Делирий

Тигнари просыпается от резкого ощущения потери контакта с землёй. Сон был спутанный и сумбурный, но очень яркий — постоянные вспышки перед глазами, окутывающее тепло, иллюзия, что лежишь на пушистом облаке, которое щекоточным туманом прокрадывается под одежду и заставляет глупо улыбаться сквозь дрожащие веки. Но сон заканчивается. Кажется, он падает. — Ты опять? …или нет. Реальность возвращается к ватному телу какими-то толчками. Толчок — и Тигнари чувствует, что висит в воздухе. Толчок — и появляются руки, держащие под коленями, сжимающие плечо. Толчок — и по ушам слишком громко дают птичьи трели и звук… шагов, наверное, это шаги. Толчок — и накрывает знакомым запахом сладких красноплодников, песка и солнца. — Ты опять, — звучит голос у самой головы. На этот раз без вопросительных интонаций — только обличающие. И даже глаза открывать не надо: настолько живой вспышкой в черноте под веками представляется излом бровей и тонкая линия губ, с которых вздохом срывается немой укор. Сайно. Конечно, кто же ещё. Кто мог найти его посреди огромного ничего и выговаривать вместо приветствия, кроме лучшей ищейки во всём Сумеру. — Проснулся, значит. Тигнари сонно мычит: ему не хочется отвечать. Всё тело чувствуется тяжёлым комком иголок, остро реагирующим на каждый внешний раздражитель; Тигнари отмечает это состояние периферийной мыслью, думая, как было бы лучше его после записать. Потом пытается прислушаться к себе повторно. Горло смачивается скопившейся вязкой слюной, но сухости в нём не чувствуется — уже хорошо. Руки, поразительно лёгкие и самостоятельные, безвольно мотаются туда-сюда в такт шагам, и между пальцами до желания рассмеяться скользит-щекочет воздух. Каждым волоском взъерошенного хвоста Тигнари чувствует приятную шероховатость чужого плаща — тот стелется тихо, но обострённый слух фиксирует всё. Сердцебиение, к которому Тигнари прижат щекой, в том числе. Он размыкает губы, проходится по ним языком, слизывая остатки… чем бы это ни было, оно приторно-сладкое, отдаёт влажностью и мхом. Существование где-то до этого момента, вопросы в стиле «что я до этого делал» и «как я вообще заснул» — это прячется на подкорке мозга, волнуя не слишком сильно, чтобы до этого снисходить. Тигнари сейчас куда больше волнует то, что организм подсказывает обстановку, делает простой вывод: его несут. На руках. И это… чувствуется. Слишком хорошо. — Поставь… меня, — требует Тигнари хрипло. Голос не слушается с первого раза, он сипит сонливостью, глубиной и сверхъестественно низкими интонациями. По чувствительной нервной системе взрывом даёт фырканье: — И не подумаю. Мы возвращаемся в деревню. Все рецепторы, которые читают изменения в окружающих условиях, кричат, что Сайно улыбается. Тигнари не может понять, откуда взялось это знание: под веками всё ещё темнота, только солнечные лучи оставляют на них осадок приятного тепла. Он просто… просто чувствует. — Это ты возвращаешься, — возражает Тигнари, вяло ворочая языком, — а меня схватил и украл. — Я нашёл тебя, а не украл. — Как мешок зерна… Нетерпеливый вздох — не свой, чужой — отдаётся и множится в гудящей голове. Тигнари морщится. — Нашёл посреди леса, — повторяет Сайно удивительно снисходительным тоном для человека его выдержки, — спящим в траве. Что ты съел на этот раз? А. Вот оно. Он что-то съел. Делая над собой усилие, Тигнари жмурится плотнее и открывает глаза. Только чтобы взглянуть на лицо Сайно, висящее над его собственным — суровый взгляд, угрожающая трепетность и ни намёка на обычное «рад тебя видеть», — и закатить эти самые глаза в картинном недовольстве. — Мне обязательно что-то есть? — бурчит Тигнари, сердясь не то на него, не то на себя, не то на ватный язык. — Я не могу… просто поспать в траве? — Не можешь, — отметает Сайно спокойно. — Как будто я тебя не знаю. Он всё ещё не улыбается — почему он не хочет улыбаться? Тигнари думал, что они вроде как… привыкли друг другу улыбаться. Сайно на такое не раскрутить просто так, но при встрече с него спадает грозная маска — прячется в карман за отсутствием необходимости в условиях полной безопасности. А сейчас они, кажется, встретились. Тигнари лежит у него на руках. До сих пор. Было бы жутко неловко, если бы не было так… до трепетного приятно. Его тело греет теплом даже сквозь плотный плащ, даже в тропическом лесу, где один шаг из тени деревьев — и пот можно вёдрами выжимать. — И как ты меня нашёл? — буднично меняет тему Тигнари. От взгляда сквозь чёлку сверху вниз что-то скручивается в животе, посылая волны-сигналы по всему телу. Сайно с такого ракурса выглядит как сошедшее с пустынных фресок божество, но Тигнари чувствует себя слишком далёким от лёгких романов, чтобы об этом сказать. — Прошёл по твоему маршруту, — Сайно снова, испытывая его слух на прочность, фыркает. Зачем же так громко… — Мне сказали, что ты ушёл в патруль, а оказалось, что ты спишь прямо посреди леса. Чувство стыда возникает и тут же стирается за лёгкостью в мыслях. Тигнари блаженно выдыхает, улыбается — наверняка глупо, но ему ли в таком положении не плевать, — пытается хотя бы устроиться поудобнее. Поднимает голову, которая слабо кружится от перегруженных рецепторов, высвобождает ладони, чтобы ухватиться за Сайно, и вжимается пальцами в покрытые плечи. — Вот так, — мурлычет Тигнари довольно, игнорируя гудение в мозгах. — Так лучше. Было бы ещё лучше, если бы Сайно являлся в Гандхарву без надоевшего плаща: Тигнари знает, как плохо он переносит влагу тропического леса после испепеляющей жары в пустыне, но прятаться от неё за целибатным мешком находит глупым решением проблемы. Сайно ведь снимет этот плащ рано или поздно — а за ним… Тигнари сглатывает рефлекторно. А за ним и всё остальное. Его