Грешная полынь

Сказал Он мне, что жаль Ему дитя,

Свернувшего с пути.

Сказал Он мне, что грех его,

Страшнее моего.

Сказал мне Бог, создатель мой,

Висящий на петле,

Что жаль Ему дитя, чьё сердце очернено.

Сказал мне Бог, зовя меня к себе,

Что маску носит он, страдая от неё.

Прозвал Господь его юнцом,

Плутающим во тьме.

Любил его Господь, прощая все грехи.

Любил его,

А меня нет.

***

Сильвен считал, что сон — это спасение от боли, переживаний и эмоций — это безлюдный остров в отдалённом уголке бескрайнего океана, где нет ничего, кроме бесконечного шума морской воды, успокаивающего ровно до момента, пока не начнётся шторм. В детстве, когда его запирали в замкнутом пространстве без единого окошка, он пропадал во снах, грезя о более счастливой жизни, где ему не приходилось страдать от других людей, особо не церемонящихся с уродливым ребёнком, на которого наплевал не только Господь, но и сам Дьявол. Он, представляя себя красивым человеком, не носящим трагическую маску, сотворил новый беззлобный — идеальный — мир, не наполненный той сокрушительной жестокостью, преследующей его в тягостной реальности. Сильвен, дрожа от холода, обнимая собственное тощее тело такими же костлявыми руками с единственной целью согреться, во сне сидел за громадным овальным столом, целиком заполненным самой разной едой, от которой у любого, не только бедняка, потекли бы слюнки. В этих фантазиях он носил богатые шелка, и люди, видевшие его во всём великолепии, склонялись перед ним так низко, что касались лбом грязной земли — лишь бы угодить ему и получить его милость. В воображении Сильвен придавал себе существенную роль; он преображал жалкую жизнь во что-то более значимое и глобальное; перекраивал себя, создавая совершенно иную личность с желанной внешностью и волевым характером — с тем, чего он был так безжалостно лишён в реальном мире, далёком от прекрасной сказки, порождённой больным мозгом. Сильвен считал, что сон — это вовсе не спасение, а проклятие, ведь каждый раз, когда он просыпался, натыкался не на красивый дворец со слугами, готовыми выполнить любую прихоть милорда, а на безликие каменные стены, вызывавшие лишь ужас и животный страх, быстро перерастающий в истерику. Грёзы, где всё хорошо, резко контрастировали с настоящей жизнью, где всё — плохо, где никому не было дела до какого-то нелепого ребёнка, изуродованного при рождении, никогда не получавшего материнского тепла и гонимого всеми, особенно отцом. Сильвен, будучи всего лишь одиноким человеком, жил в своих фантазиях. Он утопал в них, как в вязком болоте, и ничего не мог с собой поделать. Все дни заточения за неподобающее поведение ребёнок проводил во сне, лишённый игрушек и каких-нибудь полезных предметов, которыми можно себя занять, кровати и, конечно, как таковой еды — ему давали лишь объедки, чтобы не сдох. Чтобы папаша, слуга Господа, хоть как-то очистил свою погрязшую в грехах душу после совершённого убийства. Вероятно, именно поэтому он не утопил Сильвена. Возможно, именно поэтому терпел и ненавидел, вымещал злобу, но не задушил как ту, которую когда-то обрюхатил. Наверное, именно поэтому извечно оскорблял Сильвена, не проявлял к нему уважения, мечтал перерезать глотку, повесить прямо в церкви, перекрыть кислород, утопить в святой воде, сжечь в очищающем пламени — в лучших традициях инквизиции... Арно Ленуар не выносил вида убогого отрока, но при этом не мог облегчить себе жизнь и избавиться от опухоли, стремительно произрастающей под боком. Сильвен был для него билетом в Рай, его напоминанием Богу, что мужчина вообще-то сожалел о содеянном поступке, произошедшем, без всяких сомнений, по вине жалкой стервы — богохульницы похлеще грешной Евы, сорвавшей в Эдеме красное яблоко. Это была она во всём виновата, а не он. Это она — соблазнившая его шлюха, переспавшая с Дьяволом и породившая от него грязное отродье; это она — убогая ведьма, заслуживающая кары за своё существование. Арно Ленуар — божье создание, подвергшееся чарам демоницы, из лучших побуждений решившее дать ей пристанище, а получившее несправедливый плевок в душу. Сильвен для него — никто, даже не человек, но лишь благодаря ему мужчина надеялся задобрить Бога и попросить у него прощения за поступок, который, будем откровенны, принёс ему особое удовольствие. Итак, после убийства отца и беременной женщины, так не вовремя появившейся на месте преступления, Сильвен возненавидел спать. Сон, до этого являвшийся простым способом избежать проблем, никчёмной попыткой отложить всё на потом, извратился до неузнаваемости, начав преподносить жуткие тошнотворные картинки, двигающиеся рвано, замедленно, будто кто-то поставил мир на паузу и отмотал на пару секунд назад. В этих кошмарах ребёнок вновь и вновь впечатывал канделябр в висок мужчины, пока тот не падал замертво и не превращался в мясной сгусток, засасываемый в черноту. Сильвен снова бил в живот бедную женщину, пока из-под дешёвого платья, похожего на тряпку, которым слуги вытирали пол, не лилась кровь. Он, обходя несопротивляющуюся жертву, обрушивал удары на её затылок, пока не становилось невыносимо тяжело где-то внутри — в грудной клетке, где под адреналином бешено стучало сердце, не справляющееся со своей задачей. Он был весь в кровавых разводах — в этих снах. С перепачканным лицом и особенно — с грязным от крови ртом, словно до этого впивался в чью-то плоть и беспощадно отрывал от неё сырые куски. Сильвен не сожалел о совершённых убийствах — он попросту не понял всю греховность этих чудовищных действий, как и не осознал, что кидать кошек в колодец — жестоко и неправильно. Но два трупа, изуродованных больной головой, преследовали его ежедневно даже после того, как старый гробовщик его подобрал, подарив, на удивление, неплохую жизнь. Сильвен ненавидел спать, потому что со временем сумел дать своему состоянию название — совесть, — и оно ему не понравилось. Сильвен ненавидел спать, потому что из-за преследуемых его кошмаров ему пришлось построить вокруг себя скорлупу, защитный кокон, каменные стены, в которые он добровольно себя замуровал, чтобы заглушить эмоции, спрятаться от суровой правды, от реальности, где он — монстр, как и его отец, не раскаявшийся за убийство. Сильвен ненавидел ночь, потому что Жоэль, этот неугодный мясник, прикончивший Вивьена, пускай и не по собственной воле, решил заявиться к нему домой именно тогда, когда на чёрном небе сияла яркая луна; когда у гробовщика налаживалась жизнь, до этого подкидывавшая лишь несчастья — и ничего более. Своим присутствием Жоэль окончательно всё испортил, разрушив стену, казавшуюся крепкой и надёжной, и пробудил воспоминания из прошлого, спрятанные с такой тщательностью, с таким упорством… Теперь всё, что осталось у гробовщика — это жалость к себе. А ещё презрение. И, несомненно, отвращение. Сильвен, почувствовавший адскую боль в плече, открыл зрячий глаз и сразу же попытался встать. — Тише. Тише, мой милый друг, — моментально раздался голос, и чьи-то руки уложили гробовщика обратно на что-то мягкое. — Не совершайте резких движений. Сильвен, требовательно откинув от себя ладони, не послушался и принял сидячее положение. Сощурившись от яркого, ослепляющего света, он с трудом мог определить, где находился и, самое главное, кто до него секундой ранее дотронулся. Туман в голове, впрочем, тоже добавлял лепту, из-за чего у гробовщика не получалось как следует прокрутить минувшие