на кончике языка. — Хуёво дела! Твои как? Ангелина в ответ чуть прикусывает губу, пока Джебисашвили подкрадывается ближе. Именно подкрадывается. Боится спугнуть, оттолкнуть, сбить с толку. Изосимова осторожная до невозможности и избирательная до крайности. Шаг вперёд — два назад. И Лина это давным-давно уяснила. — Теперь ты понимаешь, почему я стараюсь с тобой не контактировать? — то ли голос у брюнетки нереально глубокий, то ли говорит она очень вкрадчиво, потому что Джебисашвили вдруг становится немного совестно. Впрочем, отпускает её довольно быстро. — Потому что ты теперь с Сотниковой ебёшься? Ангелина в ответ чуть возмущенно цокает, но очевидного, кажется, не отрицает и отрицать не планирует. Изосимова вообще ей никогда не врала, так, бывало, не договаривала. — Я понимаю, что поступила некрасиво, — кажется, что-то внутри питерский ведьмы сейчас надломилось. — Но… Лина физически не выдерживает возникшего напряжения и в каком-то странном порыве хватает её за руку. Брюнетка дёргается, но ладонь не выпускает, и Джебисашвили мысленно подмечает, что это очень даже в её стиле. Вроде бы активной заинтересованности не показывает, но трогать себя позволяет. Лина всматривается в чужое лицо в поисках ответов. Изосимова чуть щурится, из-за чего идеальные стрелки слегка собираются в уголках болотно-зелёных глаз, и плотно смыкает губы. Во взгляде на Джебисашвили, кажется, читается едва уловимое сожаление и неприкрытая грусть. Как будто дворовую кошку сначала отпинала, а потом, сжалившись, быстро погладила против шерсти. — Не смотри на меня так, — просит Лина, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и она либо разнесёт всю гримёрку, либо навзрыд заплачет, либо… Всё происходит мгновенно. Блондинка подаётся вперёд, заодно поддаваясь секундному порыву, и тянется к по-прежнему сомкнутым губам. Поцелуй выходит никаким. Изосимова отворачивается, пока Джебисашвили мысленно считает до десяти, приходя в себя. Только вот в себя не приходит. Злость на Ангелину перемешивается внутри с жалостью к себе, и блондинка абсолютно не понимает, что она чувствует, но определённо не хочет чувствовать вообще ничего. Изосимова нежно поглаживает большим пальцем костяшки её левой руки, после чего буквально вылетает из помещения. Лина, наоборот, в полном непонимании и оцепенении сползает вниз по стене. Ангелина её выжала до последней капли, вытрепала всю без остатка и оставила в душной гримёрке ахуевать от происходящего. Перед этим нежно погладив по ладошке.

«Изосимова, почему это на тебя так похоже?»

