Грешная полынь

— Доктор? — с некоторой настороженностью в голосе, боясь показаться то ли беспардонным, то ли просто безумцем, позвал его Сильвен. — Я могу войти? Кровать предательски заскрипела, выдавая с потрохами то, что юный Ришелье, невзирая на ярко светящее на улице солнце и явное начало дня, до сих пор валялся в постели и сладко дремал, наслаждаясь чудесным временем, полным неведения и прекрасных грёз. Сильвен завидовал ему. Право слово, было в этом что-то особенное — так жить: без памяти, без работы, с мыслью, что мир — самый добрый, и нет ничего способного изменить это неприкрыто наивное мнение. Но гробовщик мог. Мог показать ему все ужасы места, заселённого жестокими зверьми, носящими маски с искусственными улыбками; мог испугать его и наплести ещё больше отвратительной лжи, которая недалеко уйдёт от суровой правды, умеющей преподносить шокирующие сюрпризы. Но Сильвен этого не делал. Он жалел Доктора, живущего наконец-то без горы ответственности за жизни никчёмных созданий и наслаждающегося каждым мимолётным моментом. Юному Ришелье это было не дано — он умер раньше, чем успел внести вклад в их до омерзения лицемерное общество. Однако Доктор, этот милый мсье, будоражащий Сильвену кровь, должен — обязан — сохранить свою дивную непосредственность и наперекор всем Божьим законам жить. Ведь иначе он не будет относиться к нему так тепло. Иначе он не будет его слушаться. Хорошая плата — недоговаривать, чтобы на заветное время нацепить на тело монстра человеческую шкуру. — С… Сильвен? — сонно переспросил Доктор и громко зевнул. — Да… Да, конечно, вы можете войти. Гробовщик, сохраняя невозмутимый вид, — не без помощи безэмоциональной маски, несомненно, — шагнул в спальню, оказавшись сразу возмущённым, взволнованным и уязвлённым открывшимся ему зрелищем, сводящим с ума бедный мозг, работающий и без того лишь на чистом адреналине. — Док… Доктор… Юный Ришелье сгорбился в сидячем положении, на чужой кровати, уже, впрочем, полноправно ставшей его. Однако не это заставило нервные окончания Сильвена кричать о спасении, о помиловании, которое навряд ли будет, пока под боком обитал Доктор, творящий сущий беспредел — опять же, исключительно по мнению гробовщика, не привыкшего к соседству. Юный Ришелье — без одежды. Его обнажённую кожу торса не скрывала никакая ткань — даже одеяла. Оно покоилось на ногах и лишь частично прикрывало живот, пока всё остальное было на всеобщем обозрении. Доктор, ещё раз зевнув, повернулся к гробовщику и прищурил голубые глаза, словно плохо видя и пытаясь рассмотреть новоприбывшего. — Сильвен, — повторил манеру гробовщика и тихо произнёс он с растрепавшимися тёмными волосами, которые искренне хотелось привести в порядок. — Мне опять снился кошмар… Сильвен, пропуская мимо ушей всякие слова Доктора, нагло на него пялился — не со зла, конечно же. Он сам не понимал, почему придавал этому огромное значение; почему терялся, когда тот делал совершенно обычные вещи, пускай иногда неестественные. Сильвен не осознавал ничего — по крайней мере, сейчас, полностью сосредоточенный на бледной коже юного Ришелье, создававшей ощущение того, что тот принадлежал аристократической крови — недалеко от правды, если учитывать происхождение его матери. Гробовщик заметил на его плечах россыпь веснушек, не выделяющихся насыщенным цветом, не кажущихся лишними. Они умудрялись дополнять столь утончённый образ, невольно формирующийся в голове Сильвена, каждодневно изучающего Доктора и узнающего о нём всё больше нового. Косточки ключиц особенно красовались на этом худом теле, имевшем определённый шарм — трудно не смириться с очевиднейшим фактом, тем более тогда, когда этот