телу, в котором всё обострено до предела, мысль о Сайно без плаща, очевидно, нравится. Подгоняемое физическими ощущениями, оно отзывается на картинку в голове щедро растопленным костром, и Тигнари, пряча лицо в изгибе его плеча, понимает, что его учёное любопытство подобные побочные эффекты немного… упустило из виду. Светлые пряди, спускающиеся из-под капюшона, подпрыгивают на каждом шагу и щекочут кожу. Тигнари чувствует их так отчётливо — их, хватку на плече, запястье под согнутыми коленями, мурашки по коже, на которую он дышит. Каждый шаг, когда всё его тело качается на руках, пускает в настоящий полёт по прыгучим грибам. Кстати, о грибах. — Я нашёл новый образец, — делится он шёпотом, потому что губы оказываются в удивительной близости от уха Сайно. — Раньше я таких не видел, и мне стало… интересно. Пальцы на плече на мгновение сжимаются крепче. — То есть я был прав и ты опять тянешь в рот всё, что видишь? — Я не говорил, что ты был прав. Я сказал, что мне стало интересно. Выводы ты сделал сам. — Как будто неверные, — Тигнари открывает рот, но юркие пальцы — те, которые держат под коленями — неожиданно быстро перебираются под самые сухожилия и щиплют за тонкую кожу под самой чашечкой. Больно, с негодованием. — Я сейчас тебя уроню. — Роняй, — с готовностью соглашается Тигнари, — может, ты упадёшь на меня и я наконец-то тебя поцелую. Знаешь, как я соскучился? Лица Сайно он не видит, но ускорившийся сердечный ритм, который чувствуется кожей, даёт чудесную подсказку. Жилка артерии на шее бьётся так… громко, Тигнари кажется, что он слышит каждый скачок крови по сосудам к мозгу. А ещё её очень хочется лизнуть языком. И он лижет. Широким мазком, прослеживая языком пульс, слыша за шумом крови этот удивлённый выдох по самым ушам. — Ты что творишь? — Доказываю, что соскучился. Тигнари тихо, счастливо фыркает Сайно в шею — непоколебимый и жутко страшный генерал махаматра, как же. Скорее нерешительный подросток, который только-только открыл для себя, что некоторым преступникам его угрожающий тон нравится до поджимающихся пальцев на ногах. Вторая мысль за последние пару минут уже не кажется случайностью. Тело отвечает не просто вспышкой — медленной волной, прокатывающейся от низа живота к самым кончикам дрогнувших ушей, и Тигнари снова сглатывает влагу в горле. Интересный эффект от простого… — Эй! Тигнари приходится крикнуть, потому что организм, чувствующий всё сверх привычного, воспринимает резкий скачок в пространстве как настоящую мёртвую петлю. Он оказывается на траве быстрее, чем успевает сообразить, что его действительно только что… — Ты и правда меня уронил? — Я тебя уложил, — уточняет призрачная усмешка откуда-то сбоку. Взгляд на мгновение теряет концентрацию, картинка леса плывёт и вертится, но потом родной запах выныривает теплом прямо перед лицом. Сайно, кривя половину рта, поддевает его за подбородок. — Ну, привет. Как ты… Возможно, он хотел спросить, как Тигнари себя чувствует — вполне нормальная реакция, когда рассчитываешь на чашку чая в маленькой хижине, а получаешь бессознательную пустынную лисицу посреди леса. Но Тигнари не даёт ему договорить. Подаётся вперёд и, не собираясь больше играть в праведность, жадно накрывает болтливый рот губами. Да. Так в сотню раз лучше. Уши от плохо сдерживаемого восторга прянут назад и прижимаются к голове, сердце начинает отголоском колотиться быстрее — от обычного поцелуя, которому положено быть символическим приветствием, а не растопкой для плавящегося тела. Нахлынувшие ощущения стирают все рамки приличия, Тигнари тянет Сайно на себя, больше, сильнее, зарывается пальцами в волосы, царапает клыками нижнюю губу, размыкает свои шире, когда чужой язык проходится по кромке зубов. И стонет — тихо, еле сдерживая мечущиеся рефлексы, сгорая от того, как Сайно по инерции наваливается сверху. Он давит своим весом, заставляет хвост беспокойно метаться по примятой траве, требует безраздельного внимания, просто потому что он прямо здесь и его слишком много. Тигнари кажется, что его жилка экспериментатора играет с ним злую шутку. Потому что напрочь отлетевшее здравомыслие от одного-единственного поцелуя, которому по всем законам их редких встреч вовсе не положено быть таким откровенным, — это… за гранью выносимого. За гранью лимитов его выверенного самоконтроля. Низ живота наливается тяжестью, которая не уходит, давит, даже когда чужие губы пропадают, а Сайно кое-как усаживается перед ним, восстанавливая покосившийся вестибулярный баланс. — Ты… Архонты, что с тобой сегодня такое? Сайно трясёт головой, Тигнари окидывает его придирчивым взглядом — в кои-то веки, — отпечатывая в плывущей памяти малейшие изменения. Кончики волос, ещё больше посеченные от жары, тёмное от перманентного загара лицо, горящие какими-то двусмысленными намёками глаза. Ехидство и желание поддразнить просачиваются на самую поверхность мешанины ощущений: Тигнари улыбается, радуясь тому, что не он один так легко идёт на поводу у глупых желаний. — Я же сказал. Я соскучился. После стольких лет эмпирического познания человека, который в какой-то момент стирает все личные границы так, будто это песчаная насыпь, перестаёшь удивляться собственной реакции. Сердце, которое частит интенсивнее при звуке знакомых шагов на периферии, воспринимается как должное; улыбка при взгляде на острое лицо как рефлекс; тяжесть в паху, стоит им остаться наедине, как естественная реакция. Тигнари жадный, жадный до саркастичной ревности и пункта на собственническое клеймо, он и не думает это скрывать — он нравится Сайно таким и прекрасно об этом знает. А с жадностью приходит и всё остальное: стремление урвать каждый поцелуй, каждое прикосновение, каждую ночь друг с