*** Холодный, уже почти зимний воздух слегка обдувает, но в чувства не приводит. И вторая сигарета, к слову, тоже. Джебисашвили кажется, что если её сейчас раздеть и в ледяную воду окунуть — толку будет мало. Со второго раза раскусывает капсулу и слышит мягкие шаги позади себя. Уже широко улыбается, но выдаёт разочарованное «блять», когда видит вместо ожидаемых чёрных локонов чужие медные. Сотникова молча достаёт свой «Чапман» и молча устраивается рядом, пока Лина делает дохуя импульсивных и быстрых затяжек, чтобы побыстрее свалить. Вера, кажется, всё понимает и самодовольно усмехается. Усмехается, к слову, очень даже очаровательно. Актриса же. — Ты злишься, что я у тебя «белый конверт» из-под носа увела? — неожиданно интересуется ведущая, а до Лины только спустя несколько секунд доходит, что конверт сегодня достался Владику, а голос Веры был решающим. В ответ лишь медленно качает головой, поправляя после этого шапку. — Не конверт, — Джебисашвили почему-то прёт на откровения, и она, конечно же, тут же жалеет о сказанном. Сотникова поворачивается к ней, проходится по бледному лицу чайными глазами, изо всех сил стараясь скрыть лёгкий флёр презрения во взгляде. — А, так ты про это, — делает глубокую затяжку. — Ну Гелечка ведь не козочка на верёвочке. Сотникова немного растерянно пожимает плечами. Лина маленькими порциями выдохнула застрявший в лёгких воздух. Изосимова Гелю ещё как-то переваривала, но Гелечка вызывала моментальный рвотный рефлекс. Тонкий носик неприятно защипало отнюдь не от терпкого сигаретного дыма, и Лина почувствовала, как в уголках глаз появляются солёные капельки. Сдержалась. Вера докурила, взмахнула рукой возле мусорки и развернулась обратно к съёмочному павильону. — Зато ты такая коза, что пиздец, — Джебисашвили всё-таки поддаётся своему порыву. Вера, кажется, услышала, но Вере совершенно точно глубоко поебать. Блондинка понимала, что не вывезет этот день на трезвую голову, так что решено было напиться. Желательно ещё после этого впасть в алкогольную кому, очнуться в больнице и понять, что она всё ещё замужем, живёт в любимом Крыму, и никакой Изосимовой не существует. Из четырёх ближайших баров выбор падает на тот, до которого дешевле такси в приложении. Начинает с «безобидных» слабоалкогольных коктейльчиков, заканчивает — пятью шотами текилы подряд. На виски приятно давит, но возникает непреодолимое желание взять телефон, который Лина предусмотрительно спрятала вглубь сумки. Впрочем, не помогло. Стучит по клавиатуре, вслух себя матеря.

«Я бухая в говно и очень хочу приехать к тебе. Пожалуйста, пошли меня уже нахуй».

«Приезжай». Блондинка несколько раз моргает, всё ещё пребывая в шоке от положительного ответа. Пытаться понять, что же творится в голове у Изосимовой, бесполезно. Ангелина — женщина-загадка. Ангелина — катастрофа вселенских масштабов в человеческом обличии. Ангелина — чёрная пантера, и неизвестно, когда она решит приласкать, как новорождённого котенка, а когда — грубо от себя отшвырнуть. *** На шестой этаж Джебисашвили поднимается пешком, в отчаянных попытках оттянуть встречу, инициатором которой стала она сама. Лина импульсивная настолько, что ей кажется, что у её шестилетней дочки в действиях больше последовательности, логики и здравого смысла. Всё ещё мнётся у заветной двери, набирается смелости и трижды стучит по тёмному металлу. — Открыто, проходи, — Изосимова, кажется, ждала. Джебисашвили разувается на коврике в коридоре, стряхивая с кожаных ботинок грязь вперемешку с талым снегом. — Веры нет? — блондинка проходит в глубь квартиры и нервно оглядывается, а затем жмурится от того, что голова