Грешная полынь

Его знали как нелюдимого, замкнутого, страдающего человека, на чью долю, с самого рождения и вплоть до нынешнего дня, выпадали только трудности. Счастье для него — такое же отдалённое понятие, как для обывателей его работа, тесно переплетённая со смертью. Неудивительно, что она отторгала от него людей. Немудрено, что его боялись. Предпочитали избегать. Не замечать, будто он так — крохотная деталь на заднем фоне театра, с исчезновением которой, будем честны, ничего не изменится. В маленьком городке, похожем больше на деревню и давно отставшем от их прогрессивного века, люди говорили, что он был крайне уродлив, и потому его отец, внешне примерный семьянин, каждую неделю проводящий воскресную мессу, приучил прятать лицо сына за белой маской, напоминавшей Трагедию прямиком из Древней Греции. Странный выбор, заявят другие. Но мужчина видел в этом скрытый символизм — тот, кто отличается от подобия Господа, должен расплачиваться за свои грехи, должен вечно мучиться, даже если это дитя, не успевшее за свои юные года согрешить. По правде говоря, его отец был... незаурядной личностью. А ещё лицемерной. Когда для всех он — непорочен, чуть ли не воплощение самого Иисуса, для ребёнка он являлся монстром, полной противоположностью милосердного Сына Божьего, навряд ли бы позволявшего себе хлестать собственное чадо розгами, по несколько раз в течение дня, отчего на коже не оставалось ни одного живого участка, который бы не покрывали глубокие кровоточащие раны. Ему, читающему проповеди о том, как важно возлюбить своего ближнего, было проще думать, что его непутёвый ребëнок помечен гнусным дьявольским следом с самого младенчества не потому, что это просто печальное событие, от которого никто не застрахован, а потому, что он родился от настоящей блудницы, сразу же сбежавшей после родов. Человеку, посвятившему свою жизнь Богу, было сложно не воспринимать это как наказание от Него за то, что он, такой благочестивый и святой, сошёл с пути, предназначенного ему судьбой. Сильвен, получивший за неимением прочей отцовскую фамилию Ленуар, вылез из утробы родившей его женщины со съехавшей половиной лица: один его глаз был до омерзения маленьким, расположенным по неясным обстоятельствам практически на уровне носа, а ещё слепым. Кроме того, у него был до странного бледный, болезненный цвет кожи, очень тонкие губы, а на его худом теле лучшие врачи Франции могли без труда изучать столь сложную и жестокую науку, как человеческая анатомия. Без прикрас — Сильвен походил на потрёпанное пугало, отгоняющее на поле противных и настойчивых воронов. Зато, несмотря на своё очевидное уродство, он мог похвастаться красивой зелёной радужкой здорового глаза, в худшие времена напоминавший болотную тину, а в лучшие — бесконечные луга или леса с высоченными деревьями, в которых он часто, будучи ребёнком, прятался от сверстников, имеющих прелюбопытнейшую манеру издеваться над теми, кто разительно от них отличался. Впрочем, привычка убегать от мирских забот осталась у него и в тридцать три, когда общество так давило на него, что единственным спасением была природа, с которой он всегда почему-то ощущал поразительное единение. Она не отвечала ему так, как люди, но и не осуждала, как они. Там, на свободе, когда он снимал маску, когда ветер приятно обдувал «дьявольское» лицо и ворошил его длинные чёрные волосы, подрезаемые раньше отцом, не терпящим его грязных сальных локонов, он прекращал быть монстром, заслуживающим почётное место в цирке уродов. Он становился человеком — просто слишком израненным и неполноценным, чтобы быть любимым Богом. Но даже так, в полном одиночестве, его умудрялись донимать. Только это уже совсем другая история.

