Грешная полынь

Он ни за что бы не подумал, что судьба приведёт его к такому. Сильвен никогда бы не поверил, что будет настолько халатно относиться к работе, занимающей его с детства и позволяющей ему не теряться в перепутье жизни и двигаться с чёткой целью вперёд, пускай и без удовольствия. Он никогда бы не решил, что отдаст предпочтение не гробу, а… человеку, ставшему для него в кратчайшие сроки абсолютно всем. Ценностью. Смыслом. Собственностью. Сильвен считал его своим, и дело было даже не в поцелуе, который, несомненно, взыграл свою ключевую роль, кардинально изменив его восприятие. И далеко не в глупом признании, что он дорожит Доктором больше, чем деревом. Просто внутри него, после сна и встречи с Бланш, после новости о сбежавшем Жоэле и умершем Вивьене, что-то переломилось, треснуло, посыпалось щепками, и Сильвен, страдающий из-за хаоса в воспалённом разуме, пробирающийся сквозь запутанный лабиринт сознания, наконец-то нашёл из него выход и пришёл к очевидной мысли, всё время терзавшей его многострадальную голову — Доктор необходим ему так же, как человеку — воздух. Доктор, появившийся по мистическим обстоятельствам в его доме, принадлежал ему. Не мадам Ришелье, уже давно умершей и похороненной; забытой всеми, в том числе и собственным сыном. Не миру, как свободный человек, вольный делать всё, что только вздумается. Доктор был лишь его, Сильвена. Он — его вещь, которой гробовщик распоряжался по своему усмотрению: то отдавая приказы, то умоляя, то отталкивая, то проявляя ласку, чередующуюся с непреднамеренной жестокостью. Сильвен держал его рядом с собой, потому что хотел, чтобы Доктор уделял ему всё внимание; чтобы он забывал про свои незначимые заботы и концентрировался на гробовщике, требующем к себе особого отношения, трудно поддающегося логическому объяснению. Если ему было угодно, Сильвен мог гладить Доктора по лицу, рассыпаясь в комплиментах и в нежных прозвищах, выражающих всю его признательность за терпение, поддержку и доброту. Он мог с охотой принимать поцелуи в макушку и злиться, когда Доктор просил поднять маску, чтобы повторить ту вспыхнувшую между ними страсть, оборванную так некстати приходом Бланш. Сильвен с замирающим сердцем мог вслушиваться в дыхание Доктора, когда тот спал, и в такие моменты он чувствовал себя очень хорошо. Но вместе с тем, когда ему физически плохело, когда кашель с кровью напоминал о себе, Сильвен, пребывающий в извечном противостоянии с совестью, воспитанием и желанием, поддавался новым безрадостным размышлениям о невозможности всего происходящего, о неправильности и излишней поспешности; о том, что это — затянувшийся сон — или даже кошмар, — и ему нельзя привязываться к Доктору, подпускать его к себе ещё ближе, когда тот и без того всегда был рядом: и телом, и душой. Сильвен, просыпаясь, боялся увидеть вторую половину кровати пустой. Он боялся потерять теплоту Доктора, его заботу, направленную исключительно на гробовщика, и его понимание, согревающее лучше солнца. Сильвен стремился к тому, чтобы Доктор отдавал всего себя только ему, когда как сам, более-менее свыкшись с эмоциями касательно Ришелье, со своей потребностью утаскивать его за собой в кровать, не мог целиком отдаться этой всепоглощающей привязанности. Он слишком много думал, переживал, и это ещё больше сказывалось на его паршивом самочувствии. Сильвен не знал, что конкретно ему нужно от Доктора, но знал, что у него не получится скрывать его всю жизнь от мира, как и мир — от него: рано или поздно тому надоест общество Сильвена, надоест однообразие, надоест такая незавидная участь. Доктор не был его любимой вещью, которую при любом удобном случае можно бросить в шкаф, чтобы она лежала там до тех пор, пока вновь не потребуется. Ришелье — живое создание, вынужденное сидеть в четырёх стенах и полагаться на милость гробовщика, обманывающего его с самой первой секунды существования. Доктор — запутавшийся человек, напрочь забывший, кем он являлся. А если вспомнит? Что будет, если к нему вернётся память о его настоящей личности? Как он начнёт относиться? Останется ли в нём капелька сострадания к тому, кто удерживал его дома? Пожалуй, проблема Сильвена заключалась не в его постоянной обеспокоенности прошлым и будущим, а в том, что он не разрешал себе насладиться настоящим без страха за то малое счастье, имеющееся у него сейчас. Гробовщик волновался, что Доктор — не вечен, и его внезапное появление, перевернувшее всё вверх дном, могло также замениться