другом. Это естественное положение вещей для Тигнари. Для них обоих. Но сейчас собственное тело, к которому Тигнари в обычной ситуации склонен прислушиваться, сбивает с толку. Жгучее нетерпение наполняет по самое горло, его хочется смочить, утопить жажду в чужих губах, украсть всё, что Сайно может ему дать — прямо здесь и сейчас, посреди живых джунглей, не дожидаясь, пока его поглощающая забота даст отмашку на разрешение. И если это не последствия от… — Нари, — зовёт Сайно низко, укладывая ладонь ему на колено. Тигнари не разводит ноги шире только потому, что логическая часть его мозга ещё жива и она шепчет, что в жесте нет никакого интимного подтекста. — У тебя глаза блестят. Что ты съел? — Я… Тигнари наклоняет голову к плечу, дёргает ушами, потом хвостом. Всё окружающее как будто считает своим долгом напомнить о себе — звуками, запахами, визуальным шумом, тактильными ощущениями. Сайно перед ним — живой отвлекающий фактор, самый громкий звук и самый буйный запах. И та часть мыслей, которая категорически отказывается цепляться за сознание, требует: ещё. Пусть Сайно окажется ближе. Пусть поцелует опять. Пусть снимет свой раздражающий мешок и всё, что под ним, вдогонку, пусть уложит на чёртову траву, усядется сверху, пусть трахнет его наконец. Тигнари досадливо прикусывает губу. Но вырывается само, простое и спокойное: — Я тебя хочу. Сайно поднимает брови. Тигнари уверен, что это для него сродни прописной истине, чему тут удивляться? Откровенности? У него от одного поцелуя горит всё тело, ему плевать. — Кажется, это было что-то психоделическое, — бормочет Тигнари дальше; просто чтобы заставлять себя говорить, чтобы не чувствовать собственное состояние уязвимым перед пронизывающим взглядом. — Люцидный делирий. Аллопсихическая ориентировка нарушается, но без признаков спутанного сознания, понимаешь? — Нет, — спокойно отвечает Сайно. — Но хоть что-то? — Что ты в здравом уме, — голос Сайно источает скепсис, и Тигнари, всё ещё так ясно чувствующий его пальцы на своём колене, кажется, только по этим ощущениям может проследить и по памяти зарисовать папиллярные линии даже сквозь одежду. — Гипотетически. И что ты… хм. Хочешь меня. Тигнари кивает. Наконец-то что-то, что понимает и он тоже. — Запомни, — просит он, вытягивая гласные почти умоляюще, — мне потом придётся записать. И перехватывает запястье на колене, чтобы заставить улечься на себя. Это почти смешно — думать, что Сайно, генерал махаматра, пустынник по крови, в чьём генетическом коде без привязки к телосложению прописаны сила и выносливость, не сможет его остановить. Тигнари знает свои пределы, знает, что Сайно ничего не стоит вжать его в землю, парализовать парой движений и показать, кто действительно контролирует ситуацию. Но он подаётся под этим давлением так легко и свободно, что, кажется, «контролировать ситуацию» — слишком далёкое понятие. Тигнари собой точно владеть не хочет и не собирается. — Пожалуйста, — выдыхает он в самые губы, не обращая внимания на то, как трава въедается щекоткой в самый затылок, — прямо сейчас. Сайно упирается ладонями по обе стороны от его нервно вздымающихся плеч. Красноплодники, фиксирует Тигнари задней частью едва живого сознания, от него сильнее всего пахнет красноплодниками. И глаза почему-то такие же, цвета спелых плодов, блестят слишком уж… провокационно. Оказывается, стоит лишь на секунду отпустить ясность рассудка, чтобы накрыло с головой. Лёгкий толчок — и выдержка рассыпается крошкой. — Нари, — просит Сайно надломленным голосом, будто борясь с какими-то своими скучными принципами, — ты не в себе. — Ты сам сказал, что я в здравом уме. — Это было до того, как… — И я хочу, — Тигнари повышает голос, всё больше набираясь уверенности в том, что терпеть дальше — это разорвать тело на клочки, — чтобы ты меня трахнул. Прямо сейчас. Здоровое, не омрачённое эффектом от съеденного сознание отвесило бы ему ментальную оплеуху за такие заявления. Тигнари нужно довести себя до ручки, возбудиться под долгими ласками, заняться искрами постепенно и гореть методично, дозировками выдавая контроль — Сайно всё равно слушается, ему этот контроль нужен, как Тигнари его проклятый атлас, иначе он бы просто не доверялся так слепо. Но сейчас… сейчас физические ощущения выступают на первый план. И физические ощущения вопят и требуют, что если не прямо сейчас — то Тигнари так и дотлеет до угольков в этой самой траве. Отвратительно будоражаще. Когда он придёт в норму, то сам себе запретит смотреть Сайно в глаза, по меньшей мере, ближайший год. Так странно разрываться между тем, что надо телу, и тем, что говорит голова. Проклятый люцидный делирий. Если бы ещё можно было объяснить, что это вообще значит, всё было бы гораздо… — Ты уверен, что отдаёшь себе отчёт? …гораздо проще. Тигнари ловит взгляд Сайно снизу вверх — открытый, пляшущий занимающимися лучинами. Откровенно надоевшие волосы свисают из-под капюшона, даже так продолжая щекотать лицо. Тигнари только сейчас сознаёт, что лежит, сминая траву под весом собственного и чужого тела. Это делает половину работы за него, упрощая всё до невозможного. — Да, — Тигнари дразняще проходится языком по губам, которые совсем недавно пробовали чужие на вкус; приоткрывает рот, как вывеску ставит, чтобы взгляд Сайно сам соскользнул с глаз ниже. — Хочу. Тебя. Сайно, который как будто с трудом удерживает одними руками целую лавину, напрягается. — Мы можем хотя бы дойти до деревни? — предлагает компромисс. Зря надеется. Он сам выбрал нести Тигнари на руках. Сам выбрал так громко дышать и так отчётливо дразнить одним своим присутствием рядом. Нашёл бы его любой другой патрульный — и Тигнари бы и глазом не моргнул, но когда эффект обострения чувств