человек был не прикрыт своей одеждой, будто знал, как он — до невозможности красив. Фантазии, возникшие в доме мадам Ришелье, напомнили о себе, усугубив ситуацию ещё более абсурдными картинками, вызывающими сильнейшее головокружение с тошнотой. Сильвен, прежде никогда не видя чужие голые тела; Сильвен, не переживающий никаких эмоций от красоты других людей, покорно признающий свою убогость перед ними; Сильвен, до этого не чувствовавший себя настолько беспомощно слабо, не представлял, куда ему спрятаться, чтобы лицо, горевшее ярче огня, не обжигало его до противной дрожи в конечностях. — Мне страшно, — вымолвил Доктор, и в гробовщике проснулся новый неконтролируемый всплеск из сожаления, горечи и странной радости, возносящей его почти до небес. Боже. До Сильвена наконец-то дошло, чем он занимался. Чем он болен. Он восхищался. Он хотел прикоснуться к нему, как к какому-то божеству, получить благословение, обрести покой, избавиться от грехов, камнем привязанных к его шее. Хотел… его внимания, чтобы и он сделал ему комплимент — как с радужкой глаза. Кошмар… Кошмар! Какой же ужас! Его мир закружился. Сильвен, дёрнувшись, отступил назад и прижался к стене, будто та — его единственная надежда сохранить рассудок, уплывающий от него в незримую даль с невообразимой скоростью. Он прижал ладонь к груди, схватил костлявыми пальцами рубаху, надеясь вырвать сердце — или то, что от него осталось. Гробовщик уже терялся при виде юного Ришелье, когда тот сутками назад вытирал его кровь, но сегодняшний день перебивал всё ранее происходившее, и он не мог определить, каким образом этот странный человек продолжал так паршиво на него влиять. Сильвен слишком много о нём думал. Ему пора прекратить. Прекратить! Ну же! Хватит! — Сильвен?.. — мягко позвал его Доктор, прервав свой скромный монолог, успешно игнорируемый гробовщиком, не способным отвлечься от его фарфоровой кожи. — Вы… Вы в порядке, милый друг? Милый друг. Сильвен усмехнулся — истерически, панически, с пульсирующими висками, не улучшающими его и без того скверное состояние. Он утопал в пронзительном взгляде напротив, как в вязком болоте, затягивающем человека с каждой долгой минутой всё глубже в зелёную жижу без шанса выбраться. Он страдал, как мученик, которому не отрубили с первого раза затупившимся топором голову. — Сильвен?.. Гробовщик шумно втянул в лёгкие воздух. А затем выдохнул — всё также шумно. — Почему вы не в одежде? — выпалил он чрезвычайно ровным голосом, в котором не было ничего, что намекало бы на его внутреннюю борьбу. Юный Ришелье, озадаченный вопросом совершенно не по теме, потеребил пальцами одеяло. О-о, без всяких сомнений, эти пальцы хотелось трогать, держать, гладить, подносить к лицу, чтобы они проводили по щекам, по губам; чтобы тормошили волосы и играючи закручивали непослушные пряди. Это пальцы — Бога, но никак не человека. — Вы сами настояли на том, что необходимо спать без неё. Сильвен мотнул головой. Издал смешок — снова истерический. Он с необыкновенно прямой спиной дошёл до кровати и положил на неё руки, уперевшись ими в твёрдый матрас. Доктор, вопросительно глянув на гробовщика, столкнулся с его трагической маской, в которой из-за неудачного ракурса и падающей тени утопал в черноте зелёный глаз. — Так нельзя, — строго отчеканил Сильвен. — Почему? — Это неприлично. — Неприлично? — Доктор поджал тонкие губы. — Но вы же... сами... заставили меня... Сильвен не двигался. Одаривая юного Ришелье своим бесценным вниманием, он невольно, — хотя скорее намеренно, нежели случайно, — вгонял того в краску из-за всей несуразной ситуации, и Доктор, слегка отодвинувшись, почувствовал себя крайне некомфортно. Сам