его не менее внезапным исчезновением. Это будет больно. Это будет так больно, что сердце Сильвена, уставшее от непостоянства хозяина, от его резких эмоциональных скачков, просто не выдержит. В конце концов, зачем он Доктору такой... поломанный? Гробовщик уже чувствовал, как тяжело ему после приступов кашля. Как состояние, прежде вполне стабильное, ухудшалось; как появлялись колющие ощущения и в лёгких, и в желудке — и во всём теле, держащемся, ей-Богу, на последнем издыхании. Это — ещё один повод для тревоги, пускай и успешно игнорируемый им, отрицаемый, чтобы не придавать чепухе, отвлекающей его от насущного, значения. Но трудно сохранять рассудок, когда с каждым кашлем складывалось ощущение, что ещё немного — и наружу полезут вместе с кровью все внутренности, и Сильвен задохнётся, скончается так же, как уже умерло его благоразумие, которым прежде он мог похвастаться. Доктор, пускай лишний раз не наседающий, тоже опасался за самочувствие гробовщика. Это было видно по его ненавязчивым прикосновениям, по поглаживаниям после приступа, по мягкому голосу, убаюкивающему, как тихая песня матери. Наверное, он нервничал так, как не нервничал даже сам Сильвен, каждый раз отмахивающийся и ссылающийся на то, что это пройдёт — нужно лишь потерпеть. — Вы бледный, мой милый друг. Вы бледнее обычного. Вас не тошнит? А ваше зрение? Оно не плывёт? — Я в порядке. Вам не нужно опекать меня, заботливый воронёнок. — Я… Вы дороги моему сердцу. Я не могу не опекать вас. — Нет. Вы можете. Не навязывайтесь, когда я не прошу вас об этом. Резко. Слишком резко для того, кто не заслуживал к себе грубого отношения. Сильвену до сих пор трудно сдерживать вспыхивающую злость, когда Доктор не порицал его за слабость, не насмехался, а пытался, пускай и без особого успеха, помочь гробовщику хотя бы тем, чтобы принести ему воды или отстирать платок, перепачканный кровью. Сильвен старался, искренне старался относиться к Доктору куда более определённо — их обоих уже связывало столько всего, что гробовщик мог смело заявить: никто в жизни не оказывал на него такое влияние, как Ришелье. Но это сложно — измениться, перебороть свои навязчивые мысли, не дающие ему покоя, а ещё опасения за будущее, которое было обречено из-за лживого настоящего. Сильвен хотел признаться Доктору и рассказать ему о том, кем тот являлся на самом деле. Чтобы он вспомнил и о матери, и о своей судьбе, подкинувшей ему то ещё испытание, и о накопленных за года знаниях. Чтобы Доктор стал Дегэйром Ришелье — молодым талантливым врачом, погибшим на войне. Но Сильвен был слишком труслив, чтобы решаться на поступок, способный обречь его на более серьёзные страдания, чем жестокое детство, побои и отвратительная внешность, добавляющая свою лепту в страхи гробовщика, впадающего в оцепенение каждый раз, когда Доктор называл его красивым. А ещё Сильвен был слишком одержим Ришелье, чтобы так просто отпускать его. Он жаждал вновь поцеловать его. Сорвать с его губ стон — райский звук, сравнимый разве что с пением Ангелов. Заставить его молить, как молят Бога о спасении души. Ему хотелось… чего-то большего, несмотря на то, насколько это было грешно. Прошло три дня после прихода Бланш, и все эти дни он бесцельно провалялся в кровати. С Доктором, не отходящим от него ни на шаг. В обнимку. Сильвен, одолеваемый слабостью, забыл о всякой работе, о любых других делах, мало его интересующих. Ему нужен был лишь Доктор, с которым он каждый раз переплетал пальцы рук, образовывая связь, пускай и не устраивающую Сильвена так, как он втайне грезил на самом деле. В его грёзах он уже прижимал Ришелье к матрасу, выбивая из него весь прокля́тый дух, доводя до полуобморочного состояния. В его грёзах Доктор был развязнее — полной противоположностью себя настоящего, — и он провоцировал, срывал оставшиеся частички разума, когда покорно, не отводя пронзительного взгляда, опускался на колени и прижимался щекой к паху. — Как вы думаете, Сильвен, хорошо ли поступил Сганарель? Он побил свою жену палкой. В основном гробовщик лежал затылком на груди Доктора, и тот гладил чёрные прямые пряди, рассыпающиеся на его светлой одежде чернильным пятном. Сильвен любил, прикрыв глаза — и здоровый, и слепой, — отключать мозги и наслаждаться прикосновениями Ришелье, который, словно созданный для того, чтобы дарить любовь, никогда не был на них скуп. Сейчас же Сильвен тоже лежал на Докторе, подложившем под спину подушку, но только не на груди, а на его животе, приобняв