накладывается на долгую разлуку и обожание по умолчанию… Нет, это слишком тяжело. Просто невыносимо. — Долго, — отметает Тигнари с досадой. Пальцы снова находят чужой затылок, Сайно снова подкрепляет его догадки, что сопротивляться хрупкой силе он не в состоянии. Тигнари щекочет своим кончиком носа его, потирается лбом, вслепую находит губы. Так нужно. — Хочу сейчас. Сайно позволяет себе одно сухое прикосновение, один быстрый поцелуй, который едва не сносит Тигнари крышу с концами. Наружу просится выдох, переходящий в стон, чтобы вытолкнуть вибрации в чужое горло, чтобы хоть так поделиться тем, что чувствует сейчас он сам: пожар в конечностях и тянущее нутро. Простая необходимость урвать себе как можно больше. — Когда это пройдёт, ты меня тысячу раз проклянёшь, — хрипит Сайно. И Тигнари вместо положенной задумчивости над справедливым высказыванием способен почувствовать разве что восторг. Потому что тон голоса, берущий опасно низкие ноты, и искорки в глазах свидетельствуют о том, что Сайно почти сломался. А сломать самого генерала махаматру — удовольствие, в котором Тигнари себе никогда не отказывает. Это просто, на самом-то деле. Нужно лишь знать, на что давить, и у Тигнари этих знаний хватит на ещё один атлас. — Сайно, — усмехается он, потираясь щекой о щёку, сходя с ума от трения, — если ты не заткнёшься и не начнёшь что-то делать… — прихватывает губами, зубами тонкую кожу под углом челюсти, давая себе достаточно свободы, чтобы получить удовлетворение от скомканного выдоха и не оставить след, — …я сделаю всё сам. И тогда, с ощущением клыков у точки пульса, с ощущением ладоней под капюшоном, сбрасывающих его с головы копошением в волосах, — тогда Сайно, кажется, ломается окончательно. — Это, — предупреждает на долгом выдохе, — полностью твоя ответственность. Тигнари задыхается от удовольствия в новый поцелуй, который выходит куда дольше и развязнее, чем раньше, — уши чётко слышат, как губы сминаются о губы, как чужие пальцы вслепую шарят по тунике дозорного, как сердце под дурацким плащом с дурацкими ткаными ушами пропускает удар, прежде чем забиться сильнее прежнего. Путаясь в бурнусе, Тигнари махом стаскивает его через голову, запинается на перчатках, тянется нетерпеливо к застёжке на чужом плаще, сбрасывая ворох ткани к ногам. Пульс частит, а дыхание чувствуется как никогда тяжело — бременем, а не необходимостью. Тигнари с удовольствием тратил бы воздух на что-то более полезное. Например, на: — Ты всё ещё можешь мне отказать. В некоторых отношениях Тигнари Сайно завидует. Он бы, утопая сейчас в густой траве и с рефлексами, выкрученными до предела, точно не смог так легко усмехнуться в ответ: — Видел бы ты себя. Только слепой откажет. Тигнари понятия не имеет, как он выглядит, но расширенные зрачки и замершая в уголках губ усмешка говорят сами за себя. Сайно легко завести, легко держать на поводу, когда он доверяется более чем полностью — но Тигнари в жизни бы этим не пользовался, если бы не знал, что ему нравится. Нравится хоть где-то в своей жизни отбрасывать вынужденно воспитанный суровый характер и просто… позволять. И Тигнари он готов позволить всё и даже больше. Даже когда Тигнари сам не уверен, что способен на пресловутый контроль ситуации. Выдержки, которую Тигнари дрессирует в себе годами интровертности, хватает ненадолго — стоит Сайно на пробу сместить губы чуть ниже, прихватить ими как будто в отместку кожу под острым кадыком, как Тигнари открыто ахает. Вскидывает подбородок, отдавая полную свободу действий, доверяясь ощущениям, которые обостряют происходящее до такой степени, что кожа горит остаточными ожогами, даже когда Сайно смещается ниже и ниже. Бесчисленные незримые метки покрывают губы, шею, ключицы, теряются под воротом одежды, сползают на обнажённый живот. Сайно, устраиваясь между разведённых ног, задирает верх, прижимается губами к покрытой мурашками коже. И всё это разом кажется таким долгим, таким медленным, что новые волны возбуждения в паху не утихают ни на мгновение, провоцируя на желание застонать в голос, громко и не кусая губы. Тигнари не любит сдерживаться. Просто сейчас это — желание дать Сайно самому понять, что это не случайная прихоть — кажется правильнее, чем наброситься на него и закончить дело самостоятельно. Хотя, видят Архонты, хочется до дрожи в кончиках пальцев. Поразительный эффект. Стоило бы запомнить на будущее. — Тебя как будто лихорадит, — отмечает Сайно в полузабытьи. Холодок шёпота проходится по животу новой щекоткой, Тигнари нетерпеливо ёрзает в траве, тратя все остатки самообладания на то, чтобы держать свои ладони в его волосах без ощутимого давления. Иначе соберёт пряди в кулак и направит ниже. Иначе сорвётся с концами. А тело требует наслаждаться каждой в сотни раз растянутой секундой. — Я в порядке, — цедит Тигнари и врёт так очевидно, что получает в отместку царапину самыми зубами прямо на напряжённом животе. — Просто… Архонты, это надо чувствовать. Каждый раз, когда ты дотрагиваешься… — Сайно подбирается ближе, нависает сверху, и от его взгляда Тигнари в который раз теряет способность внятно выражать мысли. — Ощущается в тысячу раз сильнее. Горящий огонёк в глазах-красноплодниках подсказывает, что Тигнари выдал что-то из категории запретных знаний. — Значит, обострённые ощущения, — кивает Сайно, будто зарубку на память делает. Тигнари открывает рот — но вместо возмущений получается только отчаянный выдох, потому что ладонь вдруг ложится на самый пах, оглаживая под одеждой напряжённо-болезненный член. И Сайно, наклоняясь так низко, что губы щекочет дыханием и желанием поцеловать, улыбается: — И как оно? «Отвратительно», — хочет сказать Тигнари. Бёдра напрягаются, хвост беспокойно вьётся и