же гробовщик, сосредоточенный на беспокойном лице своего собеседника, как-то упустил из виду, насколько близко он располагался рядом с тем, кто заставлял его нервничать. — Вы всё усложняете, — наконец, ответил он. — Признаюсь честно, я немного запутался, Сильвен, — обречённо, с жалким смешком, сказал юный Ришелье, с тревогой трогая шею. — Вы когда-нибудь видели, чтобы я спал без одежды? — поинтересовался гробовщик. Он потянул руку к дрогнувшему от неожиданности Доктору и пригладил торчавшую на макушке прядь, так раздражающую его своей непослушностью. — Я… Мне казалось, что вы и вовсе не спите. Вы выбрали для себя такое неудобное место. — Я не сплю без одежды, мой дорогой друг, — язвительно прошептал последние слова Сильвен. — И вы тоже не должны без неё спать. Гробовщик сжал ткань одеяла, и Доктор, на пару секунд задержав взгляд на его цепкой хватке, поднял голову и более нервозно посмотрел на собеседника, ни с того ни с сего изменившегося в поведении. — Сильвен… Вы меня пугаете. У вас ничего не болит? Как ваш палец? Гробовщик так же резко, как приблизился к кровати, выпрямился и чуть отстранился, наконец-то предоставив Доктору шанс вздохнуть полной грудью и без страха схлопотать — впрочем, опасность всё равно присутствовала, и юный Ришелье, укутавшись в одеяло, пристально следил за Сильвеном, готовый к любой его выходке. — Вы такой заботливый, Доктор. Такой славный, — гробовщик заправил длинные прямые волосы за уши. — Но вы так надоедливы. — Вы… Вы злитесь на меня? — Разве вы что-то натворили? — с улыбкой уточнил Сильвен. — Доктор, неужели вы прячете от меня тайны? — Вовсе нет. Гробовщик с чувством покивал, что походило на простое издевательство, принятое юным Ришелье довольно остро. — Вы когда-нибудь заглядывали в шкаф, о, любопытный Доктор? Юный Ришелье замер. Он терялся в догадках, как лучше всего ответить и при этом не звучать странно, как обиженный человек, задетый неудачно подобранными словами. Конечно, ему было неловко. Доктор неплохо изучил нелюдимого Сильвена, относившегося к нему с неким смирением. Однако сейчас он явно злился, и юный Ришелье не знал: из-за того, что он спал обнажённым, или из-за чего-то другого, спрятанного в глубинах чужого сознания. — Нет, я… — Превосходно, — перебил его Сильвен, подошёл к шкафу и раскрыл дверцы нараспашку, указывая по порядку на полки. — Здесь — повседневная одежда, а здесь — для сна. Будьте любезны, отныне и навсегда спать в ночной сорочке. Доктор, решив не углубляться в тревожащий его вопрос, чтобы лишний раз не провоцировать гробовщика и не испытывать свою несчастную судьбу, медленно кивнул. — Я вас понял. — Не только заботливый, но ещё и понимающий… Какая прелесть! Вы почти покорили меня, мой дорогой. Доктор недоумевающе поднял одну бровь. Сильвен прятал свою безграничную печаль за сарказмом, льющимся из него сейчас куда сильнее, чем обычно. Это был инстинкт самосохранения, работающий как-то чересчур неправильно, поломано и искажённо — невероятно, как точно это описывало и самого гробовщика, чьи реакции всегда впечатляли непредсказуемостью. Юный Ришелье пытался его понять. Пытался относиться к любым его вспышкам агрессии как к должному. Но это — сложно, как ни крути, тем более когда у самого характер не особо покладистый, и чтобы с ним справиться, приходилось подавлять себя. — Я совсем не похож на того человека, которого вы помните, не так ли? Выражение лица Доктора было серьёзным, и прежде Сильвен никогда не видел этой холодной стали в его голубых глазах, — разве что только на эскизе. Он завёл руки за спину, смутно соображая, о чём юный Ришелье вообще лепетал. — Что? — Вы срываетесь на мне. Вы расстроены. Я не