morituri te salutant

– мой господин, осознаете ли вы, что я почти наверняка не вернусь? у господина голос тонкий и ломается легко – вороньи кости, паршивый клинок. река листья в себе теряет – медь да золото, по некогда зелёному растертые. река задыхается ледяной коркой, как стальными кружевами. вассал глаза поднимает, и тот, напротив, с крестом в руках дрожащих, не решается имени его назвать. будто если окликнуть – и впрямь человеком станет, из чести и служение станет теплом дыхания, человеческим, мягким, узнаваемым. господин забывает свое имя и держит в руках крест. крест-меч, меч-крест. он достаточно знавал еретической дряни, чтобы помнить слова богохульные, мол пред крестом-распятьем, деревянным и ломким, был крест стальной, сутью своею клинок меча и его же рукоять. разумеется, это вздор. разумеется, святость не стоит мешать с клинком. разумению всё поддается, теизм-истина в мысли убегает, как прокаженный в чащобы. если словом божьим – почему благословением таким греховным кажется? если смертью божьей, то от чьего меча – и почему крест так ладно повторяет движения клинка, что и плечи отяготил, и по оголенной груди прошелся опасно близко? почему? – осознаю. – дёготь и горящая сталь, – осознаю, мальчик мой. но ведь плата за гроб господень. скажи, разве может быть смерть достойнее? всё ещё глаз не поднимает, но произносит, будто арбалетный болт выпускает: – может быть жизнь достойнее. арбалеты запрещены не просто так. ткань скользит меж пальцев господина, будто змея скользит по теплу ладони. отчего так промозгло, отчего запрет на ложь и верность вере так близко, непоколебимо рядом? господин слишком честен, чтобы 'господь тебя сбережет'; господин слишком честен, чтобы ответить на 'господь не любит крови и всё ещё плачет над смертью сына – почему же он хочет, чтобы умер и я?'. поиск ответов неслышно растворяется в поиске оправданий. ..я не хочу твоей смерти и не знаю, почему её хочет бог. он не произносит этого вслух. ..я не знаю, хочет ли он её. он не произносит этого вслух. – так почему я должен идти, мой господин? – слышится – потому что иерусалим.. – я спрашиваю вас, а не вашу церковь. и слова эти – непорочное убийство, невинность на тетиве безрассудной храбрости, невиновность, столь святая, что греховно её оспаривать. у рыцаря, разумеется, голоса нет, покуда им не станет свист оружия, но господин его, – хоть и не следовало бы, конечно, – всё равно слышит. мрачнеет – небо над вавилоном. – ты позволяешь себе слишком многое. прежняя уверенность: – слишком многое для смертника? испугайте меня, мой господин. багровеет – ярость ли, стыд? честность, благословленная честность, что присуща лишь юным да смелым – тем, которые жизни так мало видели, что мнят, будто и умирать совсем не страшно. страшно? что – страшно? господня милость, людская жестокость? перед глазами, как бездна, расстилается всё услышанное и прочитанное, всё принесенное вместо с кратким 'героически пал в борьбе за..'. он слышал крик матери, крик ребёнка, крик жены – и криков так много-много, беспощадно и необъятно, что они будто и вовсе всякую боль теряют, сливаясь в один надрывный, но в общем-то безликий реквием. перед глазами, как бездна, расстилается неизбежность. вассалов не берегут – вассалов благословляют на легкий путь и склонившийся пред иисусом иерусалим, благословляют те, чьи робы слишком неподъемны, чтобы надевать поверх доспехи. что есть время – пыль в песочных часах, оправдание для страха? чревоугодие спокойствием называть, чтобы откреститься; юных звать, розовощеких и звонких, чтобы окрестить. восхождение по ступеням, чтобы ближе – на эшафот будто идёт, будто последние слова в злостную перебранку, как яд змея первозданного. – благослови тебя господь, дитя. – мы оба лицемеры: вы, мой господин, и ваш бог. господин прикрывает глаза, повинуется свинцовой тяжести, повинуется отрешенному и отреченному. ещё до первых лучей, теряясь в зыбких предрассветних сумерках, рыцари креста покинут этот город. чтобы вернуть – и чтобы не вернуться. юный вассал умирает, и это кажется почти правильным: должно ли господу беречь столь строптивых смертников? это, разумеется, в порядке вещей. остается достаточно голосов, чтобы слиться в 'мой господин', достаточно плеч, чтобы в их юных изгибах, едва-едва румяных, уместить тяжесть клинков. остается достаточно юности, чтобы её в зеркальные обломки спрятать, отражением сделать изуродованным. господин рвёт на себе шелка. идущие на смерть – мы привествуем вас. и, будь всё проклято, благословляем. над иерусалимом восходит солнце.