одной рукой за талию, а другой, накрыв бедро, время от времени поглаживал его. В таком положении маска доставляла ощутимый дискомфорт, и гробовщику, по-прежнему не намеревавшемуся с ней расставаться, пришлось чуть повернуть голову. — Что? — Вы меня не слушали, не так ли? — Я слушал лишь вас, мой дорогой. Зачем мне другие? — Тогда вы очень невнимательны. Сильвен даже не догадывался, что Доктор умеет читать. Когда он откопал эту худую книженцию, пьесу, найденную, очевидно, в тех же дебрях, что и блокнот, — и почему, интересно, гробовщик не натыкался на неё прежде? — он, озвучив название на тонкой грязной обложке, предложил первое, что пришло бы на ум любому образованному человеку, — открыть её. Но Доктор не мог быть образованным. Или мог?.. Что-то — или кто-то — как следует поигралось с его воспоминаниями, выборочно оставляя то, что было выгодно Сильвену, который с удовольствием подстраивал бедного, потерявшего память Доктора под себя. — Я внимателен… — буркнул Сильвен. — Эти книги — пустой звук. Зачем тратить на них время? — Разве вам неинтересно, что станет с героями? — искренне ужаснулся Доктор. — Какая разница? Живя в книге, человек упускает реальность и обрекает себя на извечные бессмысленные иллюзии. — А вы, милый друг? Вы тоже зарывались в работу в надежде обрести покой в сердце. Несомненно, другие люди преследуют такие же цели. Их нельзя осуждать за страсть к увлечениям, отличных от ваших. — У вас такой обширный опыт, мой дорогой? — Нет, но… — Тут нет никаких «но». Тема исчерпала себя. Доктор, недовольно прикусив нижнюю губу, заправил выбившуюся прядь Сильвена ему за ухо. Он поддел кончиками пальцев край маски и, не встречаясь с сопротивлением гробовщика, немного её сдвинул, чтобы примирительно погладить бледную щеку. Ришелье, не воспринимая слова Сильвена на свой счёт, не считая важным прерывать из-за странной прихоти чтение вполне любопытной пьесы, вернулся к строчкам и продолжил с выразительностью отыгрывать персонажа: — «А что же? Мы, видите ли, ищем такого учёного человека, такого чудо-лекаря, который взялся бы вылечить дочь нашего хозяина, — у ней от какой-то хворобы отнялся язык», — Ришелье поцокал и вздохнул, когда гробовщик переместил ладонь с бедра ему на живот. — «Сколько учёных лекарей её пользовали, а толку чуть. Но ведь может же сыскаться человек, который знает заветные лекарства, чудодейственные средства: возьмёт да и сделает то, что не удавалось другим». — Какая же чепуха, — фыркнул снова Сильвен. — Зачем вы вообще продолжаете себя и меня мучить? Вы так жаждете, чтобы я просил вас о пощаде? — Она довольно забавная. Вы не находите? — Нахожу её унылой, мой дорогой. — Она была в доме... Как вы могли её не читать? — задал риторический вопрос Доктор. — Нам бы тоже не помешало сыскать учёного лекаря, который бы смог вам помочь. Нельзя, чтобы так продолжалось. Вы же понимаете? Сильвен, предчувствуя очередную нравоучительную речь, специально забрался под рубашку Доктора, вырывая у того судорожный вдох. Гробовщик, сохраняя удивительное самообладание, огладил его тёплую кожу, прежде чем нарушил молчание: — Я понимаю. Ришелье закатил глаза, поражаясь несерьёзному поведению Сильвена, относящегося к себе халатно и недопустимо равнодушно. Тот мог его смущать или заставлять молчать, но он никогда не сможет убить заботу — иногда навязчивую, вызывающую не самые лучшие эмоции, однако необходимую и абсолютно естественную, когда кто-то дорог. — И, милый друг? Неужели это всё, что вы мне скажете? Пожалуйста, вы должны… — Не начинайте, — раздражённо перебил его Сильвен. — Просто… Расскажите о чём-нибудь. Не читайте эту никчёмную книгу. Я хочу послушать ваш голос, мой невинный воронёнок, но не хочу вникать в эту нелепость. — Я… У меня нет ничего, что пришлось бы вам по душе. — Мне интересно всё, что связано с вами. — О, Сильвен, вы… — Доктор набрал в лёгкие воздух. — Вы же осведомлены обо всём, что со мной происходит. У меня нет для вас ничего нового. И нет никаких секретов. — Придумайте. Всё, что угодно, но придумайте, мой нежный воронёнок. У вас безграничная фантазия — я верю в вас. — Что ж… Я… Хм… Я размышлял о том, чтобы пойти по вашим стопам и тоже вырезать из дерева какую-нибудь… игрушку? Птицу. — Птицу? — Вы же называете меня «воронёнком». Вы считаете, я совсем захворал? Потерял здравомыслие? — Вовсе нет. Ваша прихоть вполне... интересная. И реализуемая. — Ещё… — Доктор выдержал паузу, не уверенный, стоит ли делиться такими глупостями или