соответствую вашим ожиданиям, — пояснил Доктор. — Однако нет. Будет правильнее сказать: вы не просто расстроены. Вы разочарованы. Но я боюсь, что не только мной. Вас что-то гложет. Сильвен бы поаплодировал наблюдательности юного Ришелье, умудряющего до сих пор озадачивать. Он бы рассмеялся от того, насколько тот близок к правде, ведь гробовщика и правда волновало много чего — и не только противный Доктор, заполонивший его страдающий разум. Сильвен переживал за себя, за своё состояние, ухудшающееся рядом с этим донельзя внимательным человеком, не отстающим от него и целеустремлённо докапывающимся до сути, непроизвольно ковыряющим раны и сразу же обрабатывающим их жгучим спиртом, причиняя только больше боли. Сильвен страшился своих ненормальных мыслей — таких нездоровых, что он не имел ни малейшего представления, как с ними стоило бороться, чтобы они прекратили его донимать. В конце концов, для него это было в новинку — испытывать несвойственное ему возбуждение, проходящее по всему телу и бодрящее лучше, чем пьяницу — крепчайший алкоголь. — Если вы хотите, вы можете подмести внизу. Я не настаиваю, но это явно лучше, чем шляться без дела. Это — новая попытка избежать копания в душе, которое Сильвен, привыкший к постоянному равнодушию, переносил болезненно. Доктор, приняв тот факт, что важная тема проигнорирована, тяжко вздохнул, опечаленный своей беспомощностью. Выстроенные годами неприступные стены ломать было сложно. Но не невозможно, и юный Ришелье собирался это доказать. — Конечно. Я с радостью помогу вам. — Тогда одевайтесь. Я буду ждать вас. Сильвен не затормозил, не задержался ещё на короткое время, чтобы оглядеть по привычке Доктора, — сразу умчался, как раненый, словно опасаясь, что ещё одно промедление, и он вытворит нечто совершенно неподобающее, неправильное. Без причины нагрубит тому, кто этого не заслуживал, нарушит между ними образовавшуюся тонюсенькую ниточку доверия, держащуюся буквально на соплях. Он так боялся стать неугодным для Доктора, хоть и делал всё возможное, чтобы оттолкнуть его, — очередное противоречие, которое он прятал очень глубоко, лишь бы не думать. Сильвен спустился на первый этаж, неспешно добрался до мастерской и вытащил из тёмного угла метлу. Это дело, которое он собирался поручить Доктору, было плёвым — с ним бы справился даже ребёнок, — но при этом крайне ответственным и важным. Сам гробовщик, ненавидя грязь, регулярно подметал свою мастерскую — работать в чистоте всё же куда комфортнее, чем в бардаке, где всё заставлено, а мусора столько, что он мешал свободно передвигаться. Не будь Сильвен так взбудоражен, он бы никогда не дал в руки юному Ришелье метлу, но непростая ситуация, усложнившаяся его откровенно паршивым поведением, кардинально изменила планы, и теперь гробовщик — на полном серьёзе — дожидался, когда спустится Доктор, чтобы загрузить его работой. Очередное противоречие. Это было интересно, — то, как Сильвен изменял себе, как обнаруживал несоответствия, не мешавшие прежде спокойно существовать, — они были ему попросту неизвестны. Но сейчас, с появлением в его жизни Доктора, он начал замечать за собой всё больше странностей, мало его устраивавших. Так, например, Сильвен не мог разобраться в том, почему перед его глазом по-прежнему мелькал отпечатавшийся образ обнажённого торса юного Ришелье, — самого обычного, если посудить, непримечательного для остальных, но по странным причинам запомнившегося гробовщиком как что-то уникальное, совершенно невероятное. Будто кожа Доктора — из драгоценного редкого камня, нуждающегося в особом, трепетном отношении. Будто сделана специально для того, чтобы ею восхищался глупый