ФаСоль

Джисон сидит, как на иголках. Вокруг царит давящая атмосфера. Очень душно, а окон нет. Открывать нечего. Парень расположился на мягком кресле, стараясь собрать мысли воедино. Рядом спокойно болтают такие же ребята. Все в одинаковых условиях, вот только Джисон со своей неуверенностью чувствует себя особенным. Не в самом хорошем плане. Через пару минут должно начаться прослушивание. Если иначе — один из трëх этапов для допуска к настоящему экзамену. Хан пока все эти преграды пройдёт, до экзамена не доживёт. У него уже на первом мозги отключились. И это всегда происходит так не вовремя. И это так бесит. Потому что оттачивает свою программу до идеала, днями сидит за инструментом, агрессивно тыкая на те клавиши, на которые при обычной игре не попадает. Ну, или темп ускоряет. Это, конечно, не помогает ему играть лучше, ведь правильнее было бы — как говорит мама — просто: «Сесть и по нотам поиграть. Каждой рукой отдельно. И всë будет хорошо». Легко ей говорить, она отмучалась многие годы назад. Сидит теперь, преподаëт уроки игры на скрипке, а Джисону от этого хуже. Он хотел пойти в футбол играть с соседними мальчишками. Лишь случайно заикнулся о музыке, когда увидел у мамы в комнате пианино. И пошло-поехало всë к чертям. Родители музыканты — обречëнная судьба. Хочешь играть на гитаре? Хорошо, только немного клавишная гитара будет, а так ничего страшного. Не хочешь играть? Всë равно будешь. И Джисон не хотел. Ему нравилось бегать по дворам, нравилось рвать штанину, чтобы потом просить уставшую маму еë зашить, нравилось с первой попытки по воротам попадать. Да даже стирать коленки в кровь нравилось. Играть — да. Играть на инструменте — нет. Но судьба — штука такая странная, уже предрешëнная. Поэтому мальчику пришлось просто смириться. Попрощаться с бешеными друзьями, со счастливыми днями. И поприветствовать серые будни в компании нот, пианино и одиночества. Поначалу нравилось. Бесспорно. Но потом так надоело. Ковылять пальцы в клавишах ежедневно, складывать непонятные симфонии, придуманные несколько веков назад. Никакого разнообразия. В копилке: Бах, этюды со странными фамилиями композиторов, страницы, разрисованные карандашом, различные пометки в них. Это так нудно. Нет, Джисон любил музыку. Но не такую. Ему нравились зарубежные и современные исполнители, ему нравилась классика, но не тогда, когда её надо зазубривать. Ему нравилось в тёмной комнате надевать старые наушники и на всю громкость включать «Florence and the Machine». Слушать яркие и замысловатые песни. В каком-то плане юноша хотел заниматься музыкой. На сцене выступать — классно. Изливать душу в песнях — тоже. Бить инструмент, потому что больше не на ком срывать агрессию из-за непопадания по нотам — нет. Парень чувствовал себя обычным подростком. Ему не нравилось ощущать себя «таким как все». Он не хотел, чтобы другие думали о его мечтах, как о песенках с оглушающими битами и несвязным текстом. Ему хотелось, чтобы его творчество, пока ещё не существующее, поняли. Ему хотелось признания таких же ребят, мечтающих о вполне возможном, но не знающих как сделать первый шаг. Иногда Хан расстраивался, что не владеет английским. На родном языке писать песни сложно. Всегда казалось, что это звучало как оправдание, но иного недовольства к результатам своих работ Джисон придумать не мог. На английском слова звучат так красиво и правильно. Легко составить рифму и вложить в неё много смысла. На родном же языке лишь одна тупая строчка будет стоить много букв. Как под это мелодию создавать? Медленные песни не в его стиле. Джисон вообще не знает, что это такое — свой стиль. Он не знает какие шаги надо делать, чтобы совершенствоваться. Ведь есть же исполнители, родом «отсюда». Смогли же как-то пробиться и стать известными. Не просто популярными, так ещё и признанными. Джисон не понимал: как они так легко выступают на сцене? Потому что ещё одной проблемой была тупая социофобия. Если при родных у него хотя бы режим клоуна включался, то при незнакомцах функция «я не знаю кто