нет. — Я не прочь попробовать сделать маску. Не такую, как у вас. Более… вытянутую. «Он увлекался птицами, и после вас он тоже захотел себе маску. С клювом», — всплыли в голове слова мадам Ришелье, и Сильвен поперхнулся. — Что? Зачем вам? Ваша красота — удивительна. Вы — чудо! Вам нельзя себя прятать! — Я… не знаю. Мне кажется, это какая-то несбыточная мечта из детства. Странно, что у меня так и не дошли до этого руки. Возможно… Сильвен перестал его слушать, сосредоточившись на одном — на том, как странно выражался Доктор. Какое детство он подразумевал? У него не могло его быть — не у этого создания, чья жизнь, если посудить, началась совсем недавно. У Ришелье, появившегося в доме гробовщика, было только настоящее — и больше ничего. Так почему же он приплетал такую небылицу? Почему брал на себя то, что не должно его касаться? Сильвен не думал, что к Доктору возвращалась его память — ничего на это не указывало. Он по-прежнему оставался собой — таким же славным, слегка невинным человеком, для которого на первом месте стояло благополучие Сильвена, а уже потом — собственное. Не значит ли, что гробовщик придавал обычным словам чересчур важное значение? Вероятно, так и есть. Сильвен в последние дни слишком часто цеплялся за малейшую чепуху, искал подвох там, где его попросту не было. Он стал мнительным из-за страха, что кто-то заберёт у него Доктора и причинит ему боль. Кто-то. Например, Жоэль. К Сильвену больше не приходила Бланш — слишком гордая натура — и не делилась новостями о продвигающихся поисках Жоэля, о трупе Вивьена и в целом — обо всём творившемся в городе. Сам же гробовщик предпочитал лишний раз не высовываться из дома, чтобы, не дай Бог, кто-то во время его отсутствия не вломился и не напал на бедного Доктора, навряд ли сумеющего противостоять врагу, тем более если он — Жоэль, который шире Ришелье раза в два, если не больше, и куда крупнее его. Поэтому Сильвену не удавалось быть в курсе всех событий, и это, пожалуй, частично угнетало. Когда Бланш только сообщила ему шокирующее событие, он не воспринял его с равнодушием — нет, — но и не ломал долго голову, как так вышло, что мсье Северин съел Вивьена, который хоть и был меньше и худее его, всё равно оставался высоким мужчиной. Его невозможно сожрать за раз. Сырое мясо, органы — это не обычная еда. Да и то — в таком количестве — она способна значительно ухудшить самочувствие любого. Она вызывает спазмы, тошноту, тем более у неподготовленного. Навряд ли Жоэль прежде баловался человечиной. Так в чём подвох? В том же, что и в случае Доктора? Ожившая кукла и сбрендивший человек. Какой прекрасный тандем. — Сильвен? — потормошил его Ришелье. — Да? — Вы заснули? Вы… не отреагировали, когда я обратился к вам в первый раз. — Нет, — поспешно ответил гробовщик. — Я задумался. — О чём же? Сильвен не считал важным обсуждать человека, изрядно достававшего его и в детстве, и сейчас, когда он был взрослым, но вместе с тем Доктор — единственный, кто мог понять его. Он — тот, кто поддержит гробовщика, какие бы странные не преследовали того фантазии. А ещё Ришелье — рядом с ним, ощущаемый острее обычного, и только он мог помочь Сильвену расслабиться, привести мысли в норму и наконец-то забыть о Жоэле, изрядно надоевшем своим существованием. Но стоило ли о нём забывать? О нём надо помнить. Он опасен. — Я задумался о Жоэле, — признался с поражением Сильвен. — О его грехах. — Разве вы не собирались относиться к нему пренебрежительнее? — Он убил Вивьена, мой воронёнок. Его до сих пор не нашли. Я беспокоюсь за вас, и я не могу выкинуть из головы того, кто представляет для вас угрозу. — Почему он представляет для меня угрозу? Мы были знакомы с ним лично? — Нет! — чуть не выкрикнул Сильвен. — Слава Господу, вам повезло. Он ненавидит меня. Значит, и вас, пускай и не напрямую. — Он ненавидит вас, потому что вы хороший человек, а он — нет. Вы непричастны к его ошибкам, милый друг. Причастен. О-о, он причастен! — Я… не разделяю вашего мнения, — растерянно признался гробовщик, отказываясь от спора с Доктором. — Сильвен… Он съел сырое человеческое мясо. Это не шутки. Вы не виноваты в его безумии. Сильвен невольно улыбнулся под маской, когда Ришелье начал мыслить в том же направлении, что и он сам. Конечно, это отвратительный повод для радости, и всё же — ему приятно, как они были связаны друг с другом, раз изъяснялись почти одинаково. — Я не могу понять, как ему удалось обглодать Вивьена до костей, мой дорогой. Это — сказочная история. — Людям свойственно преувеличивать, когда они напуганы, — сказал Доктор. — Нереальное для них сразу же становится реальным. Не стоит доверять слухам и женщине, обижавшей вас в детстве. Видели вы тело Вивьена? — Вы же знаете, я не выходил из дома. Я был с вами. — Тогда тема исчерпала себя, — повторил слова Сильвена Доктор и возгордился тем, как ловко он выкрутился и уколол гробовщика, от возмущения поменявшего позу и приподнявшегося на руках, расставленных по бокам от Ришелье. — Вы негодник… — Вы так считаете? Сильвен отобрал у Доктора тонкую книгу и, скучающе рассмотрев её, пренебрежительно бросил в сторону, — она с грохотом упала на деревянные половицы и отрезвила Ришелье от шока, отчего он недовольно нахмурился и прищурился. Ему определённо не понравилось такое неподобающее отношение к труду автора, придумывавшего пьесу и тратившего время на её написание. И он отлично показывал своё недовольство через необычайно серьёзный вид. — Так нельзя, Сильвен. — Да? Почему же? — Любая деятельность важна. Палец гробовщика легонько коснулся кончика носа Доктора, забавно скосившего глаза в смутной попытке понять, что удумал Сильвен на этот раз. Не помогло. — Разве? — Да. Даже отдыхать — важно. Необходимо чередовать работу с отдыхом. Вот что такое идеальный баланс. Ему следовало рассказать про эту небылицу себе прежнему, когда он, несомненно, нагло нарушал свой придуманный баланс, помогая людям. — Намёк? — тихо уточнил с улыбкой гробовщик. — Да. — А что, если я продолжу действовать по-своему? Неужели вы меня накажете? — Нет, — сглотнул Доктор. — Какая жалость. Маска Сильвена остановилась недалеко от лица Доктора, стойко выдержавшего нарушение личных границ и даже не сдвинувшегося назад. Ришелье самоуверенно вглядывался в тёмные прорези, замечая в одной из них зелёный глаз, также пристально наблюдающий за ним. То, как Сильвен шумно дышал, вызвало у Доктора мурашки вдоль позвоночника. — Могу я… — Да. Вы можете всё. Абсолютно всё. Ришелье кивнул, по привычке подцепляя маску и приподнимая её так, чтобы был виден приоткрытый рот Сильвена, с нетерпением дожидавшегося от Доктора каких-либо серьёзных действий. Их не последовало. Тот, пялясь на губы, то ли стесняясь преодолеть минимальное между ними расстояние, то ли просто боясь быть неправильно понятым, не тронулся с места и мельком посмотрел на гробовщика, словно спрашивая у того разрешение. — Сил… Сильвен, придерживая злополучную маску, задирая её ещё выше, припал к губам Доктора, невольно принуждая того скатиться по подушке вниз и распластаться на кровати. Он вцепился в плечи гробовщика, податливо открывая рот и позволяя Сильвену, схватившему Ришелье за подбородок, вести. Это был более удачный опыт, чем самый первый раз. Сильвен, не напирая на Доктора, не проявляя ту прежнюю нетерпеливость, действовал куда мягче, пускай по-прежнему интуитивно и неопытно. Он менее дёргано оглаживал его тело, с нетерпением реагирующее на каждое прикосновение, будто оно только и жаждало того, чтобы гробовщик уделил ему внимание. Будто созданное для этих рук, знающих, где именно надо трогать, где надо надавить и вызвать бурную реакцию. Сильвен, оторвавшись от Ришелье из-за нехватки воздуха, выровнял дыхание, прежде чем снова прильнул к его губам, не в силах отпустить человека, покорно принимающего каждый укус и хватающего каждый вдох; провоцирующего своими бездумными движениями бёдер. Сильвен был в шаге от того, чтобы его раздеть; чтобы оставить метку на его бледной коже, которая подтвердит, кому принадлежал Доктор; чтобы пройтись поцелуями от груди до пупка; чтобы просто… Когда на языке появился омерзительный привкус, Сильвен отстранился и открыл здоровый глаз. Ему потребовались короткие секунды осознания, пока он приходил в себя, и всё его самообладание для подавления истошного вопля, зарождающегося в груди. Сильвен, с бешеным сердцебиением, с неверием и ужасом уставился не на растрёпанного Доктора, а на кого-то другого, медленно приобретающего свои искажённые очертания. Он больше не был в кровати в своём доме вместе с Ришелье. Его окружал лишь мрак, и через него с трудом пробивалась полоска тошнотворного света, толком не освещающая что-либо вокруг. Тем не менее, её — достаточно, чтобы лицезреть перед собой чью-то голову с порванными окровавленными губами, с дырой в щеке, с придавленным с одной стороны черепом, из-за чего из расплюснутой макушки вытекал мозг. Съехавшая пустая глазница, впрочем, только больше ухудшала