***

Пожалуй, как это обычно бывает, основные проблемы начались в детстве, из-за отца, надеявшегося обрести наследника, а получившего вместо него безобразное чудовище, с которым сложно было выйти в свет без стыда. Мать его, на самом-то деле, вовсе не была никой блудницей, да и Дьяволу не поклонялась. Она верой и правдой служила Богу, однако в роду случилось так, что бабка её, а там и прапрабабка и другие дети рождались с отвратительным генетическим заболеванием, передавшимся по роковому случаю и Сильвену. Возможно, это связано с тем, что когда-то его дальние родственники по материнской линии поддались сомнительной страсти и возлегли с братом или сестрой. Возможно, их род сам по себе был когда-то проклят, как заявили бы мистики, гадалки или какие-нибудь шаманы на отдалённых островах, из-за чего чуть ли не каждый второй ребёнок походил на кусок мяса, который переехали на карете. Несколько раз. Какая печаль. Что ещё парадоксально, мать не сбежала, как утверждал отец Сильвена, да и от ребёнка не отрекалась, ибо, невзирая на его увечья и её истерики, когда женщина только-только взглянула на родившегося уродца, она была готова его принять. Сильвен — её плоть и кровь, и какая из неё выйдет мать, если она бросит своё несчастное дитя на произвол судьбы? Но ей не позволили даже подержать его. Для всех она — последняя свинья, кинувшая ребёнка, и только отец Сильвена знал, что она скоропостижно скончалась. Без видимой на то причины. Прежде не болея. Совершенно внезапно. За это население ещё больше возвысило его чуть ли не до самого Господа, приютившего заблудшую душу, которому он любезно подарил приют. К сожалению, никто не догадывался, что он — родной отец Сильвена, что он совратил женщину прекрасными речами, а её беременность обыграл так, словно над ней надругались, и она пришла к нему, чтобы покаяться и просить убежища в церкви — естественная практика для бездомных без родственных связей. В общем, Арно Ленуар был человеком и правда весьма скверным. Работая священником в маленькой церквушке, он привык к мольбам и особенно к смерти. Это была его отдушина — слушать безутешные рыдания, помогать с похоронами, чтобы семья была убеждена, что там, в Раю, их лишившемуся жизни родственнику ангелы будут приветливо петь своим нежным голосом и восхвалять за все земные поступки. Ему нравились зажиточные люди, которые были щедры к нему и часто раскошеливались, лишь бы только он их утешил. И он обожал, когда его считали жертвой, вынужденной терпеть присутствие маленького монстра. Прямо-таки настоящий мученик, не так ли? Когда Арно умер, Сильвен не стал священником. Право слово, такого уродца надо было хранить в подвале, вдали от всех, а не в церкви, на людях, ожидавших привлекательного и доброго пастора, готового взять на себя непосильное бремя вести стадо заблудших овец сквозь дьявольскую тьму, полную сладких искушений. За всё время, пока отец его сторонился и прятал, Сильвен воспылал любовью к дереву, к его грубой структуре, которую, если быть терпеливым, можно довести до совершенства. Оно — не глина, которая из-за того, что была мягкой и податливой, позволяла лепить по-настоящему изящные фигуры, поражающие воображение своей искусностью. Дерево — куда более требовательный материал, нуждающийся в особом отношении. Оно было близко Сильвену по духу, и он ощущал с ним родство, наивно полагая, что был похож на него — такой же одинокий, мало кем понятый, брошенный из-за внешней оболочки, но обладавший необъятным внутренним миром, горевшим ярче огня. Будь у него воля, он бы срезал с себя уродливую кору-кожу. Он бы придал себе форму, которая не отличала бы его от остальных. Из гадкого утёнка Сильвен бы перевоплотился в прекрасного лебедя, будь у него волшебный ножик, сумевший бы избавить его от испорченной плоти, заклеймившей его уродом. Тогда, когда он остался один в пустой церкви, когда сидел на коленях напротив алтаря и креста с распятым Иисусом, пугающе возвышавшимся над ним, он не молился. Он давно разочаровался в Боге. Сильвен давно смирился с тем, как Тот поиздевался над ним, какие страдания ему принёс, которые он не заслуживал, даже если в прошлом был грешником, каким-нибудь богачом, пристающим к людям, а потом убивающим их в тёмных переулках; или врачом, уродующим своих пациентов. Он давно понял, что Бог к нему несправедлив. Вцепившись в свои короткие волосы, с бешено стучащим сердцем, готовым в любую секунду пробить клетку из рёбер, Сильвен действительно не молился. Но он обращался к Нему, чтобы понять, как ему быть дальше — без крова, без покровителя, пускай и такого дерьмового, как его умерший отец, без возможности самостоятельно себя прокормить. Для всех он — подобно прокажённому, и как с такой отвратительной судьбой ему быть? Неужели прятаться в лесу, вдали от цивилизации? Неужели ему и правда необходимо стать чудовищем? — Что ты хочешь от меня? Конечно, было глупо надеяться, что Он ответит. У Бога есть свои принципы, свои идеалы и, несомненно, правила, которые