человек, прячущийся за неживой маской. Сильвен не понимал ровным счётом ничего — опять же — ровно с того момента, как он открыл глаз и увидел перед собой Доктора, и ему не нравилось, в каком неведении он пребывал каждый день. Ему вообще ничего не нравилось: начиная от неуместных фраз, вылетающих из его рта, и заканчивая срывами, сбивающими его с толку похлеще, чем самого Доктора, сталкивающегося с непостоянностью человека в маске. Это — настоящее мучение, и Сильвен желал всего лишь разобраться в том, что с ним, чёрт возьми, не так. Он сравнивал Доктора с запретным плодом — достаточно нелепая метафора, но отлично показывающая его отношение к юному Ришелье, его рвение не то довериться, не то оттолкнуть, не то поддержать, не то выгнать на улицу, чтобы освободиться от непрошенного гостя и прекратить себя мучить абсурдными фантазиями, вгрызающимися острыми клыками в мозг, доводя до паники и до потери контроля. Доктор для Сильвена — проклятие, к которому было очень запутанное отношение. Его бремя, выпавшее на плечи по неясному стечению обстоятельств. Но как его вынести и в процессе не свихнуться окончательно? — Я готов. Доктор, переступив последнюю ступеньку, показался перед гробовщиком. Он был в белой свободной рубашке — почти такой же, как у самого Сильвена, которая со временем, к сожалению, перетерпела не особо приятные метаморфозы, испачкавшись в разных местах, а из чистого бежевого превратившись в грязный, дешёвый цвет. Она — заправлена в узкие тёмные штаны, доходящие до щиколотки и подчёркивающие ноги. После пережитого ранее гробовщик, более-менее успокоившись и отогнав от себя бесовские образы, захотел взвыть от отчаяния. — Вы будете подметать, а не делать в блокноте заметки, — скептично отметил Сильвен. — Ваш выбор одежды не самый разумный. — Это не страшно. — Да. Точно. О чём это я? Вы же пустили свой платок на сущую небылицу. — Я хотел вам помочь, — оправдался Доктор. — К тому же мне пришлась по душе ваша реакция. Вы прекрасны, когда смущены. Сильвен зажмурился. Это не вписывалось ни во что адекватное. Это — каторга для него, безумие, испытание на прочность, которое он опять заваливал, не в силах справиться с собственным организмом, рвущимся слушать комплименты, наслаждающимся ими, когда как здравые частички старались оттащить его и защитить, принуждали огрызаться, сражаться — прятаться. Сильвен — это одна сплошная путаница, и если Бог наблюдал за ним, то, бесспорно, Он злорадствовал над своим нелюбимым ребёнком. — От вас не требуется ничего сложного. Задача абсолютно проста, — гробовщик небрежным движением повёл на весу метлу влево, затем опустил на пол и смахнул вправо, повторил для закрепления, а после передал её охотно взявшему Доктору. — И так всё помещение. — А куда убирать мусор? — В мешок, — Сильвен вытащил его из шкафа, где стояли игрушки. — Хорошо. Вроде бы ничего сложного. — Действительно, — фыркнул гробовщик. — Непосильный труд. Доктор пропустил колкость мимо ушей, сконцентрировавшись на насущном — на порученной ему работе, к которой он отнёсся крайне тщательно. Слегка нахмурившись, он повторял точь-в-точь за Сильвеном, подметая может и неуклюже, но вполне успешно, если судить по собиравшейся горке грязи, которую он планировал в скорейшем времени поместить в мешок. Гробовщик, прислонившись к стойке, надзирал за Доктором, — не потому, что ему это нравилось, хотя в этом была вся правда, так отрицаемая им. Он хотел убедиться, что юный Ришелье не натворит в процессе своей никчёмной деятельности бед, из-за которых после гробовщик пожалеет раз сто, что дал ему в руки, не предназначенные для отчасти тяжёлого труда, метлу. Невзирая на некую деревянность, Доктор