Тернии и звёзды

Лопоухий щенок любит вкус молока, А не крови, бегущей из порванных жил. Если вздыблена шерсть, если страшен оскал, Расспроси-ка сначала меня, как я жил.

      Больше, чем приют, Том ненавидел школу. Если в первом случае нелюдимого мальчишку Реддла побаивались и от того сторонились, не решаясь не то чтобы сделать что-то дурное — просто заговорить! — то во втором все те, у кого не хватало духу накинуться в открытую на его территории, точили ножи и нападали со спины. Здесь не было путей к отступлению. Их приводили скопом (стадом!) и оставляли там на полдня на попечение нервного мистера Киркпатрика и его жены Флоренс, что совершенно не соответствовала своему мелодичному имени. Других учителей здесь не наблюдалось, — времена наступили тяжелые, а возиться с детьми из малоимущих семей за гроши не хотел никто — свою бы ораву голодных ртов прокормить, — да и Том про себя отмечал, что ни Киркпатрик, ни уж тем более его жирная старуха не могли дать ему тех знаний, с помощью которых он смог бы в полной мере раскрыть свой потенциал. А уж потенциал, — тот был уверен, — у него намного больше, чем у всех приютских вместе взятых. Он чувствовал, что особенный, и ужасно гордился этим. Поэтому все его и боялись… Ведь он сильнее. Он лучше. Он другой.       Даже сейчас, когда тяжёлый, с прилипшими к нему комьями грязи ботинок Глена Уолберга со всей дури вдавил его распухшее лицо в пол, Том лишь скалился. Наверное, улыбался. Точнее, он не знал, как это — улыбаться искренне, потому что за все девять лет жизни ни разу не испытывал эмоций, от которых люди могли это делать… Однако Реддл точно знал — когда тебя бьют, ты не должен плакать. Да и не умел он: боль отрезвляла, заставляла зубоскалиться и плеваться ядом, но никак не плакать. Слёзы — постыдная слабость.       С разбитой губы стекала струйка крови вперемешку со слюной; рот растянулся в издевательской усмешке ещё шире. Следующий удар пришёлся в живот. И ещё, ещё, ещё…       — Снова вздумаешь проделывать свой фукусы, Реддл, я от тебя мокрого места не оставлю, — вздёрнув Тома за отросшие чёрные волосы, прошептал Глен ему прямо в лицо; Уолбергские дружки, окольцевавшие плотными рядами потасовку, мерзко заулюлюкали, — Усёк?       Реддл встретил взгляд Уолберга дерзко, надменно, словно бы не у него был расквашен нос и рожа вся в крови, словно бы не его избили до мокрых штанов… словно бы это он загнал Глена в угол, готовый в секунду растерзать на кусочки. На самом деле, так оно и было, просто тот ещё не догадывался об этом.       Том всё устроит, а пока… он лишь тихо, утробно засмеялся. Игнорируя треск в рёбрах и груди — засмеялся. Представляя, как натравит на Уолберга гадюку или, может, шибанёт шифером крыши… (Летально? Как получится…) Столько всего можно было бы придумать, что с лёгкостью сошло бы за несчастный случай! Придётся выждать, затаиться; конечно, в этом случае испытать настоящего триумфа не получится, но и попадаться миссис Коул на удочку не хотелось — эта женщина только и ждёт, что Реддл оступится и «покажет свое истинное лицо». Несмотря на то, что заведующая его боялась так же, как и дети, она по-прежнему имела на него большое влияние: могла оставить без еды, запереть в чулане или, — что хуже всего из перечисленного, — сдать в больницу для душевнобольных, а об этом месте он был наслышан (хотя, признаться честно, мальчик не знал точно, где лучше — здесь или… там). Но Том Реддл не сумасшедший, Том Реддл не…       — Грёбанный псих! — костяшки пальцев прошлись по ряду верхних зубов; Том почувствовал привкус железа во рту и провёл кончиком языка по кровоточащим дёснам и шатающемуся верхнему клыку. Вот же… — Какого чёрта ты ржёшь?!       Глен, взбешённый до вздутых на шее вен, готовился вновь замахнуться на Реддла, как грудь его вдруг сковало ледяной, пробирающей каждую клеточку тела, вспышкой боли; парня зашатало и повело в сторону, и он даже не понял, в какой момент ударился виском о стену и навзничь упал на пол, собирая своей мятой рубашкой капли чужой крови. Его трясло, как при лихорадке, а изо рта вдруг хлынуло белой пеной. Ребята столпились вокруг, все до единого побледнев от ужаса, но Глену было уже всё равно — с рябого лица сошел естественный смуглый цвет, дыхание спёрло, а сердце продолжало заходиться с такой скоростью, что, казалось, скоро надорвётся. Он ничего не видел, ничего не слышал — как будто сам в миг превратился в ничто. Кто-то позвал на помощь мистера Киркпатрика, кто-то завопил; все стали метаться, начался полнейший хаос… только Том Реддл сидел на коленях неподвижно, ухватившись содранной ладонью за пульсирующую челюсть, и зло сверкал глазами на Уолберга. Того почти не было видно из-за суетящихся то тут, то там размытых фигур одноклассников. Он смотрел-смотрел-смотрел — бешено, как смотрит раненный, затравленный зверь, бросающийся на копья от безнадёги. Ощущал, как что-то внутри ликует и клокочет. И улыбался.