подрагивает кончиком по траве, уши теряются в волосах — всё его тело, откровенное до невозможности, можно читать как открытую книгу, только надписи поперёк лба не хватает. В обычное время это бесило бы до невозможного, Тигнари не любит терять контроль. Но сейчас… — Потрясающе, — задыхается Тигнари одними губами. Пальцы Сайно, длинные, мозолистые и колющие иглами, пробираются под сирвал, обхватывают на ощупь — без силы, просто под любопытным взглядом проверяя на реакцию. Тигнари неосознанно выгибается навстречу, притирается ближе, выдаёт себя с головой — себя и все свои написанные на лице желания. И едва не заходится полноценным стоном, чувствуя, как Сайно медленно ведёт плотно сжатый кулак выше. — Не такой встречи я ждал. — Если не заткнёшься, я… — Тигнари сбивается на шипение, каждая венка на члене под прикосновениями кажется туго натянутой струной собственной нервной системы, которая близка к коллапсу. Сайно давит большим пальцем на головку, собирает на ощупь липкую смазку, растирает её по всей длине, не отрывая взгляда от полыхающего лица. И Тигнари вскидывает бёдра под сдавленное: — Архонты, Сайно! — Ты сам попросил, — напоминает Сайно хрипловатым баритоном. — Я просил трахнуть, а не… издеваться. Уши сердито прижимаются к голове, и на новом выдохе, грозящем сорваться на изобличительный стон, Тигнари решает, что с него хватит. Он перехватывает запястье, тянется к Сайно сам, опирается на руку, принимая сидячее положение. Голова кружится от недостатка кислорода, но это незначительная помеха возбуждению; Тигнари подминает Сайно под себя, устраиваясь у него на коленях, и наконец, не скованный чужим телом, сбрасывает верх. Прохлада тропического леса едва ли способна вытеснить пожар в паху, но Тигнари даже не задумывается над умершей надеждой. Он скользит взглядом по Сайно, ниже, к скрытому под схенти члену, и требовательно поднимает бровь: — Почему ты ещё одет? Сайно, ладони которого Тигнари горящими отметинами чувствует на своих ягодицах, усмехается краешком губ: — Я был немного занят. — Это не оправдание, знаешь? С выдохом, полным нескрываемого наслаждения — потому что кого ему стесняться в абсолютном «наедине» посреди лесной чащи, — Тигнари скользит ладонями по обжигающе горячей талии, царапает позвонки на спине, губами утыкается Сайно в шею. Прихватывает кожу жадно, не контролируя силу, потому что ему на самом деле даже всё равно, останутся ли следы. Не останутся — хорошо, Сайно сможет смотреть ему в глаза, когда наваждение спадёт. Останутся — ещё лучше, потому что Тигнари хочет, чтобы Сайно помнил каждое мгновение. Может, потом расскажет ему в мельчайших подробностях, если сам Тигнари за кружащейся головой ничего не запомнит. — Сними, — требует Тигнари раздражённо, добираясь пальцами до линии пояса. Сайно не реагирует, только хватка на ягодицах сжимается крепче, посылая волны возбуждения по всему телу, и Тигнари отстраняется, чтобы с сердито сведёнными бровями заглянуть ему в глаза. — Слышал? Секундная пауза в дереализованном пространстве чувствуется бесконечностью. Взгляд у Сайно мечется от распухших губ Тигнари ниже, к члену, красноречивый и беспокойный. Иногда Тигнари хочется влезть ему в голову, просто чтобы пробиться через стены из долга, ответственности, перестраховки и прочее, и прочее — и узнать, что творится там на самом деле. Ведь не существует ни одной рациональной причины, по которой Сайно позволял бы Тигнари такие фокусы посреди ничего, если бы не… доверял ему безоговорочно. Но он поддаётся. Раз за разом. Принимает правила игры, позволяет диктовать себе условия — он, Сайно, генерал махаматра, который условия принимает только в том случае, если придумал их самостоятельно. Если бы Тигнари вздумал написать об этом научный труд, он бы назвал его феноменом одной пустынной лисицы. Других объяснений у него просто нет. — У меня, — тянет Сайно низко, опаляя дыханием губы, — с собой ничего не… — У меня масло в походной сумке. В глазах напротив плещется желание, которое Тигнари хорошо знает. Желание прямо сейчас отпустить ужасную шутку. — Разве оно подхо… — Лично мне плевать. Контакт глаза в глаза — и Сайно кивает, показывая, что понял. По его губам до сих пор читается это обличительное «твоя ответственность», но, стоит ему прогнуться в спине, чтобы достать из вороха одежды сумку, Тигнари буквально оголёнными нервами чувствует чужой напряжённый член. Его выдержка тоже одна из многих вещей, которым можно позавидовать. Если бы Тигнари не вёл себя так опрометчиво, утягивая в рот что попало, может, у него бы тоже получилось хотя бы… пройти больше пары шагов без тянущего узла в паху. Но кому не плевать. Рано или поздно, в первые секунды встречи или поздней ночью, лёжа в одной постели, Тигнари всё равно получил бы своё. Этот побочный эффект всего лишь даёт ему знание, что с потребностью можно не медлить. Он сучит ногами, сбрасывая последнее, что мешает чувствовать Сайно полноценно, и тянется назад к теплу чужого тела. Ноющий член проезжается Сайно по животу, вызывая у Тигнари тихий выдох; голые колени упираются в скомканный плащ, пятки щекочет травой, ягодицы снова подхватываются ладонями, хвост завивается в кольцо, подрагивая от нахлынувшего. И щемящее нетерпение разливается по телу громким, торжествующим «ну наконец-то». — Поторопись, генерал, — тянет Тигнари в самое ухо, едва не срываясь на позорное урчание от того, как мышцы плеч под ладонями напрягаются тяжестью, — я могу и передумать. — В таком-то состоянии? — поддевает Сайно беззлобно. — Не думаю. И он, конечно, говорит правду. Но Тигнари даже в таком-то состоянии слишком гордый, чтобы ему об этом сказать. С Сайно слишком остро ощущается эта потребность держать всё под своим присмотром — такая же, как с лесным патрулём, только лежит немного в другой плоскости. Тигнари знает своё тело, смеет надеяться, что знает Сайно тоже; и там, где природное отсутствие склонности идти на уступки теряется за эмоциями, Тигнари берёт дело в свои руки. Так у них складывается всегда, естественно и без пререканий, потому что Сайно, простой, как уравнение с одной переменной, под лаской и откровениями становится этой самой переменной. Его нужно только немного… подтолкнуть в верном направлении. — Сразу два, — велит Тигнари, чувствуя, как пахнущая эфиром ладонь скользит по ягодице к самому входу. Сайно перехватывает его взгляд, издёвка на грани с заботой: взгляд слишком плывёт, чтобы понять наверняка. — Уверен? — Давай. Он не уверен, но Сайно необязательно об этом знать. А желание почувствовать его наконец полноценно, не просто грубую кожу, длинные выдохи и дикое сердцебиение, зудит и жарит на грани едва переносимого. Тигнари приподнимается на коленях, впивается голыми ладонями в плечи, давя стон о запах красноплодников от кофейного бархата, чувствуя, как пальцы дразняще давят на напряжённые мышцы. Сайно не было в Гандхарве… месяц? Два? Он не любит предупреждать о своих визитах, иначе Тигнари озаботился бы элементарным гостеприимством, но разомлевшее в предвкушении тело делает всю работу за него. И когда каждой клеточкой наконец чувствуется необходимая заполненность, Тигнари всё-таки позволяет выпустить наружу стон. Он чувствует. До сумасшедшего отчётливо и ясно, так, будто растягивает себя сам, полностью контролируя угол, давление, глубину. Сайно проталкивает внутрь едва ли одну фалангу, а Тигнари уже теряется и тает в его хватке, только забирая ртом воздух и тут же тратя его на тихие стоны. Вторая ладонь зарывается в беспокойный хвост, скользит против роста шерсти к основанию, сжимает, массирует, отвлекая, если бы у Тигнари получалось отвлечься. Каждое прикосновение — в тысячу раз сильнее. Одно не забивается другим, они лишь накладываются друг на друга и множатся, заставляя кусать губы и подмахивать бёдрами в нетерпении. — Быстрее, — требует Тигнари в долгом выдохе, — и глубже. Прошу, Сайно, я хочу кончить не так. Тело вздрагивает волной, хвост бьётся в хватке — Сайно сжимает сильнее, толкается ещё, и Тигнари насаживается сам, позволяя пальцам скользнуть внутрь по самые костяшки. Долгий стон топится укусом в шею, член пульсирует, Тигнари плотно жмурится. Так много. Так хорошо. — Да ну, — хмыкают в самое ухо, близко, поджигая искры одними интонациями. Сайно разводит пальцы в стороны, изгибает под другим углом, и Тигнари механически вонзает острые клыки ещё глубже в кожу, чтобы справиться с пожаром в низу живота. — А как тогда хочешь? Отключая необходимость сдерживаться, Сайно будто… ловит его настрой. Он может медленно издеваться, раз за разом подталкивая Тигнари к хорошо изученной невидимой границе и рывком возвращая назад, будто ведро холодной воды выливая на самую голову. Он терпеливый, выдрессированный до скрипа зубов, он может доводить Тигнари до стонов во весь голос, игнорируя собственное возбуждение — и эту черту Тигнари попеременно то обожает, то ненавидит. Сейчас, когда пальцев ужасающе мало, а член на каждое их движение внутри отзывается настоящей болью, скорее ненавидит. — Как будто сам не знаешь, — огрызается Тигнари. — Даже предположить не могу. — Позёр. То, что должно было быть оскорблением, становится восхищённым придыханием: Сайно толкает внутрь третий, сразу до упора, и Тигнари едва не захлёбывается звёздами в глазах. Колени дрожат в неудобной позе, но верхом, вплотную, лицом к лицу не просто хочется — нужно. Тигнари нужны эти остатки контроля. Тигнари нужно знать, что он может изменить условия в любой момент. И Сайно на них согласится, потому что… это Сайно. — Не кусайся, — прорывается в реальность чужой шёпот, — потом всё болит. Тигнари намеренно с нажимом проводит языком по свежим отметинам, слизывая бледные намёки на капли крови поверх собственных следов. Довольство в груди отвечает тихим урчанием: болит — и славно. Это напоминание. Так и должно быть. — Тогда перестань меня доводить, — шипит Тигнари. — Не перестану, пока не подашь голос. Тигнари задыхается от удивительной дерзости, не находясь с полноценным ответом. Сайно оглаживает его изнутри, ощупывает стенки, проверяет, на каком прикосновении Тигнари не выдержит и сломается так же, как сломался он. Сайно знает, куда надо давить, но не пользуется — ждёт. Ждёт, пока Тигнари поддастся добровольно. Но в таком состоянии ему долго придётся ждать. А Тигнари не нужно долго, Тигнари нужно прописное «здесь и сейчас». — Значит, — Тигнари едва отстраняется; чувствуется, как тянет и горит внизу, вытесняя любую галантность, — так ты хочешь? Хорошо. Сайно склоняет голову, усмехаясь с такой преступной провокацией, что эту усмешку хочется сцеловать до распухших губ и болезненных стонов в самую гортань. Но Тигнари лишь щурится, скользя ладонью по груди и животу, вслепую цепляя царапинами каждый хорошо изученный шрам. В другой момент, в хижине, за пологом из листвы и уединения, он в сотый раз попробовал бы на вкус каждый из них; сейчас же в голове стучит только требовательное и голодное «нет времени». Тигнари на ощупь обхватывает чужой член, фиксируя замедленной съёмкой, как зрачки Сайно расширяются, поглощая радужку, а губы приоткрываются на выдохе. Он всегда красивый, это аксиома, но когда подчиняется — особенно. — Хорошо, генерал, — продолжает Тигнари с придыханием, — я покажу, как заставить меня подать голос. Хвост бьёт по запястью, колени упираются в смятый плащ. Тигнари привстаёт, кривя губы в досаде, когда от выскользнувших пальцев чувствуется неприятная, липкая пустота; а потом подаётся