всё равно перемещался изящно, целиком притягивая к себе внимание Сильвена, зацикленного на его спине, на которой, как только юный Ришелье наклонялся, предательски натягивалась ткань рубашки, подчёркивающая линию позвоночника. Гробовщик засматривался на руки Доктора, крепко держащие метлу, из-за чего выделялись косточки на тыльной стороне кисти. Тело юного Ришелье было совершенным — настоящая греческая скульптура, и место ей не в убогом доме гробовщика, а там, где она сможет блистать и притягивать к себе искушённых обывателей. Сильвен уже сдался. Не сейчас, когда любовался Доктором, прекрасного в своём порыве удовлетворить гробовщика, дабы тот им гордился. И не тогда, когда тот впервые «очнулся». Сильвен сошёл с ума уже тогда, когда впервые увидел его на эскизе; когда мадам Ришелье произнесла заветные слова: «Мой сын всегда отзывался о вас хорошо». Доктор, держа метлу, со вздохом облегчения выпрямился и повернулся к гробовщику, не отрывавшему от него своего пристального взора. — Я… — он неловко улыбнулся. — Я ведь правильно всё делаю? — Да, — с заторможенностью ответил Сильвен. — Да. Вы — идеальны. — Идеален? Что вы подразумеваете, милый друг? Гробовщик мысленно ударил себя по лбу — опять ляпнул быстрее, чем успел подумать. Не намереваясь пояснять свои слова, он шустро преодолел разделявшее их расстояние и крепко, импульсивно, ухватил обескураженного Доктора за подбородок, чтобы затем более мягко покрутить голову человека то влево, то вправо, то снова влево. На тонкой линии скул и шее отчётливо виднелись жёсткие тёмные волоски, колющие подушечки пальцев. Лёгкая щетина не выглядела небрежно, но Сильвен решил, что будет куда лучше от неё избавиться, нежели сохранить, чтобы она, не дай Бог, отросла до бороды — юному Ришелье совершенно не пойдёт этот дикий образ замученного годами мужчины, напрочь забывшего об уходе за собой. — Вас надо побрить. Сильвен, усмехнувшись, легонько хлопнул его по щеке, и глаза Доктора растерянно расширились. — Это больно? — Я буду аккуратен. — Что ж… Я… Я вам верю. Как и вы мне, — юный Ришелье коснулся тонкого запястья Сильвена, на что тот отреагировал недружелюбно — сразу же отстранился, будто не сам нарушил личное пространство. — Как славно, что мы друг другу верим, Доктор, — поделился спонтанными мыслями гробовщик. — Мне это нравится. Подождите здесь. Я принесу всё необходимое. — А подмести? — Закончите потом. — А ваша работа? — Не смертельно, — бросил Сильвен. — О… Но я совсем не хочу доставлять вам хлопот. Гробовщик закатил глаза. Своей излишне учтивой натурой Доктор раздражал Сильвена, которому приходилось пояснять одно и то же, доказывая тому, что это — сугубо его инициатива, и, если он предложил, значит, располагал временем, чтобы сосредоточиться на юном Ришелье столько, сколько потребуется. — Просто ждите здесь. Сильвен скрылся в мастерской — в его личной зоне комфорта, из которой, будь его воля, он бы никогда не уходил. Вытащив из шкафа железную коробочку с потёртой крышкой и зажав её под мышкой, он взял глубокую ёмкость, налил воды, а затем подхватил табурет и поплёлся обратно к Доктору, кажется, даже не шелохнувшемуся с того момента, как ему отдали приказ. Вскользь оглядев его, убеждаясь, что с ним всё в порядке, Сильвен поставил табурет не возле окна, но близко к нему, чтобы льющийся свет давал ему достаточно освещения. Он поманил юного Ришелье к себе пальцем, и Доктор, отведя смущённо взгляд, послушался его. Разместив ёмкость с водой и коробочку на стойке, гробовщик ловко достал бритву, а затем — и острое лезвие из исцарапанной тёмно-коричневой ручки. — Раньше я всегда брил старика, который жил тут до меня, — сказал Сильвен. — Он