Ему нельзя нарушать. Одно из таких — никогда не помогать смертным, даже если от этого зависела чья-то жизнь. Или очень много жизней, когда дело касалось масштабного кровопролитного события. Его было трудно за это осуждать, хотя внутренние демоны так и рвались наружу, чтобы выплеснуть на Него всю злость, негодование — в нелепой надежде, что Он появится, и Его получится схватить за одежду, потрясти достаточно сильно, чтобы Он наконец-то ответил на простой вопрос — за что же это зло. Впрочем, Его и бесполезно порицать. Великое создание, невидимое для всех, существующее лишь на страницах религиозных Писаний, созданных фанатиками, было слабым доказательством для веры в Него. По своей сути Бог был идеей, источником мотивации для тех, кому нужен стимул, чтобы не сойти с ума. Но Сильвен сошёл с ума уже давно. Он не видел в Боге спасение, как другие отчаявшиеся люди. Был ли Сильвен таким же, как они? Таким же потерянным? Пожалуй, трудно ставить его в одну линию с ними. Когда дело касалось Сильвена, то всë было куда сложнее, однако ясно одно — общество, презиравшее его годами, извратило его, испортило, втоптало в грязь, а затем выбросило, как ненужную игрушку, прочь, чтобы он не мешал. В чëрных впадинах маски, скрывавших его здоровый глаз, никто не мог увидеть обездоленного, одинокого человека, никогда не чувствовавшего тепла. Для которого чужда любовь. Его взгляд всегда был печальным, как у брошенной и побитой собаки, потерявшей всякое доверие к людям, проявлявших к ней неоднократно враждебность. Он был как у ободранной кошки, старающейся найти пропитание, но натыкающейся каждый раз на пинок в ужасно костлявый бок. В его взгляде читалась боль, но никто этого не знал — всем было плевать. Сильвен, стукнув каменный пол, зашипел от резкой вспышки боли, пронёсшейся как молния по его тонкой бледной руке с отчëтливо выпирающими сине-зелëными венами, похожими на тонких змеек. Он в панике схватил на груди бежевую ткань простецкой рубахи, висевшей на нëм, как мешок, и ещё ярче увидел свои тонкие кисти, которые были открыты — он любил закатывать рукава, потому что иначе они придавали ему объëм — слишком курьëзный и нелепый, по его мнению. Сильвен ненавидел себя. Свою хрупкость и тело, державшееся за жизнь благодаря немыслимому чуду — не иначе. Однако такое сложно назвать чудом. Скорее проклятие. Отвратительное, гнетущее, уничтожающее все внутренности, пока они просто не начинают кровоточить и гнить. Сильвен ненавидел свою жизнь, но оно и понятно. Какой же он глупый человек. — Ты не можешь меня осуждать! — выкрикнул Сильвен невпопад, гневно смотря то на крест, то на потолок, то ли обращаясь к Богу, то ли к Его сыну. — Все мы грешны! Все! Так что же ты хочешь от меня?! Бог никогда не ответит — Он слишком занят, чтобы зацикливаться на смертных, утопающих в жалости к себе. Иисус, распятый на этом огромном кресте, никогда не ответит, потому что это — просто металл — такой холодный и неодушевлённый, что легче было попросить помощи у крысы в погребе, чем у этой невзрачной декорации, которой молились. Поклонялись. Сильвен хотел выкрикнуть, что Бог — монстр. Что Он хуже Дьявола, искушающего смертных. Но он молчал, хотя внутренняя злость убивала его, разрывала на множество маленьких кусочков. Ему было так больно, так досадно от непонимания, от детской растерянности, что ему делать дальше. В конце концов, Сильвену было всего лишь одиннадцать, когда умер его отец. Это — травма, которая останется с ним на всю жизнь. Это — истерзанная психика, разрушенные надежды и мечты, что отец, закоренелый недоумок, когда-нибудь обратит на него внимание и прекратит обращаться с ним, с родным сыном, как с диким животным. Это слепая ненависть, что теперь не будет так, как прежде. Теперь он окончательно один. Навсегда. Вероятно, Бог всë же смотрел на Сильвена сверху. Возможно, Он проникся к нему чувствами — жалостью, становившейся естественной, когда видишь уродливое лицо ребëнка, обречëнного на пожизненные мучения. Может быть, это простое совпадение, но в этот день, в этот злополучный вечер, когда Сильвен, сидя в церкви и спасаясь от проливного дождя на улице, пытался дозваться до Его совести, он повстречался со старым гробовщиком, отворившим двери церкви и ворвавшимся внутрь. От него за километр несло перегаром — его постоянный запах, который, казалось бы, не исчезнет никогда, даже когда мужчина испустит последний вздох, а тело закопают глубоко под землю. И именно он позвал Сильвена с собой, несвязно говоря что-то про отца, про Арно, который был «славным мужиком, дай Бог ему отправиться в Рай». И именно он улыбнулся Сильвену, пускай и пьяно, пускай и с замыленным зрением, пускай и с трудом соображающим мозгом, который даже не понимал, насколько Сильвен другой. Итак, в одиннадцать лет его забрал с собой гробовщик, и Сильвен, делающий игрушки в мрачной подсобке, в которую его прятал отец, наконец-то смог заняться тем, что у него получалось лучше всего — работать с деревом.