вы, поэтому не трогайте меня» начинала работу самостоятельно. И никак не выключалась. Он просто ждал, когда же это пройдёт. Но оно не уходило. Поэтому и в этот раз он смирился. Джисон вообще всю жизнь привыкает к собственному невезению. Невозможно в момент стать полностью открытым, не боясь осуждения. И проверено это на собственной шкуре. Люди создания странные. Сначала такие забавные: вызывают интерес своими действиями. Помогают нуждающимся, заботятся о животных. Ведут себя адекватно, позволяя каждому чувствовать себя с ними комфортно. Яркие, аж жить хочется. А потом идешь по улице в одиночестве, и некому всë внимание уделять. С друзьями не так страшно, ведь в любом случае ты стараешься для них. А в окружении незнакомых, но очень холодных и с неприятным взглядом людей, становится не по себе. Они и не обращают на тебя внимание, но впечатление создаётся, будто выискивают малейшую оплошность — пятнышко, сонный взгляд или странную шапку. Что угодно, что нравится тебе. Они заставляют желать исчезнуть. Когда-нибудь от постоянного смотрения под ноги Джисон споткнëтся, не увидев перед собой гору. Удачи или чего-то не очень хорошего — неизвестно. Джисон на нервах, потому что остальные спокойны. Он боится оплошать в том, что делает лучше всего. Хан помнит свою программу наизусть. Он должен быть уверен, но страх сильнее, чем сила воли. Боится самого себя. Боится людей рядом. Боится учителя, который ждёт его у себя после мероприятия. Джисон не знает, чего он боится сейчас больше всего. Но даже незнание не мешает ему страшиться. Перед чем угодно. Парень знает, что перед людьми у него всегда было слабое место. Его неуверенность. Он может зазубрить стих идеально, он может абсолютно точно знать решение задачи, он может помнить какие ноты идут дальше. Но если предстоит показать умения перед учителями, то организм давал сбой. Просто отказывался работать. Пальцы начинали подрагивать и становиться ледяными, в голове крутились тысячи одинаковых вопросов, просто в разной формулировке. «Всë ли я делаю правильно?» — спрашивал он себя. «А вдруг сейчас должно быть по другому…» И заново. Бермудский треугольник. Вот только у него есть концы, а у Джисона… Да он понятия не имеет. Он устал «оправдываться» и извиняться перед учителем за очередное «несделанное» домашнее задание. Он репетировал всë это часами перед занятием. И два дня до этого. А программа вновь забылась. Джисон привык, что он не особо важный ученик. Играет неплохо, возможны какие-то поблажки из-за мамы. Без этого всего он — бездарность. Тот же робот, которых так презирает. Тыкает в нужные ноты, копирует динамику, которую просит учитель и всë. Играет безэмоционально, не вкладывая ничего. Лишь пальцы на автомате попадают — и хорошо, что верно. Когда он рассказывает своему единственному другу Сынмину, почему так нервничает перед выступлениями, Ким не понимает. И Хан не понимает, почему друг не понимает. Иногда парнишке кажется, что он совсем один. Наличие друга не доказывает его значимость. Ким всегда предпочтёт кого-то ему. И это привычно. Юноша зациклился и не заметил, как его окликнул учитель — мужчина лет пятидесяти с заметной щетиной. Выглядит как обычный среднестатистический гражданин с двумя детьми и понимающей женой. Повезло, он хотя бы работу свою любит. А вот учеников — нет. Разве что одного, чьë имя никак не запоминается. Хан не уверен, что вообще видел этого счастливца. Хотя, с какой-то стороны его даже жалко. Быть единственной надеждой тяжело. Даже не знаешь, что лучше: тихо сидеть и не высовываться, но жить спокойно и размеренно, или получать признания, сколько душе угодно, но вечно стрессовать из-за постоянных конкурсов и выступлений, куда тебя записывает преподаватель, не предупреждая. Златовласый подходит к учителю. Особо не переговариваются, старший лишь напоминает о ничтожности Хана и строго говорит, чтобы внимательнее был в определëнных местах при игре. Разочарованный парень садится обратно в кожаное кресло, вытирая потные и холодные ладошки о чёрные джинсы. Другой