кружится, а в глазах неприятно рябит. Перебрала. На первой текиле можно было и остановиться, но Лина всегда топит себя до последнего. А плавать, кстати, не умеет совершенно. — Мы не живём вместе, — Ангелина чуть растерянно пожимает плечами и стаскивает с чужих плеч влажную от передождя-недоснега куртку. — Очень приятно, что ты так часто о ней вспоминаешь. — Да таксист чуть собаку рыжую не сбил, пока я к тебе ехала, вот и думаю — надо спросить, — прыснула Джебисашвили, изо всех сил пытаясь ровно стоять на ногах. Хотя по дороге к Ангелине думала, что почти протрезвела. Изосимова действительно колдовка. Только посмотришь на неё — и уже опьянеешь. Лина по привычке тянется к ведьме за объятиями, от которых женщина грациозно уворачивается. — Чего сразу длани тянешь? — Ангелина растягивает с наигранным раздражением, отчего Джебисашвили невольно улыбается. — Пойдём поговорим. Головой мотает в сторону кухни, и Лина, будто заворожённая, плетётся за ней, попутно пытаясь понять, может ли она сейчас выстроить более-менее членораздельные предложения и изложить мысли хоть чуть-чуть адекватно. Ответ, к счастью, положительный. Питерская колдунья берёт бутылку коньяка с подоконника и ставит на стол, попутно потянувшись за стаканом. Джебисашвили рефлекторно, будто бы по какой-то неведомой инерции тянется туда же. Ладони соприкасаются. У Лины возникает чувство дежавю. Такое у них уже было. — Мне хватит уже, — Джебисашвили ёрзает на стуле в попытках устроиться поудобнее. Кухня заполняется громким, слишком задорным и от этого пугающим смехом. Прямо как в тот раз. Лина её смех обожает настолько, что готова слушать целыми днями, и каждый раз в нём будто бы появляются новые нотки, так что ей бы никогда не надоело. — Тебе «хватило» пару рюмок назад, — верно подмечает Ангелина. — Всю прихожую мне проспиртовала, пока раздевалась. Коньяк для меня. Джебисашвили скрещивает руки на груди, не с первой попытки закидывает одну ногу на другую, закатывает глаза — в общем, делает всё, чтобы показать, что её задела колкая реплика. Изосимова улыбается. Улыбается, но не ведётся. Ангелина иногда ласково называла её актрисулькой. — Могу тебе во всех комнатах надышать, чтобы всё стерильно было, — всё-таки добавляет Лина в ответ. Бровь Изосимовой изящно подлетает вверх, а малахитовые глаза вдруг начинают рассматривать блондинку в упор. — Намёк на спальню или просто шутка? — Просто шутка с намёком на спальню, — неизвестно, чего в Джебисашвили больше — текилы или решительности. Но доигрывать она решает до конца. Изосимова ухмыляется, наполняет стакан почти до краёв и делает большой глоток. Лина в это время подпирает ладонью голову и немного скучающе оглядывает кухню. — Давай в гостиную пойдём, — Джебисашвили опускает взгляд. — Мне тяжело здесь концентрироваться. — Потому что… — договорить брюнетка не успевает. — Да, потому что ты меня на этом столе чуть не выебала! — блондинка срывается на крик. А Ангелина берёт её под руку, решая больше не давить, и осторожно, будто бы Джебисашвили какая-то фарфоровая, ведёт в гостиную. Изосимова вообще очень осторожная, аккуратная, чуть боязливая. Лина же пробивная, смелая и отчаянно-решительная. Либо очень хочет быть такой, потому что противоположности притягиваются, так ведь? — Знаешь, почему я тогда ушла? — брюнетка усаживается на пол, скрещивает ноги по-турецки и нервно вертит в руках гранёный стакан. — Удиви, блять, — Лина думает, что удивить её уже ничем не получится, но у питерской колдовки, видимо, есть какая-то супер-способность. Ведь с самого начала Джебисашвили знала — их роман ещё принесёт ей сюрпризы. — Я как на иголках была всё время, — женщина