события и составить последовательность действий, которые привели его к такому плачевному состоянию. — Ч-что? — Вы потеряли сознание. Виски внезапно разболелись, и Сильвен, коснувшись до странного разгорячённой, как при лихорадке, кожи, нервно потрогал щёки, губы, нос — всё, что должно быть скрыто за бело-серой маской, прячущей отвратительное уродство от всего мира. Гробовщик, начав себя судорожно лапать, вцепился в чёрные длинные волосы, горбясь как под тяжестью, сгибаясь так сильно, что отдало тянущим, неприятным ощущением в икры. Он простонал, прежде чем выпрямился и ошарашенно уставился на собеседника, чьё лицо из-за яркого света не мог рассмотреть. И, тем не менее, человек перед ним — человек ли? — походил на самого ангела, и его нимб, парящий над головой, был таким золотым, что сливался с фоном. — Где… Где она? Где она, чёрт возьми?! Сильвен, не отдавая себе отчёта, схватил собеседника за грудки, притягивая к себе так близко, что у любого оказавшегося рядом с увечьем гробовщика, выглядящего до противного омерзительно и гадко, как гнилое мясо, в котором уже поселились опарыши, спёрло бы дыхание. Но человек, либо будучи слепым, либо просто дураком, не замечающим очевидные недостатки, мягко накрыл ладонью щеку Сильвена — с той стороны, где глаз не съехал, и нежно, трепетно, аккуратно погладил его кожу, успокаивая, поддерживая, стараясь вселить мысль, что нет повода для волнений. — Я снял её, чтобы вытереть ваше лицо, Сильвен, — ответил этот некто совершенно спокойно, не проявив ни страха, ни ответной агрессии. — У вас был жар. Вы… что-то повторяли, периодически просыпались. Я нашёл у вас чай, который вы мне давали, и заварил его. Гробовщик, шумно выпустив через нос воздух, расслабил пальцы на чужой одежде, с ужасом понимая одну важную вещь: он необоснованно накричал на единственную невинную душу, за которую так отчаянно цеплялся с момента её появления в доме. Сильвен, повторяя действия собеседника, осторожно прижал руку к его открытой шее, неторопливыми поглаживаниями добираясь до щеки, а там до уха и вьющихся на концах волос. Это он. Господи, это он! — Д… Доктор? Это вы? — Я, — кивнул Ришелье. — И я рад, что вы очнулись. — Очн… — Сильвен, ощутив на миг облегчение от присутствия Доктора, тут же напрягся. — Очнулся? Где… Г-где мы? Что произошло? — Вы помните ночь? Нет. Он ничего не помнил. Или… постойте… Гробовщик, замерев, зациклившись на светло-жёлтом пятне, мешавшем ему что-либо разглядеть, в том числе Доктора, на мгновение перестал дышать, заново переживая события недавнего прошлого, ускользающего от него до невозможности быстро. Сильвен, неожиданно поперхнувшись от образовавшегося в горле кома, откашлялся в кулак, и в этом белёсом пространстве, в котором он оказался, красное пятно на коже было единственным выделяющимся цветом. Дыхание ускорилось. Сильвен панически уставился на Доктора, где, предполагаемо, находилась его голова, и безмолвно задвигал губами, стараясь что-то сказать. Ворвался в дом. Избил. Засунул волосы. Оскорбил. Заметил Доктора. Заметил… Он заметил Доктора? Коснулся его! Причинил боль! Умер… Умер? Как он… Канделябр. Опять! Нет. Нет, этого не может быть! Нет! Нет! Сильвен схватился за предплечье Доктора, закусив внутреннюю сторону щеки до крови. Он почувствовал металлический привкус, когда провёл сухим языком по месту, которому навредил, и нервно растянул такие же пересохшие губы в подобие улыбки, вкупе с уродливой внешностью напоминавшей безумный оскал психопата. — Ж… Жоэль… Боже. Иллюзия с треском распалась. Сильвен, отстранившись, крепко зажмурившись и потерев закрытое веко, по-новому глянул на собеседника, наконец, избавившись от противного света и лицезрев Доктора таким, каким он его запомнил до потери сознания. За исключением одной детали. Даже двух: усталости, отразившейся на внешности бледно-синими синяками и морщинками; и красной, неровной линии, пугающей своим насыщенным цветом и начинающейся с переносицы возле правой брови и заканчивающейся на левой щеке, на уровне рта. Эта довольно толстая рана уже покрылась корочкой, что, впрочем, лишь сильнее выделяло её на прежде идеальном, без единого недостатка лице. — Ваше… Вы… Доктор… Боже, мой милый, мой славный воронёнок! Нет-нет, — Сильвен коснулся чертовски длинной раны, сразу одёрнув пальцы, когда Ришелье скривился. — Простите… Простите! Вам больно? Я не должен был… Умоляю вас, простите меня! Я не хотел… Не хотел, клянусь! Без сомнений, останется шрам. Шрам, занимающий огромное пространство на некогда здоровой и мягкой коже, такой приятной на ощупь, а теперь омрачённой этим неправильным уродством, которое останется до конца жизни Доктора. Конечно, со временем корочка отпадёт, рана побледнеет, но всё равно будет видна. Теперь это такое же некрасивое клеймо, как у Сильвена, если не учитывать, что Ришелье обезобразили из-за гробовщика, а не по воле Господа или Дьявола — не так уж и важно, на самом деле. — Она… пульсирует, — произнёс Доктор, отведя взгляд в сторону. — Я... Мне было страшно. Сильвен, неприкрыто пялясь на рану Ришелье, не знал, какие эмоции испытывал по этому поводу. Его охватила жалость к Доктору, необоснованно настрадавшемуся из-за распрей гробовщика с мясником, и некоторое сожаление, что этот прекрасный человек больше никогда не будет прежним — таким красивым, таким юным, таким… невинным. — О чём вы? Желваки задвигались, когда Доктор стиснул зубы, расслабил челюсть и снова — напряг её. Он боролся с собой, с простым желанием поделиться всеми переживаниями, вывалить их на Сильвена, получить необходимую поддержку, обрести заветное спокойствие… Ришелье, не спавший всё время, пока гробовщика лихорадило, не оказавший себе толком никакую помощь — лишь бы не потерять из виду Сильвена, кричавшего во сне, просившего кого-то о прощении, боялся быть слишком навязчивым. Он не хотел переключать всё внимание на себя, когда плохо — гробовщику. Он не мог позволить ему волноваться за какой-то порез или ожог на ладони, когда Сильвен пережил покушение и стресс. Когда он убил человека, собиравшегося расправиться с ними раз и навсегда. Когда не оставил на чужом лице ни одного живого места, превратил в неясное месиво, в мясной кровавый фарш с раздробленными костями и с пустыми глазницами. — Я не знал, что мне делать, Сильвен, — пересилив внутренний голос, твердящий ему умолкнуть, прошептал Доктор, обнявший себя одной рукой за плечи. — Вы потеряли сознание, и я остался совсем один в этом доме. С трупом. С болью. И с кровью. Мне было так страшно, Сильвен… Так… страшно… Гробовщик снова потянулся к Ришелье, и тот по странным причинам отпрянул, махнув в защитном жесте конечностями и тут же скривив болезненную гримасу. Сильвен, зацепившись за покрасневшую кожу на ладони Доктора, с вопросом поднял голову, встречаясь с его глазами, в которых отражались вина и стыд, будто он сам себя обжёг, чтобы его пожалели и утешили. Но, несомненно, всё было куда прозаичнее. — Что это? Не на такую реакцию рассчитывал Доктор, до последнего прячущий хотя бы эту травму, оставленную мясником. Ришелье, стараясь лишний раз не тревожить ожог, только равнодушно пожал плечами, как бы говоря: есть вещи поважнее, и нет смысла зацикливаться на этой мелочи. Он — совсем как побитый птенец: растерянный, расстроенный, больше не способный взлететь из-за подгоревших чёрных перьев на крыле. И взгляд этот — изнеможённый, жалостливый, просящий о покое — отозвался в