преподаватель объявляет, что пятый (и самый первый в списке) класс закончил. Седьмой класс начинает рыжеволосая девочка. Тоже волнуется. По дрожащей улыбке видно. Она, кажется, единственная из остальных детишек, кто помогает Джисону понять, что он не один такой. Конечно, дети переживают на счёт будущей оценки, но их поведение не слишком то подтверждает. Они спокойны, потому что их также насильно затащили родители пару лет назад. «Легко им, — хочет оправдать себя Джисон. — Не их будут дома ждать разочарованные предки». Но он понимает, что все состоят в равных условиях. Вот, например, мальчик — в одном классе по сольфеджио учатся — у которого мама преподаёт фортепиано. Наверняка он тоже расстроится, если провалит. Хотя не видно, чтобы Чонин — так его вроде бы зовут — волновался. Просто парниша умеет держать себя в руках. В этом главная проблема Хан Джисона: он так не умеет. Он умеет грызть пальцы — единственное, за что его хвалят учителя, потому что ногти не длинные, а значит, играть не мешают. Ну и достижение. Он может мять страницы, чтобы потом винить себя за безрассудство. Может в слезах ускорять темп, потому что зол на себя. По-другому не может. Да Джисон, ты достиг точки невозврата. Девочка, целованная солнцем, вышла из зала. Бежит радостно хвастаться подругам, потому что да — сдала. А девочки в ответ хвалят её и вновь поддерживают друг друга. Одна вообще ждёт уже два часа, потому что на другом отделении, и осталась только ради подруг, чтобы поддержать их. Хан завидует, потому что у него такого никогда не будет. Учитель лишь укажет на ошибки, мать скажет, что ждёт великолепных результатов, а Сынмин просто не поймёт. Но ничего, он привык, что должен справлять в одиночку. Да, больно. Да, трудно и страшно. Но выбора нет. Соседние кресла и диваны заняты. Ребята увлечённо о чём-то разговаривают, а не «играют» на коленях, представляя рояль, как это делает Джисон. Они, как Хан услышал, смеются с одного видео. Забавные. Подобные человечки не страшны вовсе. Если бы мир был забит такими — у Джисона бы не было горба. И не было бы крика, если бы джисонова плеча не коснулась чья-то рука. Он и не спешит разглядеть того незнакомца, что дотронулся до него. Он переживает, что сейчас на него смотрят все пары глаз, в том числе и учительские, спрятанные за толстыми очками. Типичными для людей, много читавших с фонариком ночью под одеялом. Кареглазый чувствует себя неуютно, под прицелом. Получать столько внимания неприятно и в новинку. Губы сами неловко поджимаются, мол «виноват, простите», а взгляд бегает от одного угла комнаты до другого, иногда случайно спотыкаясь о чьё-то лицо. Жуть. — Ты прости, что напугал, — говорит незнакомый юноша с… фиолетовыми волосами?! В школе обычно отстраняют от занятий за такое, если не убивают. Везунчик, без синяков и желваков на лице. У него в принципе внешность красивая и заметная (из-за волос, конечно же). — А… — только и смог из себя выдавать Хан. Говорить с незнакомцами в копилку его умений, к сожалению, не входит. — Сидишь тут тихий, одинокий, вот я и подумал, что тебе компания нужна. Не против? «Против». — Не против. — Вот и хорошо, — подытоживает тот. — Кстати, я Минхо. Как-то забыл представиться. Наверное, не помнишь меня? «Я тебя не знаю, человечишка. Что ты от меня хочешь?» — Нет, прости, — якобы грустно говорит Джисон. Этот фиолетововолосый парниша хоть и заметен, но не слишком, чтобы Хан его запомнил. Либо же они просто не пересекались. — Жаль, а я ведь знаю тебя, Джисон, — это прозвучало бы самодовольно, но вид нового знакомого не внушал ничего подобного. Как тучи на небе. Вроде и к дождю, но ни прогноз, ни сама погода не намекают. — Правда? Откуда? — остаётся надеяться, что разговор обойдётся лёгкими фразами, потому что бóльших тем (и сил) для разговора просто не хватит. Ещё и прослушивание заставляет бояться и раздражаться. «Прекрасно, — внушал себе блондин. — Могло быть ещё хуже». Печально, что никто не может протереть глаза юноше, чтобы он открыл их и ясно увидел картину: всë