был тем ещё пьяницей, и, брей он себя сам, то рано или поздно перерезал бы себе глотку. — Вы сами научились? — Нет. Отец. Он меня научил. В очередной круглой коробочке, совсем небольшой, находились остатки мази для бритья, запасы которой уже давно следовало бы пополнить. Сильвен, подчерпнув немного вязкой жижи подушечками пальцев, вновь взял Доктора за подбородок и, поддерживая его, начал круговыми движениями втирать мазь в кожу щёк и шеи. — Кем он был? — Священником, — усмехнулся гробовщик. — Омерзительной личностью, Доктор. Вы бы определённо не одобрили его подход к воспитанию детей. — Что он делал? — Стыдился. Рассказывал всем, что я порочен, что я дитя Дьявола, а не Бога. Он придушил мою мать во сне, когда я только-только родился. Подушкой. У неё не было ни единого шанса спастись. А труп… он закопал его за пределами дома и наплёл остальным душещипательную историю о том, какая она свинья, — Сильвен, закончив наносить мазь, судорожно вцепился в бритву. — Оказывается, легко выйти святым, когда у тебя репутация хорошего человека. Он так и не признался в том, что я его родной сын. Никому. Каков подлец, не так ли, Доктор? Он любил хвастаться своим убийством, когда оставался со мной один на один. Знал, что я буду молчать. Никто не поверит уроду. Лезвие осторожно коснулось щетины, пока второй рукой Сильвен оттянул в сторону кожу Доктора. Плавно, без спешки, он повёл бритву вниз, по направлению роста волос, а затем, отстранившись, сполоснул лезвие в воде. — Он не подлец, Сильвен. Он негодяй. Почему он… Почему он убил вашу мать? — Потому что она родила меня, очевидно, — гробовщик наклонил голову набок и сощурился. — Будь вы родителем, захотели бы иметь в сыновьях чудовище? — Ребёнок не виноват… — Нет, не захотели бы, — он грубо оборвал долгую речь Доктора. — Вот и для него это был удар. Ниже пояса. Буквально. Сильвен хохотнул, будто это — лучшая шутка, которая когда-либо вышла из его уст. Гробовщик вновь приблизился к юному Ришелье, чтобы снова убрать жёсткие волоски и промыть бритву в воде — и так по кругу, пока правая сторона не была полностью очищена. — Вам не больно? — Нет. Ваши прикосновения очень… приятны. Сильвен ненавязчиво провёл пальцами по уже гладкой щеке, удивляясь тому, какой прекрасной была кожа юного Ришелье, вызывавшая внутри груди неясный ворох новых, куда более непривычных для него эмоций. — До тех пор, пока я не ошибусь, — зловеще проговорил он, что полностью контрастировало с его нежными действиями. — Надеюсь, это всё же не произойдёт. Вы знаете, что делаете. И вы не желаете вредить мне. — Почему вы так убеждены в этом? Доктор пожал плечами. — Я просто вижу. Было бы забавно — показать, что юный Ришелье глубоко заблуждался, и Сильвен с лёгкостью — специально — мог его порезать. Было бы забавно — доказать ему, что он ни черта не видит и только принимает свою фантазию за правду, далёкую от реальности. Но вместо всего этого гробовщик, подавляя в себе ужасающие садистские порывы, совершенно неуместные в данной ситуации, продолжил неторопливо брить Доктора, соблюдая осторожность — лишь бы не поранить этого до жути самоуверенного человека, так доверчиво подставляющего ему свою шею. — Сильвен… — Вам необязательно так часто повторять моё имя, Доктор. — Да, вы правы. Но мне приносит это особое удовольствие, — невинно поделился юный Ришелье. — Почему вы носите именно трагическую маску? Разве не будет лучше надеть улыбающуюся? — Так повелось с детства. Не думаю, что улыбка мне пойдёт. — Улыбка всем идёт. — Вам — да. Но мне — нет. — Вы ошибаетесь. Ваша маска… Вы же сами её сделали, не так ли? В самом деле, поразительно, как неживой материал подчёркивает ваше