Сильвене быстрым стуком сердца, шумно качающим кровь, заглушающей все звуки. — Пустяки, — вымученно улыбнулся Доктор, походя на глупца, отчаянно храбрившегося, когда по неосторожности получил нож в бок. — Ваше плечо… — Это не пустяки! — выкрикнул гробовщик, грубо перебив его. — Покажите мне. — Милый друг, вовсе не… — Покажите мне, — приказным тоном промолвил Сильвен, изучая стушевавшегося Доктора, и более мягко добавил: — Покажите мне, дорогой. Я не наврежу вам. Клянусь. — У меня уже не… болит. Просто не надо… трогать... Ришелье, замолчав, справившись с неловкостью от повышенного к себе внимания, всё же медленно протянул терпеливо ожидавшему гробовщику ладонь — внутренней стороной, — где в самом центре неровно расползлось красное, близкое к багряному цвету пятно, и чем дальше от него, тем светлее становился оттенок. Маленькие пузырьки с желтоватой жидкостью образовались на всём повреждённом участке, но особенно — ближе к середине, куда пришёлся основной удар о горячую свечу. Гробовщик, аккуратно прикоснувшись к пальцам Доктора, огладил подушечки среднего и безымянного, прежде чем с облегчением выдохнул. Несмотря на плачевный вид кожи, очевидно, после заживления на ней не останется рубцов. Максимум, что возможно — это бледный след, который на фоне глубокого пореза на лице был не так смертелен. — Вы опустили руку в холодную воду? — Я не… — Доктор, нахмурившись, признался: — Я почему-то подумал, так… будет лучше. Я до сих пор не могу объяснить — я просто почувствовал. И я опустил. Сильвен, сверля Ришелье долгим нечитаемым взглядом, решил не придавать значения столь абстрактным мыслям. В конце концов, если тот не просил называться себя как-то иначе, если тот вёл себя вполне обыденно, то не было повода для беспокойства. Всё — хорошо, невзирая на некоторую болтливость Жоэля, ляпнувшего много лишнего. Вероятно, Доктор забыл об этом, зациклившись на событиях более важных, чем бессвязная болтовня мясника. Вероятно… Боже… пожалуйста, пусть это будет правдой. — Как ваше самочувствие, мой раненый воронёнок? — Сейчас мне лучше, потому что вам — лучше. Сильвен, глупо поморгав, растроганный этими словами, спрятал рвущуюся наружу улыбку, сконцентрировавшись на ране, оставленной скальпелем. Не сказать, что он не хотел показывать своих эмоций, быть слабым и чувствительным перед Доктором, с которым прошёл уже много всего. Гробовщик, если бы не внутренние стены, рассказал бы всю правду, поделился бы всеми переживаниями, периодически охватывающими его почерневшую душу. Он бы улыбался рядом с ним, поскольку только Доктор пробуждал в нём что-то светлое; Ришелье дарил ему радость, прежде никогда им не испытываемую. Этот человек — его смысл жизни, и как он мог бояться быть искренним с ним? Верно. Не мог. Зато он боялся открыть свою истинную сущность, далёкую от той, которую знал Доктор. Сильвен, медленно приподнявшись, осторожно притянул за рукав Доктора, смиренно поддавшегося и севшего на край дивана, из-за чего гробовщику пришлось поменять расположение, дабы оказаться близко к Ришелье. Он отодвинул его чёрные прядки и, взяв за подбородок, развернул к себе. Сильвен, вглядываясь в него с прищуром, с вопросом склонил голову набок. — Вас что-то беспокоит? Внешность. Внешность! Доктор, встрепенувшись, попытался как ни в чём не бывало улыбнуться, однако быстро сдался, когда ничего не вышло. Он обхватил костлявое запястье Сильвена, словно надеясь отстраниться, только тоже передумал и в итоге замер в одной позе: сгорбленный, как старец, ощущающий присутствие Смерти неподалёку. — Вы теперь… не любите меня? Сильвен, с удивлением подняв одну бровь, с недоумением обратился к Доктору, моментально погрустневшему: — Почему вы так решили, воронёнок? — Из-за раны. Она… ужасна. Сильвен, не отрицающий столь суровую правду, поначалу и правда пребывающий в шокированном состоянии от изменения, которому подвергся бедный Ришелье, сейчас, посмотрев на него ещё раз, пришёл к совершенно обычной мысли, до этого маячившей где-то на фоне, но теперь, в эту самую минуту, всплывшей и ошарашившей его своей простотой. Сильвену нравился идеальный Доктор, его красивое лицо, приводившее каждый раз в восторг, ведь у гробовщика такого никогда не будет; его изящные и тонкие пальцы, его тело без единого изъяна. Ришелье был полной противоположностью Сильвена, и ему симпатизировал этот резкий, поразительный контраст, где само воплощение Аполлона влюбилось в подобие Терсита — горбатого, лысого и гадкого грека. С раной Доктор не перестал выглядеть красиво, но в нём пропала та безупречность, о которой грезил Сильвен, к сожалению, далёкий от неё по праву рождения. Ришелье превратился в обычного человека — одним из сотни, тысячи, миллиона; он больше не выделялся на фоне работяг, чьи руки были всегда в мозолях от тяжкого труда. Отныне Доктор не божество, и Сильвен, гладя его кожу, не опечалился от этого известия. Ему — абсолютно плевать на произошедшие метаморфозы, на обретённое уродство — на всё. Ему не нужен идеальный Доктор. Ему не нужна кукла с красивым личиком. Он по-прежнему восхищался Ришелье, но теперь его смелостью, рвением помочь, мужеством, добротой, искренностью, терпением, милосердием и мудростью — его личностью: до чёртиков уникальной, такой невозможной, особенной, вдохновляющей тоже изменяться — ради Доктора, чтобы быть достойным его. Сильвен любил Ришелье любым, и он надеялся, тот тоже сумеет полюбить себя. — Вас красит не внешность, моя радость, а то, что находится внутри, — гробовщик прижал ладонь к груди Доктора, где билось сердце. — Вы прекрасны, мой свет и моё солнце, невзирая ни на что. У вас могут быть шрамы, следы от ожогов, вы можете не соответствовать нормам общества, и я всё равно буду вас любить. Вы увидели во мне человека, когда другие замечали только монстра, и будет кощунством, если я поступлю как остальные. Вы — мой мир, чудесный воронёнок, вы — моё всё, и я не мыслю себя без вас. Сильвен аккуратно, чтобы не навредить ещё больше, оставил поцелуй на кончике носа Ришелье, затем — на щеке, виске, лбу — и снова на носу. Он спустился ниже и коснулся его губ своими — так трепетно, будто он впервые касался Доктора. Будто Сильвен, не целовавшийся с ним, никогда не трогавший его, переживал совершить что-то не то и обидеть самого лучшего для него человека, задеть любым неловким движением, причинить ему боль. Он крепко обнял Ришелье, и только тогда обнаружил, что на нём нет не только маски, но ещё и рубашки. Резво отстранившись, гробовщик неторопливо провёл пальцем по белой ткани с расплывшимся красным пятном в области плеча, и растерянно уставился на Доктора, чьи широко открытые глаза, впрочем, выражали такие же эмоции, что и у Сильвена. — Я вытер кровь и перемотал ваше плечо… куском… простыни, — тихо закончил Ришелье, судорожно потрогав волосы. — Я не знал, чем ещё, поэтому… Простите меня. Я понимаю: я не должен самовольничать, но у меня не было времени подумать… Вы злитесь?.. Сильвен, прикрыв рот, расхохотался. Он не понимал, чем был вызван смех, однако ему стало так весело, так хорошо, так… безмятежно, как будто за спиной не существовало множество проблем, приведших его в эту непростую ситуацию, где оба — ранены, а в холле валялся труп мёртвого мужчины, чьи зловония, несмотря на долгое нахождение рядом с источником дурного запаха, всё равно иногда пробивались в нос. Гробовщик, опустив на плечо Доктора ладонь, искренне улыбнулся ему, и