языком обводит пересохшую губу и делает ещё один глоток янтарной жидкости. — Ты нестабильная ужасно. Вихрь какой-то, Лин, ураган, понимаешь? У нас ни дня спокойного не было ведь. Вечно твои истерики, скандалы, импульсивные поступки. Блондинка стыдливо опускает взгляд на стоящую на полу бутылку. Грузинский, Ангелинин любимый. Хочет пошутить о том, что Изосимова любит всё родом из Грузии, но понимает, что момент совсем неподходящий. — Ты к тому, что я ревновать заставляла? Ну, к Владику? — Джебисашвили хмурит брови. — Я ко всему, — отрезает Ангелина, а ладонь плавно ложится на чужое колено. Нелогичная до ужаса. Действия принципиально разнятся со сказанными словами. — Я просто не в том возрасте уже. Лет пятнадцать назад на таких качелях покачалась бы с удовольствием. Я бы не удивилась, если бы в один из дней ты Череватого к нам в постель притащила. — Думаю, вы бы не ужились, — Лина берёт бутылку с пола и тоже делает глоток. — А вообще я поняла, о чём ты. Просто я всегда пытаюсь быть «самой-самой», понимаешь? У Джебисашвили самый яркий макияж в школе, у Джебисашвили самые высокие каблуки, Джебисашвили самая ебанутая в классе. Ангелиночка самый любимый ребёнок в своей семье только потому, что всеми силами пытается завоевать любовь родителей. Да я бы никогда в жизни этой хуйни не творила, если бы была уверена, что без эпатажного стиля и непредсказуемых поступков буду хоть кому-нибудь интересна. Изосимова молча достала с подоконника пепельницу и закурила прямо в комнате. На лице застыло какое-то очень странное выражение, такого Лина на ней не помнила. — Мне кажется, что меня любят за то, что я ёбнутая, — хриплый голос Джебисашвили дрожит настолько сильно, что она и сама себя с трудом понимает. — И боялась, что ты… Ну, разлюбишь, получается. Изосимова этого больше не выносит. Понимает, что всё портит, но одной рукой продолжает держать истлевшую наполовину сигарету, а другой тянет женщину на себя. Губами утыкается в осветлённые волосы, гладит по голове, шепчет что-то неразборчиво. Лина всхлипывает, утирает средним пальцем жирные подтёки туши и всхлипывает снова. Кстати, Джебисашвили даже не помнит, какого цвета у неё глаза. То ли серо-голубые, то ли серо-зелёные. Неважно. Главное — накрасить, да поярче. — План бесподобный, — Изосимова вновь касается губами чужой макушки. — А ты дурная. И Лина в очередной раз молчаливо с ней соглашается. Ангелина ведь мудрая. Ангелина всякую хуйню для привлечения внимания не творит. Ангелина в подушку по ночам не рыдает. — Дай закурить, — дрожащими пальцами вынимает из рук ведьмы сигарету, делает рваную затяжку, а затем ещё одну и возвращает обратно. Лина курит так же, как говорит. Быстро, рвано, иногда делая кое-где неуместные паузы. Некоторые слова как будто бы обрывает за ненадобностью. — Ты же вроде бросила, — без всякого укора чуть удивлённо бросает Изосимова, но её реплика остаётся проигнорированной. — Почему не рассказала раньше? Лина набирает в лёгкие побольше воздуха, но дыхание всё равно предательски спирает. Волнуется, но виду как обычно не подаёт. — Да как бы я сказала, Гель? — Девонька моя! — брюнетка не сдерживается и всплёскивает руками. — Словами через рот. Джебисашвили вдруг становится очень смешно. То ли от «девоньки», то ли от ситуации, то ли от себя самой. — Вот любишь ты всё старинное, — наматывает собственный локон на указательный палец. — И словечки, и баб. Изосимова в ответ смеётся. Нервно, дергано, неискренне. А Лина верхнюю губу с чётко выраженной «галочкой» прикусывает, за всей этой картиной наблюдая. Красивая, чертовка.

«Ой, то есть, колдовка. Прошу прощения, Ангелина Юрьевна».