настоящее лицо. Сильвен рвано выдохнул. — Останемся при своём мнении. Ему потребовалось затратить ещё некоторое время, прежде чем левая сторона, как и правая, была идеально выбрита. Сильвен, отдалившись от Доктора, внимательно оглядел его лицо, оставаясь довольным проделанной работой. С таким умением, если уж на то пошло, он мог спокойно записаться в цирюльники, однако данная мысль не особо его прельщала. Он согласен брить себя. И Доктора. Но больше — никого. Сильвен, опять заворожённый красотой юного Ришелье, накрыл его щеку ладонью, медленно повёл руку вниз и коснулся отросшим ноготком чужих уголков губ, оттягивая их вбок и создавая пародию на улыбку. Было в этом человеке что-то необычное, притягивающее. Манящее, как благоухающие цветы в летнюю пору на огромном ярком поле, мимо которых невозможно пройти. Проигнорировать Доктора — тоже задача не из лёгких. Он — интересный объект, хотя этого мало, чтобы описать всю полноту чувств, которые не утихали даже тогда, когда юный Ришелье был далеко. Они могли ослабнуть, но этот эффект — непозволительно короткий. Мысли всё равно — рано или поздно — возвращались к нему, подобно стреле, пущенной в крупную дичь, надеющуюся избежать жестокой кончины. — Вы так совершенны, мой друг, — невпопад прошептал Сильвен, задумчиво спустившись к шее Доктора, привлёкшей его уже тогда, когда тот снял платок. — Вы… Вы явно преувеличиваете… Во мне нет ничего особенного. Но вот вы… Что… О… Что вы… Сильвен, резко уронив бритву, также внезапно опустился на пол, на колени, собираясь то ли поклоняться, то ли молиться Доктору, озадаченному ещё более странным и нехарактерным поведением; удивлённому этой непостоянностью, следующей за гробовщиком по пятам. Сильвен, приобняв одной рукой юного Ришелье за талию, приникнул ухом к прижатым друг другу чужим ногам, из-за чего чёрные волосы растрепались по таким же тёмным штанам. Его трагическая маска, выражающая страдания, была завершающей деталью этой вздорной сцены, в которой читалась боль от внутренней борьбы, сводящей с каждым противным часом всё больше с ума. Будь его маска живой, то из глазниц определённо бы потекли чёрные слёзы. — Вы так совершенны… — как в бреду повторил гробовщик. — Сильвен… — Пожалуйста, не причиняйте мне боль, Доктор. Не смейте меня обманывать. Вы не представляете, как я выделяю вас на фоне других. — У меня не было и в мыслях… — Пообещайте! — Я клянусь вам. Сильвен удовлетворённо хмыкнул, предпочитая не думать о том, как скоротечны любые клятвы и обещания. Он сжал ткань рубашки юного Ришелье и зажмурился, абстрагировавшись от всего земного и сконцентрировавшись лишь на теплоте, исходящей от человека, на котором он лежал. В данный момент Сильвену не было никакого дела до работы, до всеобъемлющего мира за пределами маленького дома. Он отключил мозги. Наконец-то успокоился, пока опять не появилась противная совесть, осуждающая его за требования, которые он предъявлял Доктору, но сам — совершенно им не соответствуя. Сильвен стиснул зубы, поджал губы и зажмурился, стараясь избавиться от навязчивых образов. Ему было жаль. Действительно — жаль. Он хотел извиниться, но мог лишь безостановочно повторять бессмысленные слова в голове без права озвучить свою исповедь вслух. Но Доктор, подобно Божеству, прощающему своему раскаявшемуся дитя все грехи, словно знающий, что терзало душу Сильвена, нежно накрыл его макушку ладонью, освобождая от оков, лишавших его свободы. И Сильвен, приподнявшись на локтях, задержав взгляд на безмятежном лице юного Ришелье, уткнулся, как в своё единственное спасение, маской ему в грудь, заталкивая ненавистную совесть как можно глубже. Теперь отныне — и навсегда.