бёдрами вперёд, прижимается вплотную, направляя налитый кровью член в себя. И только тогда, насаживаясь сразу и до упора, игнорируя мимолётную боль и чужой подскочивший пульс — только тогда отпускает с губ настоящий, громкий стон. Тигнари жмурится от удовольствия, эгоистично, полностью растворяясь в ощущениях, но лицо Сайно — с изломом бровей, с дрогнувшими губами, с жадным, открытым взглядом — всё равно вспышкой-картинкой мажет по внутреннему взору. Его кожа горит под пальцами Тигнари, член пульсирует внутри, бёдра напрягаются от желания подняться, толкнуться ещё, выбить новый стон. Вся эта какофония чувствуется как своя собственная, и Тигнари едва не задыхается искрящим восторгом. Остро, нужно, на самой грани. Так… так правильно. — Нари, — ломает тихим на периферии. Сайно притирается ближе, вплавляет в самые рёбра, зарывается в волосы — и запахи и звуки забиваются в сенсорную систему, оставляя только восхищённое «как же его много» в голове. Тигнари облизывает губы. — Я сам. Ты же хотел послушать, верно? Он опускается на член снова, грубым толчком позволяя ему скользнуть внутрь, насаживается до основания, не даёт себе даже привыкнуть к ощущениям. Топящая дрожь проносится бурной волной по позвонкам к кончикам ушей, Тигнари стонет, нарочито громко и в голос, толкается ещё и ещё — рвано, безумно медленно, сжимая Сайно внутри с той силой, на какую способно его выкрученное на максимум тело. Хочется ещё. Хочется больше. Хочется выжать себя досуха, чтобы горло болело до хрипа, а ноги не держали и вели по сторонам по дороге домой. Ведомый слепыми инстинктами, Тигнари сжимает ладонями напряжённую грудь Сайно, вынуждает его упереться локтями в траву, прогибается в спине, так, чтобы под веками резало белыми вспышками от изменившегося угла. Слепо скользит языком по чужой скуле, ловит губы, утягивает в поцелуй, выстанывая в гортань: — Я так… тебя чувствую… так хорошо. Сайно молчит, только дышит шумно, обкусывает губы и абсолютно не контролирует сердцебиение. В сексе он тихий, возмутительно тихий. Тигнари это не нравится. Инстинкты снова реагируют за него: диктуют пальцами вздёрнуть чужой подбородок, лизнуть дрожащий кадык, царапнуть зубами сотню раз искусанную кожу. Оставить метку, ещё одну, ещё, затопить оглушающую потребность кричать в голос. И услышать так близко и нежно: — Просил же не кусаться. Тигнари оставляет на собственных алеющих следах мокрый поцелуй, проезжается ягодицами по бёдрам, замирает, покачиваясь на основании члена. — Заставь меня? — Нарываешься, — цедит Сайно восхищённо. — Заставь. С закрытыми глазами, на чистых ощущениях, Тигнари так много упускает. Он поднимает веки: Сайно смотрит-вспарывает, радужка затянута пьяной поволокой, смеётся опасными угольками, и усмешка растягивается поддразниванием по уголкам губ, ломая их в обманчиво покладистом: — Хорошо. А потом чужой кулак грубо обхватывает основание хвоста, и Тигнари непроизвольно срывается на стон снова. Громко, бесстыдно, сжимаясь сильнее, чувствуя, как подушечки пальцев мнут шерсть у самого тела, перебирают мех, тянут до звенящей боли. Сайно вынуждает Тигнари неосознанно приподняться, толкается бёдрами навстречу, заполняя собой до предела. Он вытесняет собой любую мысль, даже недовольство от потери контроля, даже заготовленную сварливость на кончике языка. И Тигнари, забываясь, требует только: — Сильнее. Лукавство замирает у Сайно на губах, разливается в глазах, сквозит в каждом вдохе. — Как пожелаешь. Он вбивается ещё, снова, грубо и до сжатых кулаков, на влажных шлепках наращивая темп. Тигнари рвёт горло, силится толкнуться навстречу, но пальцы на хвосте останавливают, дёргают вверх, лишая возможности пошевелиться без боли. Тигнари стоило бы возмутиться. Стоило бы приказать это прекратить. Но тело отзывается взрывным восторгом на каждое движение внутри, шепчет в самый гудящий мозг: да, вот так, так правильно. Чтобы колени тряслись, а дыхание сбивало, чтобы эти толчки и собственные стоны слышались чуткими ушами и казалось, что они разносятся по всему лесу. — Сильнее, — задыхается Тигнари, — ещё, да, вот так, Сайно, пожалуйста… Контроль растворяется между дрожащими бёдрами, всё тело обволакивает туманом и дрожью предвкушения. Тигнари впивается ногтями прямо в свежие укусы, Сайно громко дышит ему на ухо, и собственная слабость больше не кажется слабостью. Какая разница, когда Тигнари уже на грани, когда удовольствие вот-вот потопит в себе окончательно, когда каждый толчок истончает и ломает эту границу огромными трещинами. Колени разъезжаются, бёдра в противовес давлению на хвост опускаются ниже, член проезжается по всей длине, заполняя собой до упора. Тигнари сжимается в изломе спины, жмурится, кончает на самой пиковой точке пылающего внутри пожара, даже не прикасаясь к зажатому между их телами члену. Длинный, звенящий стон режет по собственным ушам. Хвост судорожно бьётся в стальной хватке, и эта тянущая боль будто растягивает один момент-вспышку ещё сильнее. Оргазм чувствуется особенно ярко, особенно долго, как непроходящая лихорадка, сбивающая ритм сердцебиения. Тигнари утыкается лбом Сайно в грудь, едва способный дышать. Каждый рваный толчок проезжается жаром по обострённым нервам, Сайно запрокидывает голову — чувствуется, как напрягаются сухожилия на шее, чувствуется бешеная пульсация глубоко внутри себя. Тигнари крупно потряхивает, стоны продолжают бесконтрольно срываться сами, сводя его с ума. — Внутрь, — шепчет Тигнари, ломая голос, — хочу, чтобы ты кончил внутрь. Он пытается слепо насадиться сам, но Сайно тянет на себя, диктуя остановиться. Скребёт пальцами по ноющему хвосту, хрипит надрывно: — Нари, поцелуй меня. И Тигнари, не задумываясь, игнорируя дрожь в конечностях, тянется