незавидное положение страдальца. Сильвен, задохнувшись от стоявшего запаха, от кошмарного зрелища с напрочь изуродованным созданием, понял, что сидел на нём. Но тело — не твёрдое и упругое, каким обычно бывает человек, не подвергшийся зверскому надругательству. Сильвен расположился на чём-то неприятном, чересчур мягком и влажном, и он физически чувствовал, как на его одежде расползались мокрые пятна из-за соприкосновения с телом. Когда гробовщик услышал совсем близко чавканье, он с ужасом развернулся на звук, и полоска света, будто подчиняясь кукловоду, осветила того, кто остервенело, с сумасшедшим блеском в глазах, глотал кусочки мяса. Жоэль. Вся его одежда — в жутких разводах от крови, его светлые короткие волосы слиплись, и теперь напоминали багряное месиво, хаотично спадавшее на лоб. Лицо, нахмуренное, с пролёгшей морщинкой между бровями, — тоже перепачкано, и это создавало впечатление, что он нырнул в чан с красной краской и забыл умыться. Карие глаза потемнели, из-за чего зрачок пугающе сливался с радужкой. Он был как будто болен. Одержим. Мсье Северин не отдавал себе отчёта, с какой-то цикличностью вгрызался в оставшуюся человеческую плоть и, отклоняясь, оттягивая её до предела, быстро работая зубами, отрывал кусок за куском, совершенно не понимая, что он делал. Сильвен, замерев, наблюдал с нечитаемой эмоцией за зверем, за монстром, за чудовищем, скрывающимся в оболочке Жоэля. Гробовщик кое-как перевалился на твёрдую чёрную поверхность и сполз с человека, который оказался, судя по характерной для него одежде, Вивьеном. Чёрт. Гадство! — Ж… Жоэль… — отозвался в пространстве фантомный голос Вивьена, но Сильвен мог признаться, что это он, охваченный паникой, ощущая сильный приступ тошноты, позвал мясника, пытаясь вернуть его в реальность. — Вивьен? — откликнулся моментально Жоэль, и его лицо скривилось в гримасе боли. — Вивьен, где ты… Свет пропал и тут же озарил всё пространство, ослепляя гробовщика. Он зажмурился и заслонил прорези маски рукой, а когда снова открыл глаз, увидел, как на макушку Жоэля опустилась забинтованная рука. — У людей существует разная любовь. Всепоглощающая. Ревностная. Братская. Жертвенная, — существо тихо рассмеялось, надавливая на голову обездвиженного мясника и принуждая его сгибаться. — Обидевшие страдающее дитя почти наказаны... Как же сладки были рыдания Вивьена Кавелье, когда Жоэль Северин вместо того, чтобы помочь, вонзил в него свои зубы. — Что вы сделали с ними?! — закричал Сильвен, не в силах смотреть на лицо незнакомца, следующего за ним по пятам и насильно заставляющего быть свидетелем этой бесчеловечной игры. — Я? Ничего, — существо резким движением впечатало Жоэля в разворошённый желудок Вивьена, вдавливая, заставляя того бесцельно бороться и задыхаться в чужих внутренностях. — Я выпотрошил пьяницу на глазах у его друга. Я снимал с него кожу, пока Жоэль Северин пытался мне противостоять. Я отрывал от него куски плоти и поддерживал в нём жизнь, пока смертный пожирал его. — Зачем?! Зачем, чёрт возьми! Что вы хотите от меня?! — Сильвен Ленуар, — незнакомец исчез, а в следующий миг появился позади гробовщика и, не поднимая его на ноги, стиснул шею, приближаясь к уху. — Как тебе мой подарок? Твои обидчики больше не будут тебя донимать… Твоё детище будет с тобой. Детище, которое ты полюбил. — Нет! — Создатель влюбился в своё творение, — повторило существо, мягко гладя его по волосам. — Не надо отрицать правду, Сильвен Ленуар. Твой обман дорого тебе обходится. — Я не обманываю! Это вынужденно! Я ничего не делал! — Дети бывают разными, — пространно проговорил незнакомец. — Но что, если ребёнок ненавидит того, кто его породил? На какие отчаянные поступки решается невинный разум? — Замолчите! Я не виноват! — Такой любопытный вопрос, не так ли, Сильвен Ленуар? — ещё один пробирающий до мурашек смешок. — Думать — полезно, но мысли не должны быть сосредоточены на одном человеке. — Нет... Нет! Не смейте его трогать… Пожалуйста… Он ни при чём! Умоляю! — Душа Дегэйра Ришелье давно мне не принадлежит. Она — твоя. Это мой главный тебе дар. Твоё наказание. Твоя благодать. Твоё проклятие. Запомни это, Сильвен Ленуар, когда будешь попрекать меня. Когда будешь повышать на меня свой голос. Существо толкнуло гробовщика в спину, и тот, как Жоэль, упал во внутренности человеческого тела. Когда он, борясь с головокружением, приподнялся на дрожащих руках, то лицезрел вместо Вивьена Доктора — такого же распотрошённого и с трудом