Взгляд ползёт сначала на зелёные глаза с янтарными вкраплениями, а затем на губы. На них, впрочем, останавливается. — Ты меня возненавидишь, если… Договорить не успевает, Изосимова медленно выдыхает и опускает наконец окурок в пепельницу. — Не возненавижу, — только и успевает сказать перед тем, как Джебисашвили буквально врезается своими губами в её. Ангелина тут же глаза мечтательно прикрывает и впускает чужой язык к себе в рот, пока Лина попутно ей в губы что-то невнятное шипит. Изосимова хаотично ладонями по её телу двигает, а у блондинки в этих местах тут же кожа гореть начинает. Впервые Лина вспыхивает, но не гаснет, а продолжает гореть. Впервые Лина горит, но окружающих не обжигает. Греет. Проводит языком по чужой нижней губе и ладонями зарывается в тёмные волосы. Чуть тянет. Ангелина в отместку её губы покусывает, а потом вновь языки переплетает, притягивая медиума к себе настолько близко, что между их телами ни одного миллиметра не остаётся. Быстрыми влажными поцелуями блондинка опускается на шею, а потом тянет чужой свитер наверх, ненадолго прерывая поцелуй. И этого «ненадолго» Лине хватает, чтобы начать буквально задыхаться. Ангелина ледяными руками ей под толстовку лезет, по спине вверх-вниз проводит, нарочно у застёжки бюстгальтера ненадолго останавливаясь. Джебисашвили такой хуйнёй предпочитает не заниматься и вместе со свитером, давно улетевшим на пол, тянет вниз обе чужие бретели. — На диван давай, — шепчет Изосимова в губы, с которых только что помаду по всему лицу размазала. — Как пожелаете, Ангелина Юрьевна. Лина коротко кивнула, сняла с себя толстовку, а затем подтолкнула женщину к дивану, тут же просовывая колено между её ног. Вновь возвращается к губам, после чего поцелуями спускается на ключицы. Прикусывает. Оставляет засос. Языком скользит по груди, слыша в ответ гортанный недовсхлип-перевздох. — Люблю тебя пиздец, — на выдохе выдаёт Джебисашвили, поддевая рукой резинку домашних штанов. Поцелуями проходится по внутренней стороне бедра, мысленно улетая куда-то в космос. И на земле удерживает одна Изосимова, зато удерживает так крепко, что вдохнуть тяжело, но Лина такое обожает. Стаскивает последнюю деталь гардероба, языком поднимаясь всё выше. Ангелина прикусывает губу и мотает головой во все стороны. Джебисашвили начинает медленно и аккуратно, но чуть позже входит во вкус, и язык двигается в более быстром темпе. Изосимова в нетерпении тянет волосы на чужой голове, отчего медиум шипит. — На парик мне скинешься потом, — шепчет Лина, поднимаясь с колен, а брюнетка тянет её на себя, сливаясь с ней в грубом требовательном поцелуе. Место языка занимают два пальца, и Ангелины хватает, кажется, минуты на две. Резко сводит ноги, ударяясь головой о спинку дивана, но Изосимовой, кажется, абсолютно всё равно на происходящее. Джебисашвили садится рядом и с широченной улыбкой протягивает брюнетке её свитер. — Я курить, — выдаёт питерская ведьма, после чего оставляет на щеке блондинки быстрый поцелуй. А Лина, кажется, в душе не ебёт, можно ли такое простить, но всё равно прощает. Это же Изосимова. Значит, можно. *** Они не разговаривают, кажется, неделю, и Джебисашвили за это время успевает сожрать себя изнутри. Впрочем, только себя она и ест в последнее время. У Лины на душе что-то крайне неоднозначное, но больше всего она боится того, что у Изосимовой на душе нет абсолютно нихуя. В один из вечеров привычно тянется к телефону, привычно заходит в закреплённый диалог, привычно видит пугающее «онлайн» и привычно отключает аппарат. Как же она заебалась. Включает по телевизору что-то абсолютно рандомное, чтобы хоть как-то отвлечься и почти засыпает, сквозь сон слыша звонок в дверь. Звонок в дверь в половину третьего. Блондинка ничуть не