даже его физический недостаток ничего не испортил. — Нет. Вы правильно поступили. Вы молодец. Ришелье заметно расслабился. Он, переживавший из-за действий, которые, без прикрас, были не самыми лучшими и логичными, ведь на этой простыне они спали, ожидал от Сильвена злости, негодования или просто недовольства, однако тот, к счастью Доктора, отреагировал совершенно противоположным образом и даже похвалил. Что с ним? — Когда вы потеряли сознание, я уложил вас на диван, — решил поделиться ещё одной обескураживающей новостью Ришелье, выпрямив спину и расправив плечи — гордился собой. — Зачем, мой воронёнок? Ваш ожог… — Я не сразу… — Доктор, на мгновение вернувшись в прошлое, когда Сильвен убил Жоэля и пугающе низким голосом обратился к нему, дрогнул, отказавшись от излишних подробностей, навряд ли сейчас уместных. — Не переживайте, милый друг. Больше нет повода для волнений. — Пожалуйста, отныне не рискуйте. Не только я получил травму, но и вы. Вам нужен отдых, любовь моя. — И вам тоже, — с укором отметил Доктор, погрузившись в короткие думы, прежде чем его не осенила одна важная мысль, тревожившая всю ночь. — Сильвен, почему тот крупный человек назвал меня Ришелье? Внутри всё похолодело, вдоль позвоночника пробежали противные мурашки. Кончики губ поднялись в странной улыбке, и он, молча наблюдая за взбудораженным Доктором, стремящимся узнать правду, разразился новым смехом — его защитная реакция работала крайне странным образом. — Потому что это ваша фамилия, и с смертью вашей матери она потеряла смысл, — небрежно ответил Сильвен, усмехнувшись. — Не волнуйтесь, моя тоже. Мы два бесфамильных человека. Знаете, — он поднял ладонь, рассматривая растопыренные пальцы — короче, чем у Доктора, — в этом есть даже плюс. Мы свободны. Ни к чему не привязаны. Мы вправе создавать мир, угодный нам. — Значит, моё имя — Доктор, а фамилия — Ришелье? Я — Доктор Ришелье? Ещё один смешок. Как же нелепо это звучало. Куда хуже, чем Дегэйр Ришелье. Сильвен заторможенно кивнул, и Доктор, оставшись довольным ответом — или просто умело сделав вид, — благодарно улыбнулся. — А о каком отъезде шла речь? Почему меня назвали «погибшим»? Почему я «заносчивый»? Сильвен, разве я… был другим? Гробовщик, раздражённо закатив глаза, поспешно поднялся с дивана, а вместе с ним и Доктор, вошедший в кураж и, кажется, наивно полагавший, что ему поведают обо всём на свете. Сильвен, легонько похлопав Ришелье, отсалютовал ему, выглядя максимально абсурдно, и направился из мастерской, куда утащил его ночью Доктор, в холл, на ходу тараторя: — Я отвечу на все ваши вопросы после того, как схожу к местному… К одному человеку, который поможет вам с ожогом. — Сильвен. — Да-да. Меня зовут так, — съязвил гробовщик. — Всё потом, мой милый. Всё потом! — Сильвен. — Глупышка, я же явно дал понять, что мы поговорим потом. Что ещё? — Вы без маски и одежды, Сильвен. — Я без… — гробовщик озадаченно почесал затылок, остановившись напротив прикрытого тканью, — вероятно, оставшейся простыню, — трупа, рядом с которым ещё валялся окровавленный канделябр. — И правда. Вы такой внимательный, моё сокровище. Может быть, поделитесь со мной столь ценной информацией и расскажете, где же вещи? — Мне кажется, вам лучше переодеться. Я могу принести вам… что-нибудь. Опустив голову, Сильвен, к своему омерзению, лицезрел на тёмных штанах засохшие пятна крови, которые будут отлично видны при дневном солнечном свете и явно вызовут недоумение, тем более в контексте странного человека в маске, идеального попадающего под образ типичного убийцы. Сегодня точно не его день. — Ладно. Приносите. Доктор кивнул и умчался по лестнице в спальню, а Сильвен, опустившись на корточки возле трупа, приподнял грязную — предположительно, простынь — ткань, натыкаясь на обезображенное лицо — точнее, остатки от него, вызвавшие бы у любого нормального человека приступ тошноты, истерику, слёзы, сочувствие и желание поскорее убраться отсюда. Но Сильвен лишь ухмыльнулся, борясь с потребностью запустить пальцы в разворошённое мясо, перемешанное с костями, чтобы ещё сильнее надругаться над умершим, при жизни относившемся к нему по-свински. — Здорово я тебя отделал. Тебя аж не узнать, — самодовольно изрёк гробовщик, прикрыв нос. — Воняешь ты, конечно, знатно. Мог бы, не знаю, подмыться. По-человечески, — с наигранной печалью в голосе заключил он, подперев подбородок. — Полагаю, стоило повесить портрет Вивьена на дверь, чтобы была мотивация, а так... Зачем ради меня стараться, да? Кто я такой… Всего лишь сын шлюхи, который очень удачно тебя прикончил... Ради меня не надо стараться. Ну, не покойся с миром, Жоэль. Надеюсь, никогда больше не встретимся. Сильвен закрыл труп и поднялся, когда услышал шаги спускающегося Доктора. Тот, держа аккуратно сложенную стопку, с гордостью протянул её гробовщику, охотно принявшему вещи. — Я… не нашёл ничего у вас, поэтому принёс свою одежду… — Неужели? Вы такой прелестный, воронёнок. Доктор, смутившись, отмахнувшись от комплимента Сильвена, поплёлся в мастерскую — за маской, которую он предусмотрительно вытер от крови. Оставшись снова в одиночестве, гробовщик, особо не заботясь о более удачном месте для переодевания, снял с себя всю лишнюю тёмную ткань и с каким-то злорадством бросил её на накрытый труп. Натянув на себя штаны Доктора, оказавшиеся не только длинными, но и довольно просторными в ногах и немного в талии, Сильвен надел рубашку, которая, что немудрено, была объёмнее его одежды — особенно в плечах, — из-за чего ему пришлось сложить её в несколько слоёв, заправив в штаны, и подвернуть рукава по локоть, чтобы те не мешали. Уловив движение в проёме, гробовщик поймал взглядом Доктора, державшего внизу маску и как бы ненароком подсматривающего за его переодеванием. Сильвен, выпрямившись, подмигнул Ришелье, сильно покрасневшему. — Понравилось зрелище? — Я не… Я только… Просто возьмите! Доктор требовательно всучил маску гробовщику, а тот вернул ему фрак, который Сильвен, сколько себя помнил, никогда не использовал в своём скудном гардеробе. — Зачем вы притащили его, любовь моя? Я не хочу быть индюком. — Чтобы вы не выглядели хуже всех… Сильвен застегнул ремешок на затылке, и защита, так ему не хватавшая даже в присутствии Ришелье, наконец вернулась на законное место. Он, не стеснённый врождённым дефектом, вдохнул и выдохнул полной грудью. — Вы заботливый, но не стоит. Я иду не на важное мероприятие. Нет необходимости так наряжаться. Доктор, обратив внимание на мёртвое тело, дрогнул — наверное, опять представил, как Сильвен убивал этого мужчину, пускай и навредившего им обоим, но явно не заслуживающего смерти. Насилие порождает насилие. Убивая человека, убиваешь целый мир. — А что делать… — Что-нибудь придумаю. Он точно не станет третьим жильцом в нашем с вами доме. Доктор, не оценив жестокую шутку, понуро опустил голову, оплакивая труп и совсем забыв, как неправильно с ним обошлись, как оставили неказистый шрам на лице и пульсирующий ожог на коже ладони. С каждым совершённым убийством человек теряет частичку себя. Убийство — это смерть двоих: жертвы и убийцы. Как давно умер Сильвен? — Его нужно похоронить… Это малое, что мы можем сделать. Гробовщик, промолчав, не обнадёжив и не разрушив надежды, равнодушно обошёл дурно пахнущий труп и, открыв прежде запертую дверь, вышел на улицу — на свежий воздух, по которому за такой короткий промежуток времени успел соскучиться.