узнаваемого. — Просыпайся, страдающее дитя в маске. Впереди ещё столько веселья... Раздался приглушённый из-за бинтов щелчок пальцев, и Сильвен, резко пробудившись ото сна, не успел опомниться и прийти в чувства, как зашёлся в новом приступе кашля с кровью. Он наобум потянулся к комоду, где, по идее, должен храниться его платок, но наткнулся лишь на деревянную поверхность, на которой не было ни одной вещи. Гробовщик, прислонив ладонь ко рту, в скором времени понял, что это — гиблая затея. Непрекращающийся кашель и льющаяся кровь не улучшали его положения, и он воспользовался рукавом рубашки, моментально её изгваздав. Ещё одна. Проклятье! — Сильвен? — поднявшийся Доктор с недоумением замер в проходе, а потом со всех ног подбежал к нему и, невзирая ни на что, заключил в объятия. — Мой милый друг, простите меня! Сильвен с замыленным зрением разглядел Доктора и, тихо выдохнув — от облегчения, — не менее крепко обнял его. — Д… Доктор? Что вы… «Где вы были? Почему я спал? Почему мы не…» — много вопросов приходило на ум, но гробовщик, растерявшись, мог лишь молчать и утыкаться носом маски в плечо Ришелье. — Вы уснули. — Я… Что? Как? Ему захотелось засмеяться от того, насколько это — абсурдно. Они целовались! Как Сильвен, увлёкшись Доктором, уснул? С чем это связано? Почему он ничего не помнил? Что не так с его памятью? И этот кошмар… Он походил на продолжение реальности, а не на разыгравшееся воображение. Всё было таким живым, словно гробовщик лично присутствовал на бесчеловечном акте грехопадения, когда Жоэль ел Вивьена. Словно его отправили в прошлое, до появления Бланш, когда мсье Северин только-только сходил с ума. «Обидчики больше не будут тебя донимать». «Твоё детище будет с тобой». Сильвен никак не мог избавиться от слов незнакомца. Сам образ существа — размытый, неясный, загадочный и доставляющий дискомфорт вкупе с болью, — не оставлял его в покое. Вся эта дьявольщина, подкрадывающаяся к нему и бьющая каждый раз в спину; все эти необъяснимые события, которые, впрочем, со временем как-то примирились, теперь вновь объявили о себе. У Сильвена раскалывалась голова. Он не хотел рассуждать о том, что Доктор — ожившая кукла, а Жоэль, управляемый существом, прикончил Вивьена. Гробовщик мечтал только о том, чтобы вновь лечь в кровать вместе с Ришелье, слушая его негромкое щебетание до скончания своей жалкой жизни. — Да. Ваше самочувствие ухудшилось, и я… Я уложил вас в кровать. Как немощного старика. Отвратительно! Он не был таким бесполезным! Он не дряхлый полумертвец, обещанный Смерти. У него впереди столько планов!.. Сильвен прижал к себе Доктора ещё сильнее, безмолвно умоляя его не покидать его. Гробовщик стиснул зубы, подавляя в себе рвущийся наружу крик, полный отчаяния. Он запутался. Во всём. Он так скучал по равномерному течению его дней, когда распорядок был предельно простым и незамысловатым; когда ничего не угрожало ему и не тревожило его сердце; когда была лишь работа — и всё. А ещё Сильвен, параллельно с созданием гробов, рвался быть с Доктором, и чтобы никто их и никогда не трогал. — Мой воронёнок… Простите меня. — За что? — Я приношу вам… столько хлопот. — О, милый друг… Прошу вас, не тревожьтесь. Я забочусь о вас, потому что я этого хочу. Вам нужна моя помощь, и я буду с вами до тех пор, пока от меня будет польза. — Вы будете со мной всегда, — строго сказал Сильвен. Доктор усмехнулся. — Да. Да, конечно. Я буду с вами всегда. Я неверно выразился. Гробовщик, довольный утверждением, или скорее признанием, что Ришелье никогда его не оставит, немного успокоился. Он оживился, и теперь, вернув рассудку прежнее хладнокровие, заинтересовался другим. — Когда я… Когда я спал, чем вы занимались? — О! — Ришелье заметно повеселел. — Я должен вам кое-что показать! Давайте я помогу вам подняться! Доктор резво вскочил, что немудрено для его возраста, и потянул за собой Сильвена, который не одобрил этой поспешности. У него закружилась голова, и он, опираясь о Ришелье, взмолился о пощаде: — Не так быстро, мой дорогой. — Простите! Я… Я просто взволнован. — Чем же? — Узнаете, — загадочно бросил Доктор. — Идёмте! Ришелье, переполненный энергией и энтузиазмом, потащил за собой уставшего, пускай и спавшего, Сильвена, терпеливо следовавшего за ним по пятам. Они спустились на первый этаж, и Доктор, кинувшись к стойке, подобрал нечто странное и тут же всунул это гробовщику. — Воронёнок. Я упоминал его и... всё же решился его сделать. Да и к тому же мне... — Доктор