очень плохо. — Мы были в одной группе по хору в третьем классе. Я думал ты меня запомнишь, — печально сообщает Минхо. На это Джисон лишь вздыхает. Приплыли. Новые старые знакомства или как там? Неожиданно, как гости в Новый год. — Волнуешься? — одновременно приподнимает уголки губ и поднимает руку, намереваясь прикоснуться. Минхо вовремя опоминается, чтобы не наломать лишних дров. Сегодня в героя достаточно поиграл. Джисон несколько удивлённо смотрит на него, но спокойно — как тому кажется — выдаëт: — Да. Разве ты — нет? — А я не волнуюсь. — Врëшь ведь! — Ни капельки. Посмотри. Я спокоен, словно Тихий океан. — Чувак, — и плевать, что Джисон достаточно дозволенных для себя границ перешëл. — Ты ведь знаешь, что его так назвали лишь потому, что в первое путешествие он был «тихим»? В действительности-то совсем иначе, — свои знания продемонстрировать всегда приятно. — Ну или как там по истории. Географию же учил? — Учил. — Во-о-от. Значит знаешь. — Ещё никто с таким рвением не пересказывал мне учебник по истории. Хан застенчиво улыбнулся. — Никогда есть не хотел при игре или при чтении с листа? — Всмысле? — Ну, читаешь себе спокойно, а потом «фа», а за ней «соль». Вот и получается фасоль. А ты жутко голодный. — Забавный ты. Минхо растерялся на секундочку. — Спасибо, приятно слышать. — …так только мой друг шутил лет шесть назад. Фиолетововолосый смеётся. Смех у него такой негромкий, оттого и красивый. Всë шумное отпугивает. Как он только тут оказался — у матери спросите. — На самом деле… Его прерывает строгий и до ужаса гнусавый голос одной из преподавательниц: — Хан Джисон, Ваша очередь! А Джисон в панике, потому что перестал следить за временем и повторять до зубов выученную программу. Детей, в принципе, не так много, но кто же знал, что, разговорившись с кем-то, можно совсем потеряться во времени, которого было предостаточно? — Ты справишься, — но мягкий голос нового товарища ласково затыкает волну паники. Очень вовремя, хотелось бы сказать, да только из-за него он и забылся. — А если… — Хан, я сказала Вам немедленно пройти в зал! — этот мерзкий, ужасный голос. — Да, я… — Ты молодец, Джисон, — слышать похвалу от Минхо (да и в принципе похвалу) приятно. Не спасает, но лёд потихоньку растапливает. — Я верю в тебя, знаешь, как бы глупо не звучало. Вперëд, за первым местом! — Это не соревнование. — Но ты всë равно лучший! Кашель слышится рядом с Джисоном. Даже его преподаватель напоминает, что пора идти. — Повторять три раза не будут. Сказали идти. Вперëд. Это слово было сказано в разы отличнее, чем у Минхо. Их даже сравнивать глупо. У второго сухие буквы изо рта выскочили, без каких-либо эмоций. А у первого сказано настолько нежно, аж сложно поверить, что Джисон знает его пару минут. — Ну, я пошёл. В ответ получает два абсолютно разных кивка. «Ну пальцы, не подведите, потому что я растерян на все проценты, на которые вообще был способен», — напоследок думает златовласый, когда открывает дверь в большой зал. Выступление начинается. Джисон оглядывает помещение. Там сидят другие, еле знакомые ему, учителя по фортепиано. Хмурые и уставшие. Понятное дело — слушать, как около тридцати детей играют, пусть и разные, но им слишком известные произведения, тяжело. Слушать то, как дети постоянно и неумело пытаются самостоятельно сыграть сложные произведения, хотя этюды с горем пополам за месяц складывают — в разы сложнее. Джисон выходит на сцену. Один раз кланяется — так учили. Ему постоянно говорили что делать, вот он и привык. Теперь не знает как нужно поступать самостоятельно. Он в мире — как соринка в океане. Незаметная и вряд ли кому-то нужная. Но приходится терпеть, иначе из головы вылетят абсолютно все отрывки. Пальцы не смогут сообразить, если игра остановится в середине. Придётся обращаться к мозгу. А он будет занят совершенно другим. Так не пойдёт. Пусть руки играют, а мозг думает и напоминает сложные места. В целом несложно, но на практике — чертовски. Он садится на длинный кожаный стул, ничего не подкручивая — собьётся