сомневается в имени ночного гостя. Дверной звонок у Лины дебильный. Будет трещать, пока не уберёшь палец, а гость палец убирать не спешил. — Изосимова, блять, — раздражённо роняет женщина, уже подходя к глазку. — Сейчас в подъезде заночуешь. — В парадной, — «заботливо» поправляет её носительница питерского диалекта. — В хуядной! — зло бормочет Джебисашвили, но всё-таки послушно открывает дверь. По-другому она не может. Ангелина в помещение заходить не спешила, чуть мялась на пороге, немного боязливо оглядывая чужую квартиру. Лина вывела женщину из секундного ступора, заботливо взяв бутылку виски из чужих рук. — Я думала, ты с коньяком грузинским, — медиум не упустила шанса пошутить. — Гель, ну нормальные люди с цветами приходят. Изосимова смеётся как-то по-дьявольски и всё-таки разувается. — С благими вестями я, — бросает вдруг женщина, вешая пальто на свободный крючок. — Я с ней рассталась. И Джебисашвили тут же тушуется, теряется, в душе не ебёт, что делать и что говорить. Впрочем, говорить ей почти не приходится. Ангелина целует её, правой рукой удерживая за шею. Запомнила. Языком настойчиво толкается в её рот, а Лина настойчиво пытается удержаться и куда-нибудь не улететь. А ещё не разбить бутылку, которую тут же ставит на пол. Изосимова, не прекращая целовать, подталкивает женщину к двери спальни, которую находит только со второго раза. — Ну и какой же Вы экстрасенс, Ангелина Юрьевна? — не сдерживается вновь блондинка, но её тут же затыкают уже привычным способом. Лина вновь не сдерживается и проводит языком по чужим обветренным губам, но язык ей тут же прикусывают. Изосимова всегда делала всё только по своему сценарию, а Джебисашвили, в общем-то, была счастлива и довольна. Сейчас особенно. Сейчас у неё от счастья всё плывёт перед глазами, и она быстро-быстро моргает в попытках вернуть себе ощущение реальности. Раз. Ангелина опускает её на кровать. Два. Нарочито медленно развязывает пояс махрового халата, после чего распахивает его. Три. Нависает над Линой, опускаясь поцелуями ниже. Четыре. Проводит холодной ладонью между чужих ног. У Джебисашвили возникает чувство дежавю, а ещё чувство того, как внизу живота предательски тянет. — Посмотри, — Изосимова толкается двумя пальцами. — На меня. Пожалуйста. И Лина смотрит. И Лина тонет в болотной радужке, периодически натыкаясь там на янтарные островки, которые, впрочем, её не спасают. — Быстрее! — сбивчиво шепчет, чувствуя внутри медленные движения, после чего для экспрессивности добавляет то ли «блять», то ли «пиздец», то ли всё вместе. И Ангелина её слушает, медленно, но верно наращивая темп. — Блять! — через несколько толчков раздаётся на всю квартиру, а Лина ногтями царапает чужие плечи. Впрочем, ей эту шалость прощают. Изосимова целует её в лоб и накидывает сверху одеяло. Джебисашвили хочет в ответ возразить, что она не покойница, но решает, что и так сегодня в ударе. — Мы же…ну, — тянет неуверенно, не понимая, как лучше сформулировать мысль. — Да, — колдовка, впрочем, поняла всё с полуслова. — Вместе. И Джебисашвили, кажется, от этих слов кончает во второй раз. И Джебисашвили, кажется, вообще больше ничего в этой жизни не волнует. — Я курить, — с загадочной улыбкой выдаёт Изосимова и по-кошачьи крадётся в сторону балкона. — Да я поняла, что не прыгать! В ответ доносится уже невозможно родной заливистый смех. — Балкон закрой, бабонька, — просит вдруг Лина. — Я тут замёрзну нахуй. Ангелина проводит языком по пересохшим губам, смотрит в упор своими до невозможности красивыми зелёными и усмехается. — Согрею, — шепчет медленно, почти по слогам, но дверь всё же прикрывает. — Согреешь, — соглашается Джебисашвили, но всё же накрывается одеялом с головой. И Лину вдруг осеняет. — Гель! Мы виски-то не открыли!