***

— Мне нужно что-то от ожога. — Аз есмь лекарство! Любой каприз за ваши деньги, уважаемый мсье! Покажите же ожог, и я, как самый лучший, великолепнейший и прекраснейший врач, вылечу ваш сурьёзный недуг! Вы будете в восторге! Вы посоветуете меня… — Заткнись ты ради Бога, — огрызнулся Сильвен, — и просто дай хоть что-то действенное. «Недоразвитое животное, недоразумение, ущербное создание, выносящее мозги», — собирался добавить гробовщик, однако, как законопослушный гражданин, тактично прикусил язык, чтобы не сорваться и не ляпнуть лишнего. Хотя, если честно, он был на пределе, поэтому любой новый трёп Сильвен намеревался бесцеремонно оборвать. Единственный, кого он мог слушать хоть часами — это Доктор. Но Доктора здесь больше нет. Дом врача, где тот принимал пациентов, прописывал им лекарства и оказывал помощь, не являлся маленьким, наоборот: он отличался приличными размерами, чтобы сюда вместился не один и не два человека, а куда больше. Громадное пространство визуально разделилось на палату с шестью кроватями, стоящими ровно в ряд рядом с высокими арками, где в глубине было окно; и на лекарский пункт с противоположной стороны, где разместились шкафы с лекарствами и настойками и маленький стол с валявшимися на нём записями. В этом доме существовал и второй этаж, где приезжий врач, не имеющий своего места жительства, мог поспать и отдохнуть, но им, насколько знал Сильвен, никто не пользовался: Дегэйр предпочитал принимать несложных пациентов у себя, а к этому мсье с большими глупыми глазами — ну вылитый шарлатан, а не лекарь — предпочитали лишний раз не обращаться. Стоя со скрещенными на груди руками и глядя на пустые кровати, Сильвен щурился от резкого дневного света, раздражающего так же, как этот неотёсанный мсье, по-идиотски улыбающийся и показывающий свои желтоватые зубы. Он, будучи куда ниже гробовщика, продолжал бессмысленно задирать голову и пялиться на него, будто врачом здесь являлся Сильвен, который вот-вот поставит диагноз и пропишет чудодейственное лекарство, а не он сам. Одарив недоразумение недовольным взглядом, который тот, впрочем, не увидел из-за маски и неудачного падающего освещения, превращавшего прорези в бездонные впадины, гробовщик нарушил царствовавшее могильное молчание в этом доме, спасающем, по идее, бедные больные души: — Ну и? — Аз есмь… — О, да ты издеваешься! — Аз есмь лекарство! — самодовольно изрёк шарлатан. — Я самый лучший! Лучше предыдущего! Сильвен, почувствовавший новый прилив неприятных эмоций, будто оскорбили его, а не Доктора, медленно подошёл к неугодному собеседнику, имеющему высокое самомнение, и наклонился к нему, чтобы маска была на уровне чужого лица. Этот чересчур длинный нос хотелось взять и отрезать; в эти глазницы хотелось просунуть пальцы, чтобы выгрести глазные яблоки и раздавить их подошвой обуви; эти абсурдные тёмно-русые густые бакенбарды хотелось оторвать вместе с куском плоти и засунуть ему в говорливый рот, извергающий в минуту кучу белиберды; эту большую родинку над странно посаженной бровью хотелось потянуть и оторвать. — Ты хоть знаешь, кто был предыдущим? — наигранно мягко уточнил Сильвен, забывший о приличиях, об обращении на «вы», не воспринимающий эту ошибку природы серьёзно. Врач, шумно сглотнув, из-за чего дрогнул кадык — и как только это маленькое округлое, пухлое лицо держалось на этой тонкой шейке? — быстро-быстро заморгал, с непониманием рассматривая бело-серую маску, застывшую в трагическом выражении, и явно ощущая страх. — Шарлатан какой-то! — пискнул мужчина, выглядевший как ребёнок. — А я — настоящий доктор! Я окончил… По его виску потекла капелька пота, и гробовщик любезно поднёс указательный палец к жирной коже врача, безэмоционально вытирая солоноватую влагу. Лекарь, рвано выдохнув, испуганно двигая большими карими глазами в смутной надежде зацепиться за что-то человеческое в неживом материале, попытался улыбнуться, но он дрожал так, словно пару секунд назад только-только вышел из проруба с ледяной водой и теперь никак не мог себя согреть. — Да мне плевать, что ты окончил, — выплюнул Сильвен, медленно вытирая палец о сжатые толстые губы врача, и небрежно похлопал его пухлую щеку. — Мсье Ришелье за короткое время помог чуть ли не всему городу, а что сделал ты за почти целый год? Ни-че-го. Ты ничего не сделал. На кой чёрт ты такой нужен, а? — Я вылечил... — Мне неинтересно, кого ты вылечил, — грубо оборвал его самовосхваляющие речи гробовщик. — Дай мне прокля́тую мазь от ожогов, иначе это будет твой последний солнечный день, — он понизил голос до полушёпота, приблизившись к оттопыренному уху мужчины. — И не смей, слышишь? Не смей больше никогда принижать мсье Ришелье. Он единственный в этом никчёмном мире, кто заслуживает памятник. Сильвен отстранился от недоразумения и выпрямил спину, снова возвышаясь над человеком, который, кажется, испугался ещё сильнее. — От-т ож-жога, да-да? — стуча зубами, тихо переспросил врач. — У м-меня ест-ть п-прекрас-сная м-мазь н-на ос-снове т-трав… С-собственный р-рецеп-п… — Давай. Лекарь, с трудом пошевелившись на одеревеневших конечностях, не отрывая ошарашенного взгляда от маски, скрывающей мимику живого лица, дёргано развернулся и добрался, всё время оборачиваясь через плечо, до шкафов со стоявшими на них колбочками, с крупными банками, с лежавшими инструментами и маленькими мешочками, где хранились, по всей видимости, сушёные травы. Мужчина, похожий и по развитию, и по внешности на малое дитя, потянулся к самой верхней полке и не сразу, а помучившись из-за низкого роста, сумел всё-таки через некоторое время подобрать небольшую стеклянную ёмкость с нежно-бежевой массой внутри. Он вернулся к терпеливо ожидавшему Сильвену и нервно протянул находку. — В-вот! Очень д-действенная! Л-лично п-проверял, к-когда я, растяпа — ха! — обжёг… — Отлично. Врач всё же улыбнулся — криво, неуклюже, по-прежнему относясь с опаской к гробовщику, поступившему, по мнению мужчины, не очень красиво. Он, похлопав ресницами, приоткрыл широко рот, охнул и убежал, к удивлению Сильвена, обратно к шкафам, чтобы затем вернуться с бутылкой, в которой плескалась полупрозрачная жидкость. — Д-для внутреннего прогревания! А ожог, если что, следует помещать в холодную воду! Отличная практика для заживления! Я лично рекомендую! А я, как самый-самый умный и умелый, не могу рекомендовать ерунду! — Что это? — спросил Сильвен, негодующе изучая подозрительную бутылку. — Чистый спирт! Н-ну… П-почти… Это «вода жизни»! Пациент будет чуть-чуть пить и согреваться, пока его участок с ожогом будет находиться в воде! Произойдёт циркуляция крови — и вуаля! Пациент здоров! Не нужно даже бить ботинком, ха-ха! А это всё потому, что я — аз есмь лекарство! Я такой талантливый! Гробовщик, скептично приняв бутылку, легонько пошевелил ею, позволяя жидкости бултыхаться о стеклянные стенки с характерным плеском. Наливать воду, содержащую спирт, Доктору, этому невинному созданию, пускай и в лечебных целях, было дикостью для Сильвена, не готового испытывать Ришелье на прочность и проверять, на сколько его хватит. Поэтому, вероятно, если Доктору не станет хуже, он не воспользуется алкоголем по назначению и запрячет его куда-нибудь в дальний угол — до лучших времён. — Зачем тогда мазь? — на всякий случай решил поинтересоваться гробовщик. Врач, оттянув шейный платок, звонко рассмеялся. — Вы же не будете поить пациента беспрерывно! У всего должна быть мера! Сильвен, хмыкнув, не стал спорить: — И правда. Лекарь с чувством выполненного долга с широкой улыбкой уставился на зловещего и очень грубого человека в маске. Он ненароком протянул в его сторону маленькую, с короткими пальцами, ладонь, намекая на вознаграждение его великого труда, однако Сильвен, не распознав в этом намёка — или сделав это намеренно, не считая важным как-либо благодарить непутёвого шарлатана, — развернулся и направился к выходу. — Мсье! — крикнул тут же врач. — А как же… — До свидания. — …оплата… — удручённо закончил он, когда дверь с грохотом закрылась, и мужчина остался совсем один в этом громадном и унылом пространстве.