тактично прокашлялся. — Мне нечем было заняться. Простите, что хозяйничал в вашей мастерской. Клянусь, я ничего не сломал. Относительно небольшой кусок дерева был криво и косо обработан стамеской, из-за чего маленькие детали — клюв, хвост — выглядели дико смехотворно и аляповато. Кроме того, у птицы, если это недоразумение вообще было сопоставимо с таким определением, не имелось крыльев и глаз — сказывалась неопытность, не позволившая Доктору создать шедевр. В целом, покажи Сильвену эту ошибку природы, переводящую впустую материал, кто-то другой, то он бы смачно ругнулся. Но птица — или жалкое подобие в форме квадрата с курьёзной головой и хвостом — сотворена Доктором. Это кардинально всё меняло. — Воро… Воронёнок? — глупо переспросил Сильвен — на всякий случай. — Да! Как думаете, у меня получилось? Я могу теперь помогать вам с гробами? Я быстро учусь. Вам не придётся больше переживать, что из-за плохого состояния вы откладываете дела на потом. Я буду делать всё за вас! Сердце пропустило удар. Глаза Ришелье светились неподдельным счастьем, гордостью и простым желанием быть полезным. Сильвен, обойдя его, аккуратно поставил деревянную косую птицу на полку, к другим игрушкам, сделанным качественнее и намного лучше, и вернулся к Доктору, чтобы нежно взять его ладони в свои. — Мой дорогой… Мой милый, вы… — он огладил его кожу, которую нельзя было портить тяжёлой работой. — Как вы не поранились? — Я… чуть не поранился. Но всё обошлось. — Мой воронёнок… Дерево слишком грубое. Оно не предназначено для вас. Вам не стоит заниматься этой выматывающей деятельностью. Доктор, опустив голову, зациклился на обломанных ногтях Сильвена, которым прежде не уделял должного внимания. Он перевернул одну его ладонь внутренней стороной, замечая на ней и побелевшие шрамы, и мозоли, и неправильно зажившую кожу от неудачного использования инструментов, из-за чего она слегка выпирала. Доктор, хмыкнув, осторожно соединил пальцы с пальцами Сильвена: у гробовщика они были костлявыми и худыми, а у Ришелье — длинными и изящными. От этой разницы у Сильвена перехватило дух. — Если дерево мне не подходит, то что тогда? Медицина. — Рисуйте в своём блокноте. — Рисовать… в блокноте? — Да. Я полагаю, у вас… хорошо это получается. А ещё лучше — быть врачом. Доктор опустил руку, хитро прищуриваясь, — значит, снова что-то задумал. Он, помолчав, склонил голову набок и невинно улыбнулся. — А вы… Вы хотите понаблюдать за мной? Сильвен не сомневался, что когда-нибудь Ришелье, кем бы он ни был, — добьёт его. Однако гробовщик, не противившийся этой смерти, мог лишь тихонько ей поддакивать. — Конечно. — Только не смотрите, что я рисую. Пожалуйста. — Я буду ждать вашего разрешения, мой дорогой. А пока вы позволяете, я буду смотреть на вас. — Спасибо, Сильвен. Для меня это очень важно. Доктор, принеся стул из мастерской, усадил на него гробовщика, а сам расположился напротив него — из простых побуждений, чтобы тот действительно ничего не видел. Он достал из полки, указанной Сильвеном, спрятанный от Бланш блокнот и карандаш, раскрыл на свободной странице и, время от времени переводя взгляд на гробовщика, начал рисовать. Сильвен не знал, его ли переносят на бумагу или Доктору было просто необходимо глядеть на гробовщика. На самом деле, его это не особо волновало. Смирившись с прихотями Ришелье, Сильвен лишь, подвинув стул ближе к стойке, положил на неё руки и улёгся на них, чтобы следить за каждым движением Доктора; чтобы не пропускать, как он хмурился, как улыбался, как моргал и как нервно кусал карандаш, раздумывая над своим рисунком. Он изучал его — по-новому, в обстановке, когда тот — занят, когда увлечён делом, занимавшим все его мысли. Доктор для него — до безумия привлекателен. Даже Аполлон по сравнению с ним — ничто, обычный греческий божок, возносимый до Небес. Доктор для него — это тихая гавань, это бушующий бескрайний океан, это спокойствие и одновременно — всплеск всех эмоций. Ришелье принадлежал лишь Сильвену. Его душа, сердце — абсолютно всё. Не было ничего способного изменить данное мнение, потому что это — очевидный факт. И Сильвен отлично понимал, что Доктору уже известно, что он — его. Он принимал это. Подыгрывал. Сам позволял всё время затухающему огню разгораться. Теперь Доктор просто пожинал свои плоды. А Сильвена, не отрывающего от него пристального взора, любующегося и плавящегося от красоты сосредоточенного Ришелье, всё сильнее подрывало взять его за запястье и утащить в кровать.