ведь. И подготавливает руки… На старт. — Ученик восьмого класса, Хан Джисон, — теперь уже с уважением (по отношению к тем учителям) говорит гнусавый голос. Внимание. — Играет этюд номер… Марш. — Просим. Джисон прикусывает губу и начинает. Пальцы действительно сами поспевают, пока мозг на два такта позади. Он напоминает себе не ускорять темп, как делает это постоянно, чтобы не облажать. Так, важное место прошли. Дальше идет сложная для него комбинация аккордов, но он справится. «…ты всë равно лучший…» Он не может так просто проиграть каким-то скучным учителям лишь из-за страха. Не может прийти домой, чтобы потом выслушивать как он жалок. Не может подвести Минхо. Как странно думать о нëм в середине — когда это он отыграл первое произведение? — полифонии. Как необычно не бояться ошибки, когда прекрасно знаешь, что это — твоë самое подводимое место, на котором ну ни в коем случае нельзя думать о чëм-либо другом. Думать вообще. Пальцы должны механически сыграть поворот, который он играл тысячи раз. И это было главной ошибкой. Он думал о Минхо, пока играл… Играл и ошибся. А дальше застрял. Пальцы не могут играть, потому что не может думать мозг. Он занят кое-кем другим, совершенно не подходящим к данной ситуации. — Продолжайте, Хан, — говорит самая старая учительница. — Простите, я не могу, — честно отвечает тот. И это правда, потому что как бы он не вспоминал и не проигрывал с последнего места, которое вообще помнит, ничего не получается. Облажался-таки. — Что ж, — твердит издевательский голос, будто желающий неудачи каждому, кто сюда зайдëт. — Вы неплохо играли, но должна признаться, что… — Что Вы прошли первое прослушивание, — прерывает её самая молодая и, на вид, самая добрая учительница. — Вы нас, конечно, огорчили своим неожиданным перерывом, но что поделать. Играете хорошо, программу потянете. Продолжайте и дальше. Можете быть свободны. Джисон озадаченно встаёт со стула, неловко кланяясь и замечая перепалку взглядов между той доброй и злой «старушками». В той же тишине, в которой и заходил, он покидает зал. Правда, уже в более расслабленном состоянии. Дверь захлопывается, и перед глазами Хана предстаёт Минхо. Очень взволнованный, что странно. Парень ждущий чего-то. — Ну, как? — скоро он спрашивает. — Вроде бы сдал… — Я же говорил, что ты молодчина! Джисон ему благодарно улыбается и кивает, потому что никто и никогда не заботился и не переживал о нём. Даже друзья, какие были несколько лет назад, дружили за конфеты и подарки в виде игрушечных машинок. Стоило им вырасти — выросли и интересы. Хан не был готов тратить карманные деньги на автоматы и вредную еду после школы, когда мог купить интересующие его вещи или, например, положить в копилку на желанный инструмент. — Спасибо. За Джисоном идëт следующий ученик. Хан уже не следит за порядком. — Хочешь, правду скажу? — говорит Минхо. — Ты врал? — Не совсем, тем более это было полезно. Джисон выжидающе смотрит, мол «ну, говори давай». А Минхо, впервые за всë время, неловко мнëтся. — На самом деле, я тоже жуть как волнуюсь, — и потом смотрит. — Но ты был так напуган, что мне захотелось поддержать тебя. Ты выглядел подавленным, а моё появление, кажется, помогло тебе чуточку забыться. — Да, ты прав, — соглашается кареглазый. — Но из-за тебя я забыл всю программу перед самым выходом. И в середине последнего произведения остановился и не смог закончить. Повезло, что добрая учительница помогла. А так бы завалил точно. Меня те преподы по-любому недолюбливают. Из-за чего — не знаю. — Прости, — и такое личико состраивает, что на него просто невозможно злиться. — Я правда не хотел. — Да что уж теперь. Сдал — и то хорошо. — Минхо, твоя очередь, — говорит тот же гнусавый, но, на удивление, теперь мягкий голос. Причину такого изменения Джисон вряд ли узнает. Но за Минхо теперь тоже страшно. Сам болтал с Джисоном, а теперь из-за него и не сдаст. Так не пойдёт. — Удачи, Минхо. Ты тоже справишься. — Не против потом вместе пойти домой? Дождëшься меня? — он с любопытством и надеждой в