***

— Моя прелесть, вам придётся немного потерпеть, — сказал на ходу Сильвен, переступая по-прежнему воняющий труп, так и не испарившийся из дома за всё время его отсутствия, — потому что я буду касаться вашего ожога. Да, это неприятно, и я уверен — вам будет больно, но так надо. Было даже забавно, как спокойно он говорил о совершенно будничных вещах, пока держал в руках бутылку с «водой жизни» и мазь, а в его доме валялся мёртвый Жоэль, которого он забил до смерти. Сильвен сохранял поразительное самообладание, не испытывая ни укола совести, ни жалости по отношению к мяснику. Складывалось впечатление, что он переживал такие ситуации чуть ли не каждый день, и поэтому научился воспринимать их как должное. В конце концов, зачем ему паниковать? Зачем ему сочувствовать тому, кто пытался его прикончить? Насилие порождало насилие. Он всего лишь защищал себя и Доктора. Это — своеобразная война, и на ней выживал сильнейший. — Я понимаю, — отозвался Доктор, пока стоял в проёме, ведущем в мастерскую, и опирался плечом о деревянную раму. — Как вы себя чувствуете? Вы не слишком перенапряглись? Ваша рана… Вам же тоже нельзя много двигаться, иначе она откроется, милый друг. — Я чувствую себя прекрасно, заботливый воронёнок, не волнуйтесь. Сильвен поставил бутылку на стойку, снова мимолётом обратив внимание на накрытый труп, распространяющий отнюдь не божественный мор, а настоящее зловоние, с каждым часом ухудшающееся, обостряющееся, проникающее в нос. Дохлым Жоэлем всё же определённо стоило заняться — и чем скорее, тем лучше, иначе запах станет невыносимым, удушающим. В разлагающемся теле заведутся опарыши, и тогда дом окончательно превратится в адское место, которым, несомненно, заинтересуются другие… Нет, от мертвеца точно надо избавиться. Уже сегодня. — Что это? — спросил Доктор, прикрывший нос запястьем здоровой руки. — Это? — гробовщик кивком указал на бутылку. — Спирт. На всякий случай. Если мазь не поможет. — Спирт? — ужаснулся Ришелье. — Разве его можно лить на ожог? — Нет, глупый. Его надо принимать во внутрь. Но сейчас вам нет необходимости забивать свою умную голову. Пойдёмте, моя радость. Я окажу вам помощь. Сильвен, в который раз за день засмотревшись на побагровевшую ткань на полу, бросился в мастерскую, не забыв при этом прихватить данную ему врачом мазь. Он игриво поманил к себе пальцем Доктора, охотно последовавшего за ним, и усадил его на потрёпанный с годами диван. — Я буду действовать аккуратно, но готовьтесь к худшему, хорошо, прелестный птенчик? Говорите сразу, когда вам будет больно — я остановлюсь. — Ладно. Сильвен улыбнулся, но Доктору было не суждено увидеть эмоции из-за маски, надёжно защищавшей лицо гробовщика. Впрочем, Ришелье, привыкнув к этому скучному бело-серому материалу, научился определять истинные волнения Сильвена по языку его тела, выдававшие скрытного собеседника с потрохами: когда тот тревожился, то всегда горбился; его перемыкало, и вместо членораздельной речи получался набор слов и странных комплиментов, смущающих и вводящих в ступор. Когда Сильвен чувствовал себя комфортно, то изменялся его голос — в нём слышались нотки самодовольства; а осанка становилась резко прямой — гордой, — с откинутыми назад плечами и выпяченной грудью, будто он являлся не гробовщиком, а каким-нибудь королём маленького царства. Сейчас Сильвен тоже был уверен в себе, на что чётко указывали проскользнувшая мимолётом усмешка и особенно поза: ему — не просто хорошо. Он ощущал себя на самой вершине пищевой цепочки. Доктор, помедлив, протянул Сильвену руку с ожогом, и тот осторожно, как хрупкую драгоценность, огладил подушечкой пальца здоровую кожу, пристально следя за реакцией Ришелье. Тот не скривился, и тогда гробовщик, открыв баночку и почерпнув желтоватую массу, ударившую в нос стойким травянистым ароматом, начал медленно втирать её в ладонь, пока намеренно не затрагивая сильное покраснение и обходя стороной водянистые пузырьки. Доктор неожиданно дрогнул и закусил нижнюю губу, когда Сильвен осмелел и всё же перешёл на повреждённый участок. Гробовщик, заметив перемену настроения, тут же прекратил свои действия. — Больно? — Да… Немного, — тихо ответил Доктор, стыдясь этой слабости и немощности, поэтому поспешил тут же добавить: — Но вы… продолжайте… Я потерплю. Лечение никогда не бывает приятным, да? Ришелье горько усмехнулся — так, как будто лично перелечил сотни пациентов, оказавшихся как проблемными, так и не особо; лично столкнулся со смертями тех, кого так и не смог спасти. Доктор — нет, ему это неведомо, но вот Дегэйр — совершенно другое дело. Он точно знал, что лечение — достаточно болезненный процесс, невзирая на форму недуга. — Зато потом вы будете в порядке, любовь моя. Главное, результат, а не пути, которыми мы его достигнем. Сильвен вновь притронулся к ожогу, изо всех сил стараясь наносить мазь аккуратно, только Доктор, настойчиво сохраняя невозмутимое лицо, всё равно давал предательскую слабину, показывая боль, пронизывающую его нервные окончания каждый раз, когда гробовщик задевал поражённую огнём кожу. Ришелье, когда становилось невмоготу, то тихо стонал, то отворачивался, то вскидывал голову к потолку и зажмуривался, то выбивал ногой известный только ему ритм. — Сильвен… — жалостливо позвал его Доктор после недолгого молчания. — Вы обещали… Вы обещали, что ответите на все мои вопросы. Мне кажется, сейчас самое подходящее… время. Пальцы гробовщика с нанесённой на них мазью замерли недалеко от середины ладони, где ожог приобрёл пугающе красный оттенок. Сильвен до последнего оттягивал этот неминуемый диалог из-за прокля́той говорливости Жоэля, — да упокой Господь его душу, — решившего, что ему нужно выложить на стол чуть ли не все карты, так тщательное собираемые гробовщиком. Конечно, правда всегда рано или поздно всплывёт наружу, но Сильвен не хотел, чтобы это произошло настолько быстро. И уж подавно таким образом, когда оба могли вполне реально умереть. Сильвен, задержав взгляд на багрово-коричневой ране, пересекающей всё лицо Доктора, хмыкнул, осознавая свои мизерные шансы уйти от этой щекотливой темы. — Хорошо, — пожал одним плечом гробовщик. — Давайте тогда по порядку. Ришелье, не ожидавший, несмотря на договорённость, столь быстрое согласие, оживился, благополучно забыв про всё плохое. — Тогда… Каким я был до того, как потерял память? Каким? Наверное, менее любопытным. И определённо не таким наивным и доверчивым. — Не заносчивым, — осторожно, после некоторых дум, сказал Сильвен. — А ещё отстранённым, и поэтому другие считали вас странным. Вы были… серьёзны — полная противоположность себя нынешнего, — он всё же дотронулся до насыщенно красного участка кожи, и Доктор от неожиданной боли вскрикнул. — Тише, милый. Тише, — Сильвен вытер слезинку в уголке глаза Ришелье и подбадривающе погладил его по щеке. — В любом случае не зацикливайтесь на словах Жоэля. Он никогда не знал вас. Его суждения поверхностны. «А мои — ещё и ложны», — мог бы продолжить развивать мысль гробовщик, преследуй он цель всё испортить. В конце концов, правда бывает разной. Недоговаривать — вовсе не обман, тем более когда цель — благородная. — Вам, — Доктор, переводя дыхание во время паузы, любезно предоставленной Сильвеном, сжал здоровой рукой ткань штанов, — нравился прошлый я? В голубых, смотрящих в саму душу, глазах Доктора отражалась надежда на отрицательный ответ. Он не знал, каким являлся раньше, а вместе с ним — вот проблема! — не знал и Сильвен, перемешивающий для пущей эффектности реальность с небольшими фантазиями, выдумывая свою версию слезливой истории. Гробовщик склонил голову, изрядно озадаченный. У него было много возможностей ответить: он мог пренебрежительно отозваться о том Докторе, а мог поступить подло и восхититься умом исчезнувшей версии, принудив Ришелье измениться. Снова. Но Сильвен — не монстр, чтобы издеваться над тем, кем дорожил. Ему без разницы, как себя вёл Доктор, какими знаниями обладал. Он привязался к этому человеку, и ему не нужен другой. — Вы мне нравитесь любым, мой милый. Я люблю вас, понимаете? Если вы верите в перерождение душ, то не сомневайтесь: мы всегда будем находить друг друга — через десятилетия или столетия — неважно. Время не играет никакой роли, когда мои сердце и душа принадлежат лишь вам. Доктор, встрепенувшись, как птенец, распушивший перья после проливного дождя, представил, как поднимает маску и целует Сильвена в губы. Он смутился от этой картинки, подаренной ему разыгравшимся воображением, даже сильнее, чем от очередных признаний в любви, и по привычке потрогал растрепавшиеся волосы, что сильнее укрепило у гробовщика ассоциацию с птичкой. Когда тишина затянулась, Сильвен решил продолжить свою работу, однако тут же вмешался Доктор: — Я куда-то уезжал? Гробовщик, не желая всё бросать и планируя закончить с ожогом как можно быстрее, сдержанно мотнул головой, начав размазывать новую порцию взятого густого лекарства по чувствительной коже Ришелье. Тот, прикрыв рот, закусил кончик языка и отвернулся, героически терпя сильную боль, пока Сильвен, специально сосредоточившись на насущном, пытался не отвлекаться на мычание. Когда весь повреждённый участок был покрыт мазью, гробовщик с чувством выполненного долга закрыл баночку и успокаивающе погладил Доктора по бедру. — Придётся повторить завтра. — Спасибо, милый друг… Я ценю вашу заботу. Сильвен, в завершение ко всему, то ли с целью поблагодарить за терпение, то ли просто нуждаясь в тактильности, приподнял маску и коснулся губами тыльной стороны ладони Доктора, оставляя на ней лёгкий поцелуй. — Это малое, что я могу для вас сделать, — произнёс он. — Понимаете, воронёнок, перед потерей памяти вы на протяжении нескольких месяцев сильно… хандрили. У вас было апатичное состояние, из-за чего приходящие клиенты, не замечая вас дома, распространяли ложные слухи. А от сплетен сложно спастись, дорогой, тем более в маленьком городке. — Поэтому… меня ошибочно посчитали погибшим? «Нет. Потому что вы действительно умерли», — подумал Сильвен, тут же отмахнувшись. Доктор не умер — он жив. Он рядом, и он — самый прекрасный в жизни гробовщика человек, сумевший пробиться через лёд и позволивший ему почувствовать себя не просто уродом, гонимым обществом; не просто чудовищем, вылезшим из утробы матери, лишённым простейшего сострадания, а фигурой более значимой, воспарившей благодаря доброте. Доктор помог Сильвену поверить в счастье, которое, как он считал, давно его покинуло. — Да, вероятно, дело дошло и до такого… Простите. Мне очень жаль, что вам пришлось это услышать. — Сильвен… Вы же не обманываете меня, да? Вы… хороший? — Я… не знаю, воронёнок, хороший я или нет, — гробовщик с огорчением заметил, как подвёрнутый правый рукав упал из-за активных действий и закрыл всю его тощую конечность, придав ей непомерный объём. — Я не хотел убивать Жоэля. Но всё вышло из-под контроля, вы… Вы так напугались, любовь моя. Что… Что ещё мне оставалось делать? Если бы я был чуточку сильнее, если бы я… Доктор требовательно прижал палец ко рту маски, принуждая Сильвена замолчать. — Вы вовсе не слабый, милый друг. Сложно противостоять тому, кто вас крупнее. Но вы справились. Разве на это способен слабый человек? — Н-нет?.. — Именно, — довольно согласился Доктор. — Я вас не осуждаю, Сильвен. Вы защищались, и поэтому вы не виноваты в чужой смерти. Зато он виноват в убийстве отца и беременной женщины. Он не позволил плоду в чреве, у которого могла успешно сложиться в дальнейшем судьба, появиться на свет. Сильвен жестоко оборвал чужую жизнь, наивно решив, что он вправе вершить над другими своё заведомо не объективное правосудие. Но если смерть отца для него — это возможность очистить мир от лицемерия и эгоизма; это лишний шанс показать Богу, насколько Он убог, то гибель женщины и нерождённого дитя… Что ж, а их гибель — это сопутствующий ущерб. Пустой звук. Глупость, не стоящая внимания, ведь она сама причастна к столь печальной кончине. — Спасибо… Спасибо вам… — Вам… не за что меня благодарить… — Вы даже не представляете, насколько вы сейчас заблуждаетесь, — гробовщик обхватил лицо недоумевающего Доктора. — Вы мой мир, воронёнок. — Сильвен… — умоляюще позвал его Ришелье, не готовый к новым странным всплескам. — Я честно рад быть вашим миром, но у нас есть проблема. Нужно избавиться от… мертвеца. Сильвен, успев опять забыть про воняющий труп, раздражённо закатил глаза. Жоэль его донимал даже после смерти. Издевательство, не иначе. — Да, вы правы. — И… когда, милый друг? — Сегодня, воронёнок. Положитесь на меня. Доктор криво улыбнулся. Он верил, что гробовщик разберётся со всеми выпавшими на их долю сложностями, но… Ему было страшно, и не только из-за периодически появляющегося шёпота в голове, твердящего о сущей и возмутительной нелепице, но ещё из-за слов мясника, застрявшие в мозгу и повторяющиеся, повторяющиеся, повторяющиеся… «Сильвен убийца», — сказал ему ещё живой Жоэль перед тем, как оставить ожог. Но как он мог быть убийцей, если никогда не убивал?..