губами выше. Целует жадно, позволяет языку толкнуться в рот, вбирает гортанью стон, с которым Сайно кончает глубоко внутрь разомлевшего тела. Не выпускает его губы, даже когда пульсация растворяется, даже когда пальцы путаются в хвосте и соскальзывают на ягодицы, поглаживая там, где совсем недавно сжимали. Хочется ещё. Хочется больше. Но Сайно и так позволил ему слишком много. Проходясь напоследок языком по влажным губам, Тигнари на дрожащих ногах соскальзывает с его члена, упирается коленями в плащ, едва не растягивается на нём плашмя. Оборачивается на Сайно — тот так и остаётся полулежать на одном локте, с животом, перепачканным чужой спермой, и призраком оргазма на приоткрытых губах. Тигнари находит своей ладонью его, стонет в прострации: — Хочу ещё. Сайно косит пьяный взгляд. Переплетает их пальцы. Выдыхает устало. — Лучше подумай, как нам вернуться в деревню. Лично я тебя на руках больше не понесу. Тигнари окидывает взглядом его блестящее на солнце тело, покрытое укусами и царапинами. Больше жадно, чем виновато. Облизывается рефлекторно. — Надолго ты в Гандхарву? — Может, на пару дней. Тигнари кивает с удовлетворённой улыбкой. Хорошо. Пара дней — это пара ночей. Все следы успеют затянуться, он сможет ещё сотню раз оставить новые и сотню раз извиниться за старые. А теперь надо заставить себя встать.

//

— Малая доза вызывает у человека средней комплекции кратковременный эффект люцидного делирия, — Тигнари бормочет вслух, покусывая мягкий кончик пера. — Синдром помрачения сознания характеризуется отсутствием симптомов, присущих делирию, таких как зрительные галлюцинации, мания, бред и дезориентировка в пространстве. Явные признаки спутанного сознания отсутствуют, в люцидном делирии можно ощущать сильную возбудимость рецепторов и обострение… Ухо дёргается, привлечённое шумным зевком. Тигнари оборачивает корпус, скользит взглядом в сторону кровати: в неряшливом ворохе одеял копошится взъерошенное белое гнездо. — С самого утра за книжки, — бормочет Сайно, поднимая голову. Глаза гуляют по хижине без цели, светятся теплом и довольством. Кажется, он хорошо спал. — Что ты там делаешь? Тигнари косится на страницу, в углу которой уже красуется штриховой набросок для пополнения в атлас. Улыбается краешком губ: — Учёный долг. Записываю симптомы, пока не выветрились из головы. Кончики ушей трепещут, и если бы они умели краснеть, они бы непременно. Тигнари прячет провокационный блеск в глазах за отворотом плеч, возвращаясь к атласу с преувеличенным вниманием. Такое у него из головы ещё нескоро выветрится. Эффект абсолютной одержимости собственными ощущениями прошёл после того, как Сайно всеми правдами и неправдами почти силой дотащил его до озера дальше по маршруту и без особых расшаркиваний спихнул в воду. Тигнари казалось, что он до сих пор сердится за истерзанную шею, и казалось до самой ночи, пока они снова не очутились в одной постели. Он ведь был в ясном сознании, думает Тигнари почти со стыдом, но подобная возбудимость просто… сводит с ума. Это не объяснить, если не почувствовать самому. Тигнари никогда не церемонится в вопросах, которые касаются горизонтальной плоскости — и тем не менее такая уязвимость даже на контрасте с мощным эффектом отбивает желание проводить повторные эксперименты. Может, только с полного согласия другого испытуемого. — От твоего учёного долга у меня до сих пор ноги болят, — жалуется Сайно с кровати. Слышится шорох постели: он встаёт, крадётся босыми ногами по половицам, сонно клюёт Тигнари в макушку. — Когда ты перестанешь тянуть в рот что попало? А если в следующий раз тебе попадётся ядовитый гриб? Тигнари беззаботно отмахивается от него хвостом. Тот всё ещё тянет у самой поясницы — и только потому что Сайно до сих пор не извинился за грубое с ним обращение, Тигнари не будет извиняться за царапины и укусы. Они в расчёте. — У моего тела выработалась сопротивляемость к токсинам. По вторичным симптомам я просто пойму, что это опасно, и… — К возбудителям у тебя, значит, сопротивляемости нет. Тигнари мнётся, скользя пальцами по перу. Долго же теперь Сайно будет ему это припоминать. — Их тоже можно есть регулярно, чтобы тело успело сформировать резистентность и дальше… — Архонты, нет. — Только доза определяет яд, слышал? — Тигнари озорно смеётся, ладони Сайно скользят по его плечам, и он перехватывает пальцы. — В малом количестве это даже весело. Тебе надо как-нибудь попробовать, посмотрим, как оно влияет на обычного человека. Сухой смешок опаляет макушку. — Я не обычный человек. А тебе следовало бы дважды подумать, прежде чем есть грибы с неустановленным эффектом прямо перед моим приходом. — Но ты понял, о чём я. И вообще, — Тигнари разворачивается на стуле, сердито поблёскивая глазами, — в следующий раз просто предупреждай, когда снова заявишься в гости. Сайно склоняет голову, усмехаясь глазами. — Чтобы ты успел наесться специально? Ну уж нет, предпочту сюрпризы. Тигнари с досадой бьёт его кончиком хвоста по оголённому бедру. У него и в мыслях такого не было, вообще-то. Как Сайно только посмел? — Если ты вот так обо мне думаешь… Сдаваясь, Тигнари вздыхает, откладывает перо, поднимается на ноги. Сайно не единственный, кто на себе испытывает все последствия: колени подкашиваются на каждом шаге, бёдра и поясница требовательно ноют. Тигнари тянется к губам Сайно, зарывается пальцами в волосы, ероша их ещё больше, и тело отзывается приятным, спокойным теплом. — Завтракать будешь? — интересуется он, помахивая хвостом. — А что на завтрак? Тигнари целует напоследок изогнутый в улыбке уголок губ, прежде чем отступить, прерывая физический контакт. И усмехается: — Я думаю над грибным ассорти. Что ты так на меня смотришь? Не будешь?