глазах смотрит на него. Глазки-огоньки, не иначе. — Конечно. Минхо благодарно кивает. Как-то слишком по-домашнему для душной комнаты музыкальной школы, куда каждого второго запихнули не по собственной воле. Слишком жизнерадостно, что ли. Дверь в зал закрывается. Осталось буквально три человека — везунчики, если с одной стороны, доставшие в лотерее самые последние номера. Джисон слышит скрип пола. А затем низкий мужской голос: — Ты ужасно сдал. Я готовил тебя три месяца. Где результат? Чёртов учитель. Было так хорошо не думать обо всëм этом. Замечательно, с какой стороны не посмотри. Но Хан слишком труслив для громких мыслей. — Простите, — и голова опускается вниз, позволяя образоваться горбу. — Слышал бы ты игру Минхо. Вот выйдет сейчас — абсолютно точно сдаст. И ни единой ошибки не будет. Вот на кого равняться надо. Я с ним занимаюсь в разы меньше, чем с тобой. И смотри теперь, где ты, а где он. — У Вас учится Минхо? — лишь удивлённо и забавно вскидывает брови Джисон. Мужчина странно морщится. — Ли Минхо — лучший ученик. Вы у меня в один год вместе поступили. Восемь лет в одном классе учитесь. Неужели не знакомы? Минхо о тебе столько рассказывал. — Нет, мы ни разу не виделись. — А я подумал, что вы сейчас по старой дружбе болтаете. Я даже был удивлён. Как такой как он дружит с тобой? Ну, ничего, Минхо научит тебя правильной игре. Хоть посмотришь, как профессионалы работают. У него все шансы на поступление в престижные консерватории. — Я думаю, что мне пора домой. До свидания, — потупив взгляд, отвечает Джисон. Очень большая обида его погубит, но сейчас не время об этом думать. Мальчик спускается по лестнице и направляется к гардеробу. Пообещал он там Минхо подождать? Обойдётся. Какой же Джисон дурак. Всë время это имя слышал. «А вот Минхо в конкурсе этюдов участвует», «Минхо первое место на конкурсе пианистов занял», «у Минхо лучший голос, поэтому он будет солистом». Ли, будь он проклят, Минхо. Гений, талант, вундеркинд. Такой как он не должен общаться с Джисоном. Зачем вообще заговорил? Подружиться хотел? Как глупо. Знает ведь, что из-за своего положения у преподавателей многие ученики его недолюбливают. Зачем заставил в себя поверить? Зачем вообще подал надежду? Джисон наспех застёгивает смешную куртку, на пару размеров больше нужного. Это — секундное обещание измениться, о котором Хан вскоре пожалел. «Выделяться» было плохой идеей. Шапка-ушанка смотрится на пухлом, как он считает, теле по-уродски. Надо было купить чёрную куртку и такую же шапку, чтобы «как все». Надо было быть умнее и не рождаться вовсе. Какой же Хан Джисон идиот. — Постой! — кричит ему «кто-то» позади, когда кареглазый спускается по склону, направляясь скорее домой. Вокруг темно и тихо, не считая кое-кого. Эту идиллию как всегда нарушают. — Ты обещал подождать! Джисон не слушает и ускоряет шаг. «Его просто нет, — самовнушение. — Я спокойно отыграл программу, сдал на отлично и иду домой докладывать маме о результате. Она похвалит меня, впервые за долгое время, и расскажет про свои косяки в прошлом. И мы будем как нормальная семья». Джисон слишком наивен, чтобы увидеть то, чего не существует. Ему не хватит фантазии представить иной плохой мир. Его руку перехватывают, пытаясь остановить. По силе Джисон, как и по всем остальным пунктам, уступает Минхо. Он способен лишь глаза опускать. — Джисон, почему ты убежал? Молчит, не желая говорить. — Джисон, почему ты убегаешь от проблем? Это бьёт куда больнее, чем вообще когда-либо. — Ты не убежишь от самого себя. Он устал слушать эту фразу на постоянной основе. Никто не думал, что, говоря эту фразу, они могут поломать кому-то жизнь или добить её? Вообще о последствиях не заботятся? — Ответь, прошу, — его голос звучит мягко, но оттого не менее настойчиво. — А что я могу сказать? — Ты не мог просто так уйти. Что-то случилось за то время? «Ты, на голову мою, случился». — Нет, это ты мне скажи, — он переводит дыхание, впервые уверенно смотря на Минхо. — Что такого лучшему ученику могло понадобиться от такого, как