***

Багровый жуткий след, впитывающийся в прежде чистые деревянные половицы, тянулся за трупом, оставляющим после себя не только кровь, но и кусочки мокрой земли, прилипшей к изорванной подошве обуви, побывавшей по милости мясника не в самых лучших местах. Из-за тяжести тела, — Жоэль, как ни крути, был довольно высоким и крупным мужчиной, — Сильвену приходилось прикладывать титанические усилия и напрягать все мышцы рук, чтобы хоть как-то передвигать мертвеца. Рана в плече, оставленная мясником и промытая после Доктором, тщательно перевязанная куском белой простыни, ожидаемо открылась, расплывшись красным пятном на импровизированном бинте и проступив даже на рубашке, любезно отданной Ришелье. Кроме того, ухудшала ситуацию резкая, пульсирующая боль, из-за которой конечности Сильвена дрожали от излишнего перенапряжения, а тело ныло, требуя передышки — желательно такой, чтобы за это время зажила травма. Но поставив себе чёткую цель, вытирая пот с висков и приглаживая назад мешающие мокрые чёрные пряди, гробовщик игнорировал потребности организма, игнорировал кровоточащую рану, игнорировал всё, что только можно и нельзя, таща убитого в собственном доме по направлению к задней двери — туда, откуда пришёл Жоэль и где на улице находилась повозка, которой он пользовался для транспортировки гробов. — Милый друг… — осторожно позвал его Доктор, следуя за Сильвеном и держа вычищенный от крови канделябр с горевшими в нём свечами. — Вы… У вас пятно на одежде. Ваша рана… Вы её побеспокоили. Сильвен дождался глубокой ночи, чтобы провернуть свою бесчеловечную затею, где он, под покровом темноты, окутывающей его тощую фигуру и удачно скрывающей ужасное преступление, долгожданно избавляется от вонючего трупа и продолжает жить как ни в чём не бывало. Его не гложила совесть, он не чувствовал порицания Бога, который мог наказать его раз сто за мёртвого человека — за собственное дитя, пускай и являвшегося той ещё редкостной сволочью. Сильвену было наплевать на смерть, страшащую всех, но ставшую его вечной подругой. Ему наплевать на жизнь, но ему не всё равно на Доктора, не обвинявшего его в убийстве. Он старался ради него. Он убил ради него. И убьёт ещё, если кто-то будет угрожать их счастью. — Да? Какая печаль, — фыркнул гробовщик, не отпуская два толстых запястья. — Наверное, мне стоит сделать передышку, как думаете? Чтобы наш уважаемый третий житель завонял ещё больше. Хотя, может быть, мы положим его в кровать? О, воронёнок, у меня есть потрясающая мысль, где мы, вдвоём, наслаждаемся разлагающимся трупом под боком. Ну просто семейная идиллия! Ришелье, нахмурившись, с широким порезом на лице и ярко выраженной тенью под бровями, добавлявшей его уставшему виду суровости, не оценил язвительность Сильвена. Он медленно обошёл труп и аккуратно положил ладонь на здоровое плечо гробовщика, прося этим движением не срываться на нём. — Сильвен, пожалуйста, не надо, — мягко попросил его Доктор. — Я беспокоюсь за вас. Давайте я лучше помогу вам. — Вы не должны прикасаться к мертвецу, — наотрез отказался от предложения гробовщик. — Вы — невинная душа. Вы агнец. Вы жертва. Ваши руки не должны быть в крови. — Вам необходима помощь! — прикрикнул Ришелье, не в силах терпеть страдания Сильвена, ведущего себя по-детски нелепо, а ещё совершенно неразумно. — Вам же больно! Я вижу! Позвольте мне вам помочь! — У вас ожог, Доктор! — парировал гробовщик, застав врасплох Ришелье столь официальным обращением по имени. — Я не буду тревожить его, Сильвен, — повторил за гробовщиком Доктор, сузив глаза. — Просто… прошу вас, милый друг. Вдвоём мы справимся куда быстрее. Зелёный глаз опасно сверкнул в прорези маски, когда Сильвен повернул голову к Доктору, всё это время смотревшему на него, ждущему положительный ответ, а не эти препирательства за неизвестно что. Гробовщик не был глупцом — он ясно осознавал пользу от Ришелье и то, насколько проще ему может стать благодаря дополнительной силе. Но ему нельзя… Нельзя! Сильвен не желал порочить Доктора, напрямую связывать этого милейшего человека с чудовищным грехом, к которому тот и так был волей-неволей причастен. Ришелье — свидетель, не остановивший гробовщика, не помешавший тому совершить собственное правосудие, не сообщивший властям, чтобы Сильвен понёс заслуженное наказание. Незнание не освобождает от ответственности, как и умалчивание. Всё это — тоже преступление, особенно против нравственности. К несчастью, они оба причастны к убийству, пускай Доктор в меньшей степени, чем сам Сильвен. — Ладно, — на выдохе сказал гробовщик, хотевший лишь одного — выволочь труп из дома. — Вы правы. Вместе будет… легче. Он дождался, когда Ришелье поставит канделябр на пол и позволил ему схватить здоровой рукой запястье мясника, чтобы по команде потащить его к незапертой на ключ двери. Стало и правда проще, пускай рана на плече по-прежнему явственно напоминала о себе и приносила много дискомфорта. Сильвен не знал, насколько та в плачевном состоянии, и что будет, если она по его глупости воспалится, но эти вопросы, как и многие другие, он отложил в далёкий ящик, ведомый одной целью, играющей для него первостепенное значение. Труп надо сбросить в реку. Доктору нельзя за этим наблюдать. Труп надо сбросить в реку, чтобы другие, если Жоэля найдут, посчитали, что на него напали хищники. Доктору нельзя за этим наблюдать, поэтому он должен остаться дома. Вдвоём они дотащили тело до конца коридора, и Сильвену из-за ограниченного пространства пришлось развеять тишину, нарушаемую разве что кряхтеньем от грузной туши, тяжёлым дыханием и звуком тела, соприкасавшегося с деревянным полом: — Отойдите, милый. Дальше я сам. Доктор отпустил Жоэля и перешагнул через него, оказываясь возле ног и подбирая спавшую кровавую простынь, и Сильвен, открыв дверь, выволок тело наружу. Ришелье, планируя и дальше помогать гробовщику, вышел на тёмную улицу, освещаемую разве что неполной луной, и тут же сделал грудью полный вдох, наслаждаясь дурманящей свежестью и приятным чистым воздухом, не пропитанным вонью немытого тела, да ещё и умершего. — Боже. Как… Как же хорошо! — не выдержал и признался Доктор, спускаясь с крыльца и выбегая на дорогу. — Как прекрасно! Как чудесно! — он, разведя руки с простыню в стороны, подставляя голову к ветерку, легонько трепавшему ему волосы на макушке, начал вовсю крутиться. — Я в восторге! — Воронёнок, — шикнул на него гробовщик. — Не шумите! — Сильвен! Давайте вместе потанцуем! Давайте поиграем! Давайте побегаем! Давайте упадём и будем считать звёзды! Давайте… — Доктор, — холодно произнёс Сильвен, и Ришелье тут же умолк. — У нас есть дело, и вы своими криками можете всё испортить. — Простите… Простите меня, я совсем не подумал… — Впредь думайте. Пожалуйста. Гробовщик бросил мертвеца на землю и подкатил ближе к трупу длинную повозку на четырёх небольших колёсах, в которую прекрасно умещался один гроб. Невзирая на то, что она была довольно низкой — по бёдра Сильвену, по-прежнему оставалась огромная проблема поднять Жоэля, поскольку дохлый мужчина за всё короткое время так, к