***

      Их было четверо: худой и долговязый, в больших очках с роговой оправой, два пониже и один совсем уж крупный и сбитый. Все в мокрых от дождя плащах, шляпах-котелках, какие любили носить чистокровные рыжие ирландцы (Том видел таких на страницах старых библиотечных книг) и со странными предметами в подкладке пиджаков: вытянутыми, тонкими, острыми. «Оружие!» — сразу подумалось Реддлу.       Миссис Коул весь вечер металась по своему кабинету, сверяясь с маленькими карманными часами и бессмысленно перекладывая счета на секретере; Марта разогнала детей по комнатам ещё раньше, чем на Ист-Энд опустился промёрзлый сумрак, и строго-настрого запретила, — никто ещё не видел няньку такой взвинченной и напуганной! — высовываться до самого утра. Однако Том успел заметить, как в одну из комнат на первом этаже старик-сторож внёс чье-то щуплое тельце, завёрнутое в тяжелое ватное одеяло: лица разглядеть он так и не смог — лишь болтающуюся из стороны в сторону худую, покрасневшую от холода детскую ручку. И сразу догадался — что-то произошло. Рассудив, что сидя в четырёх стенах он вряд ли узнает, что именно, Том тут же выскочил за дверь в коридор, никем не замеченный.       Мужчины учтиво поклонились, приподняв свои аляповатые шляпы в знак приветствия, стоило миссис Коул распахнуть перед ними двери приюта. Долговязый, как будто бы с ленцой растягивая предложения, флегматично оглядел узкий холл и обветшалые стены; двое других переговаривались между собой хаотично и бегло; в их речи то и дело проскальзывали совершенно чудные словечки, которых Том ни разу до этого не слышал (магглы?). Коренастый мужчина с толстой нижней губой, выглядывающей из-под жёстких седых усов, сохранял угрюмое молчание, лишь изредка бросая в сторону двух напарников осуждающий взгляд.       «Скотлант-Ярд?» — Том притаился за углом, навострив уши.       — Девочка… Шесть лет… Раньше такого никогда…       — Что со второй?..       — К-кажется… кажется, мертва.       Миссис Коул ещё что-то лепетала, неразборчиво и тихо, словно боясь, что их могут подслушать; в глазах её сквозил непомерный страх. Очкастый же пристально внимал её рассказу, в то время как его коллеги направились вглубь плохо освещенного холла. Шаг, второй, третий; Реддл почувствовал, как холодная капля пота, стекающая вдоль позвоночника, защекотала кожу, когда незнакомец оказался в двух шагах от того места, где он прятался — половица скрипнула под его остроконечными туфлями.       — Не понимаю, зачем Шеклболт треплется с этой магглой. Забвение — и дело с концом!       — Помолчи, Паркинсон. Магический всплеск такой мощи не под силу шестилетнему ребёнку, и тебе это прекрасно известно.       Том нахмурился. Вот опять они назвали миссис Коул магглой… Интересно, что бы это могло значить? Да ещё и магия… Это слово оседало на языке приятной сладостью, завораживало и казалось каким-то по-особенному родным, будоражащим.       Тень ломаным штрихом полоснула по стене, а затем лизнула щеку мальчика, заставив сильнее вжаться в угол. Один из мужчин, тот, из-под шляпы-котелка которого торчала неопрятная копна волос, запустил руку во внутренний карман пиджака и притаился.       — Обычному ребёнку, быть может, и не под силу… А вот обскуру, живущему в нем — вполне.       — Ни один обскур еще не выживал после высвобождения темной материи, Эстес. Тем более в столь юном возрасте.       В полумраке коридора едва ли можно было разглядеть хоть что-то, но Реддл почему-то точно знал, чувствовал — Эстес сейчас задумчиво хмурился.       — Да и признаков, указывающих на то, что это был именно обскур, у нас тоже нет, — заключил Паркинсон. — Шеклболт зря тратит время… У Отдела есть дела поважнее — вся Европа кишит приспешниками Грин-де-Вальда, а мы шатаемся по маггловским приютам из-за каких-то…       — Погиб ребенок, Престон. Ты ведь сам знаешь, какой урон может нанести настоящий, взрослый обскур. Я видел, ты видел, Голдштейн…       — Разве можно сравнивать?!       — А чем тебе сиротский приют не благоприятная почва для появления обскура? Ты или притворяешься, или действительно не хочешь замечать очевидных вещей: у нас тут детский труп, напуганные магглы и ребёнок, — вполне возможно, — обскур. Отдел Тайн четвертует и тебя, и меня, и даже Стокера за любую утечку информации. С ребенком нужно что-то делать, иначе новых жертв не избежать… Я собирался поговорить с Шеклболтом о том, чтобы забрать девочку в Мунго — здесь ей не место.       — Так вы с ним теперь вместе работаете? — прыснул Паркинсон и скривил рот в издевательской усмешке. — Не удивлен.       — Прекрати, иначе я грешным делом подумаю, что ты меня ревнуешь. Я привел достаточно весомых аргументов, но твоя проблема в том, что даже если ты сам прекрасно осознаешь мою правоту, то никогда не признаешься. Эта гонка… все ради того, чтобы занять место брата, верно? Способ меня извести?       На этот выпад Паркинсон тут же оказался поодаль, сжимая в руке заточенную, как клинок, палочку, кончик которой так сильно впился Эстесу в горло, что на бледной коже осталась глубокая вмятина.       — И ты смеешь что-то говорить мне об этом? Не ты ли вечно пытаешься поступить «правильно»? — последнее слово слетело с губ мужчины, словно пощечина.       — Убери палочку, Престон. Сейчас не время.       — И вот опять — делаешь все, чтобы сблизится с Шеклоболтом и выставить себя в лучшем свете перед министром. Думаешь, не догоняю?..       — Ты сам себя дискредитируешь перед начальством — и так было всегда, со школы… Удивлён, что ты всё ещё работаешь в Министерстве.       Паркинсон зашипел почти по-змеиному, силясь не пустить в оппонента какое-нибудь особенно темное и мерзопакостное проклятье. Том не заметил, как его собственный изумленный выдох обжег плотно сомкнутые на губах пальцы.       Мужчины насторожились; Престон ослабил хватку и обернулся на странный звук.       Они были в этом коридоре не одни.       — Слышал?       — Люмос!       В следующую секунду Эстес уже сжимал в ладони крючковатую волшебную палочку, из которой в темноту струился рассеянный луч света. Однако за углом никого не оказалось — лишь тихий отзвук шагов прокатился по коридору, – словно камешек, брошенный на каменные ступени, – а затем так же неуловимо растаял в темноте лестничного пролёта.       Реддл глядел в окно до самого утра. Четверо незнакомцев скрылись за воротами, как только солнце начало подниматься над спящим Лондоном, а тот, кого называли Шеклболтом, ещё какое-то время настороженно осматривал фасад дома и пустые окна и, казалось, даже не заметил притаившегося в полутьме мальчика. Он буднично поправил очки и шляпу, скользнул ладонями по лацканам пиджака… и вдруг испарился в воздухе с негромким хлопком. Просто исчез, не оставив ни единого следа своего пребывания в обнищалом и мрачном детском приюте Вула. В эту же секунду Том вдруг осознал, что больше ничего не помнит.       Лестер Стокер, — тот самый тучный мужчина с жестким гребнем усов под носом, — перед уходом осмотрел Дору и констатировал смерть, также с некоторым недоверием добавив, что обскуром она не является — никаких признаков. А без них забрать девочку в Мунго Шеклболт не имел полномочий, поэтому единственное, что он мог сделать — это изменить воспоминания всех, кто оказался свидетелем крайне загадочного происшествия.       Дорис Макдермотт и её сестра-близнец Дороти попали в эпицентр бури. Ударила молния — всего лишь несчастный случай.       На том и порешали.       Вот только подслеповатый старик-сторож не смог различить девочек в темноте. Дорис действительно не была обскуром и действительно умерла мгновенно. А сердце Дороти вскоре вновь глухо забилось в груди.       Мыслей не было — ничего не было. Пустота. Ей даже не хотелось открывать глаза.       Она всё помнила. Ведь мертвым забвение не полагается. Хотя ей до слёз хотелось забыть. Не только о Дорис… обо всём.       Но магия её не отпускала.       С того дня Дороти Макдермотт не разговаривала. А о сестре больше никто не вспоминал: похороны прошли как в тумане, на миссис Коул лица не было, но не от горя — все в тот день были словно неживые, безвольные… Когда дряхлый серый гробик засыпали землей, от Дорис осталось лишь имя.