я? Самоутвердиться решил? Что ж, у тебя замечательно вышло. Неужели признания учителей не хватает, раз к ученикам обращаешься? Ли сам отпускает руку. Его глаза, стойко смотрящие в Джисоновы, мелькают водопадом. В прямом смысле. Оттуда сейчас реки с истоками польются. — И ты туда же? Почему все думают, что я самоуверенный в себе эгоист? Никто не мог предположить, что я тоже друзей хочу? Ты мне понравился, вот и захотелось сблизиться. Неужели я не заслуживаю ничего, кроме умения играть на этом тупом инструменте? Скажи, Джисон, есть у тебя друзья? Настоящие ли? А вот у меня ни одного. Все в классе знают, что я — выскочка с талантом. Что я с рождения умный и красивый. Родился и был наделён силой Божьей. А никто не думал, что я, возможно, тоже много старался? Все взаправду предполагают, что я робот с автоматическими системами? Мне тоже свойствены ошибки. Не в игре, так в жизни. В людях мне не везëт знатно. С тобой также. Приглянулся, ещё когда мальцами были, а теперь… Он затыкается, понимая, что почва ушла из-под ног. Открылся, называется. Оголился. — В плане? — Джисон, мы оба сломаны. У тебя никогда не было желания найти такую же поломанную игрушку, как ты? Говорить друг другу о проблемах, а потом молча отдыхать. Слушать и слышать друг друга, при этом ни слова не проронив. Никогда не хотелось капли понимания? Тебе ведь, как никогда, известно это чувство. У нас проблемы из разных корней идут, но то, что они есть — само по себе препятствие. Почему бы не объединиться — никогда не хотел узнать? Ты приятный человек, но очень зажатый. А я очень открытый и скучающий. Мы бы подошли друг другу. Но ты даже выслушать меня не захотел. Ни слушать, ни слышать. Ты же хочешь признания? А хочешь ещё секрета? Я признал тебя ещё несколько лет назад. Ты моим кумиром был, примером. Я на тебя, глупого и корчащего рожи ребёнка, смотрел и думал: «Хочу быть как он». И сейчас ты хочешь мне сказать, что недостоин? Ты буквально звезда. Я понятия не имею, почему учителя так отвратительно себя ведут. Но ты мне очень близок. И по беде и по сердцу. Нравишься ты мне, в общем… С класса пятого, наверное. Ходил такой тихий, с наушниками в ушах. Не обращал на меня внимания, а я, между прочим, всеми силами старался его привлечь. Знаешь, почему я такой «умелый» по словам учителей? Да потому что тебя хотел удивить. Как узнал, что ты любишь американских исполнителей — старался найти более подходящие тебе песни, просто потому что не знал твоего музыкального вкуса. Я выучил штук пятьдесят самых популярных, надеясь, что ты заметишь меня. А ты не замечал. Учителя ругались, что я вместо классиков «слащавые» песенки заучиваю. Потом услышал у тебя в наушниках какую-то оперу. Не помню названия. С того момента подумал, что классику любишь. Так и стал учить. Прогадал видимо, потому что из всех девяносто восьми раз ты заметил меня только один, и то — по чистой случайности. А теперь всë внимание мне. Вот только хочешь ли ты того же? За неумение много говорить Джисон будет корить себя тысячелетиями. — Я никак не хочу обесценить твои переживания или как-то унизить тебя. Я не хочу сказать, что понимаю тебя, ведь ощущаем мы, хоть и чуточку, но разные вещи. Но хочу сказать, что всегда постараюсь тебя понять. Мне непонятны твои мотивы, твои действия. Я лишь знаю, что ты так не поступишь. Но почему — загадка. Скажи, пожалуйста, хочешь ли ты, чтобы я остался? Джисон тихо-тихо и очень слабо кивает. — Спасибо, — с мокрыми глазами и осипшим голосом говорит Минхо. «Мама будет недовольна», — раньше бы сказал Джисон. Сейчас же: «Минхо так правильно ощущается, когда целует меня в уголки глаз, окутанные такими же, как у самого Минхо, водопадами». Джисон не знает, каково это — поддержка и внимание, потому что был выращен в условиях, где пытаться заполучить признание — себе дороже. Минхо не знает, каково это — дарить кому-то всю свою заботу, потому что вечно играл произведения, вкладывая в них душу. Никто и никогда не считался с его чувствами и желаниями. Как же вовремя они встретились.