сожалению, и не уменьшился. — У вас есть идеи, как с ним поступить? — Доктор подошёл ближе к трупу, с вопросом глядя то на гробовщика, то на мясника. — Да. Вроде… да. Я не уверен, что у меня получится. — Я могу вам чем-нибудь помочь? — Пока не нужно, дорогой. Я постараюсь сам. Сильвен согнулся, хватая разворошённую голову Жоэля. Рана на плече опять начала пульсировать, когда он напряг все мышцы, чтобы приподнять часть туловища мертвеца. Это получалось из ряда вон плохо: тяжесть, которую он на себя взвалил, была невыносимой, и хоть гробовщик привык работать с увесистым грузом, Жоэль оказался для него настоящим испытанием, и, если честно, он не желал его больше проходить. Стиснув зубы, стараясь забыть про режущую боль и стекающий от напряжения пот под маской, Сильвен, подняв на повозку руки мясника и его голову, затащил тушу до груди, а потом, отойдя назад, подобрал его ноги и, пыхтя от прикладываемых усилий, продвинул мертвеца до самого конца. — Вы в порядке, милый друг? — поинтересовался Доктор, глядя на застывшего и дрожащего гробовщика, смотревшего на землю. — Да… Мне нужна простынь. Ришелье неловко отдал Сильвену кусок ткани, и тот, не теряя драгоценного времени, тут же целиком накрыл им Жоэля. Справившись с ещё одной задачей, он, пошатнувшись, чуть не свалился, но Доктор, как раз подоспевший, поймал его. — Дерьмо, — ругнулся гробовщик, проведя пальцами по одежде и ощущая влажность. — Вы уверены, что справитесь, милый друг? — Да. Я в порядке. — Вы... — Доктор отказался настаивать, осознавая бесполезность любых упрашиваний. — Хорошо… Тогда я промою рану и перемотаю вас после того, как вы вернётесь. Нельзя оставлять её в таком состоянии. Сильвен хмыкнул, с трудом восстанавливая дыхание после всех манипуляций с Жоэлем, изрядно бесившим его своим существованием. — Идите домой, воронёнок, — заторможенно попросил он. — И откройте окна. Необходимо проветрить помещение. — Я буду вас ждать. Доктор приобнял Сильвена за шею и чмокнул его в лоб маски — напоминание, что он всегда рядом, — прежде чем развернулся и ушёл. Гробовщик проводил его задумчивым взглядом, убеждаясь, что тот действительно его послушался, и ощутил какое-то неприятное покалывание внутри груди, когда дверь закрылась. Поспешно отмахнувшись от предчувствий, на пару минут переведя дух для предстоящего маленького путешествия, Сильвен покатил повозку, которую, как правила, всегда возила лошадь, по неровной дороге — прочь из города. Пожалуй, существовало множество вариантов, как избавиться от трупа. На самом деле, всё упиралось в воображение, и у гробовщика, работавшего со смертью, оно было неплохо развито. Для упрощения задачи он мог порезать Жоэля на несколько кусков: отрубить ноги, руки, голову, а тело искромсать так, чтобы не приходилось мучиться и поднимать эту грузную тушу. Ещё Сильвен мог сжечь труп где-нибудь подальше от дома или же бросить его на главной площади, где Жоэля нашли, когда он пожирал Вивьена, — достаточно символично: умер там, где убил друга. В таком случае тоже навряд ли подумают на уродливого гробовщика в странной маске, редко выходящего из дома, ведь убийца часто возвращается на место преступления. Но Сильвен не стал зацикливаться на последнем варианте, являвшемся ещё более опасным, чем тот, который он выбрал. А первый оказался бы чересчур кровавым. К тому же за этим процессом наблюдал бы Доктор. Он бы смотрел, как Сильвен потрошил Жоэля. Он бы… Нет. Такое нельзя было допустить. Повозка остановилась, когда совсем рядом показалась река. Вокруг — только тихий и безлюдный лес, обожаемый Сильвеном в детстве. Он нашёл это место, когда его ребёнком взял к себе старый гробовщик; прятался здесь, среди деревьев, валялся в траве, срывал цветы и плёл корявые венки, а после надевал их на голову и ощущал себя королём. Он погружался в счастливые грёзы и мечтал, мечтал, мечтал, пока однажды его не нашли Жоэль, Вивьен и Бланш, проследившие за ним и решившие узнать, насколько секунд сможет задержать дыхание Сильвен, если его окунуть в воду. Его хватило на минуту. На минуту, за которую он чуть не умер. Гробовщик, устало обойдя повозку, встав напротив Жоэля, лежавшего так безмятежно, подцепил ткань и открыл чудовищный вид на его изуродованное до неузнаваемости лицо. — Да вы красавчик, мсье, — глумливо усмехнулся Сильвен. — Поделитесь же со мной своим уникальным секретом красоты! — ему ожидаемо не ответили. — Что? Не хотите? Какая жалость! А вы мне так понравились! Гробовщик, потянув простынь и выбросив её, схватил Жоэля за ошмётки головы и медленно потащил его к себе. Когда у него не вышло уронить труп на землю, он забрался к мяснику и начал двигать его вперёд. Скорый глухой звук упавшего тела непроизвольно вырвал у Сильвена неконтролируемый смех. Он спрыгнул с повозки и пнул Жоэля, принявшего крайне странную, поломанную позу, в бок, а затем картинно прижал ладони к своей груди, изображая шок. — Ах, мсье, вы, кажется, совсем захворали! Ну-ну, ничего страшного. Бог вам поможет. Возможно. Когда-нибудь. Главное, молитесь! Молитесь, мсье, и вы обязательно выживите! Гробовщик сцапал мясника за запястья и поволок его к реке. Он вошёл вместе с ним в воду настолько глубоко, насколько позволял ему рост, и перевернул Жоэля так, чтобы была возможность надавить на его широкую спину. Его лёгкие за считанное время наполнились жидкостью, и совсем скоро мясника потянуло на самое дно. Легко убивать. Легко решать чужие судьбы. Нелегко сталкиваться с последствиями. И нелегко прятать трупы. Что тогда, когда Сильвен, будучи всего лишь ребёнком, уже испачкавшим руки в крови, тащил мёртвую беременную женщину по каменному полу, когда выкапывал для неё неглубокую могилу на кладбище рядом с церковью и когда закапывал тело, наблюдая, как песок попадал в рот и открытые глаза. Что сейчас, когда он убил обидчика и утопил его в реке, в которой сам когда-то мог захлебнуться. Сильвен, проведя по красному пятну на одежде двумя прижатыми друг к другу пальцами, шумно выдохнул, ощущая смертельную усталость. Совсем как в детстве, когда он, избавившись от трупа женщины, не имевшей ни семьи, ни родственников, убежал в свою коморку и притворился спящим, чтобы старуха, помогавшая отцу, приходившая всегда рано утром и уходившая поздно вечером, не обвинила в смерти священника ребёнка. Сильвен, вяло перебирая ногами, вышел из реки и, весь мокрый, сел рядом с повозкой, прижавшись спиной к колесу. Он задрал голову, внимательно оглядывая звёзды и убывающую луну. Сердце почему-то быстро застучало. Сильвен, чувствуя подбирающуюся к горлу тошноту, снял маску и закашлял в кулак, испачкав бледную кожу кровью. Волнение, вновь появившееся где-то внутри, вызвало дрожь. Ему стало некомфортно. Гадко. Кто-то наблюдал, но никого рядом не было. Сильвен, вцепившись в волосы, растрепав их ещё сильнее, согнулся, не понимая, что происходило. А потом слово, находившееся прежде на периферии сознания, неожиданно вышло на первый план:

Доктор.

И Сильвен, забыв и об усталости, и о боли, направился с повозкой обратно в город так быстро, как позволяло ему дышащее на ладан тело.