***

Это был вопрос времени, когда же гробовщик, чей возраст перевалил за число семьдесят, покинет жестокий земной мир и отправится на покой. Он умер, когда Сильвену стукнуло за двадцать пять. Отказала печень. Наступила непродолжительная кома. А потом, в один прекрасный момент, он просто перестал дышать. Всё это время, пока Сильвен находился рядом с ним, — целых четырнадцать лет, — гробовщик, этот дурно пахнущий пьянчуга, которому лучше лишний раз держать рот на замке, чтобы вонь не разносилась по маленькому пространству, ни разу не оскорбил его. Даже не ударил, если Сильвен плошал и что-то портил — всë же делать гробы было куда труднее, чем вырезать из дерева игрушки, и нужно быть достаточно натренированным, чтобы достичь совершенства в этом непростом деле. В самом начале неловкость чувствовалась особенно сильно. Сама атмосфера была напряжëнной, хоть гробовщик не относился предвзято к странному молчаливому ребëнку, не снимающему свою трагическую маску, сколько того не уговаривай. Мужчина был терпеливым, что удивляло Сильвена, которого вечно били, если он, растерянный и неуклюжий, ронял предметы и что-то по чистой случайности разбивал. Когда не слушался и в страхе жался в углу. Гробовщик — полная противоположность его отца, и, пожалуй, именно это поспособствовало тому, что Сильвен доверился этому человеку, что вообще вышел вместе с ним из церкви и согласился на его покровительство, когда даже его не знал. У гробовщика — серьëзные проблемы с алкоголем, и это было весомой причиной для населения их города, чтобы не якшаться лишний раз со всяким сбродом. У мужчины не было друзей. Семьи. Только собутыльники, пропадающие на следующий день. У Сильвена же не было никого. Он дал ему прозвище Маска. Не из-за того, что у гробовщика — плохая память и он не знал, как звали приëмного сына их покойного священника. И вовсе не из-за того, чтобы оскорбить и без того израненного ребëнка, остро реагирующего практически на любые слова окружающих его людей. На самом деле, всë было довольно просто, и это имело прямую связь с тем, что маска для Сильвена стала его продолжением. Его новым лицом. Его защитой, за которой ему было комфортно. А ещë потому, что гробовщик редко просыхал, и в таком состоянии, когда мир перед ним плыл, а слова отказывались складываться в понятные конструкции, оперировать образами и ассоциациями становилось проще. Сильвен для него был не ребёнком, у которого умер отец. Не человеком. Он — безликая маска, запертая в клетке уныния и самобичевания. Он — создание, которое несло на себе все людские грехи, которое терпело боль, чтобы человечество не утонуло в новом Великом Потопе. В конце концов, он был Ковчегом, за который невольно держался весь мир. Сильвену пришлось по вкусу это прозвище, пускай он и не говорил об этом гробовщику. Он вовсе не ненавидел своë имя, данное ему отцом при рождении. Он к нему равнодушен. Но быть Маской, а не Человеком, значило для него куда больше. Сильвен не был привязан к чему-то настолько убогому и посредственному, как все остальные, цепляющиеся за свою никчëмную и номинальную человечность. Человек — создание смертное, полное пороков и изъянов. Изначально убогое, способное на отчаянные и корыстные поступки, на тошнотворную ложь и глупые мысли, преследующие его ежесекундно. Маска же — создание, далëкое от всего, что было уместно называть грешным. Он — идеал. Он — обладатель невидимой силы, которая для других ни что иное, как пустой звук. Получив прозвище, Сильвен мог быть не просто уродом. Он мог быть кем-то более значимым, пускай остальные этого и не понимали. Гробовщик обучал его похоронному искусству. По крайней мере, старался, когда горели сроки и появлялся риск лишиться денег. А когда Сильвен наловчился, он один выполнял всю работу мужчины, который вместо того, чтобы помогать, беспробудно валялся в постели из-за отëкших ног и из-за дикого похмелья, заглушаемого новой порцией алкоголя. Сильвен, сделав для него лучший гроб, больше никогда не приходил к нему на могилу. Он не забыл его, но, оставшись один, наконец-то мог вздохнуть спокойно: больше ни от кого не завися, он самостоятельно распоряжался своей судьбой. Это многого стоило. Итак, Сильвену, пережившему отца и сомнительного наставника, от которого ему перешло всë дело жизни, сейчас было тридцать три, и его дни проходили весьма однообразно. Вставая по утрам, он перекусывал остатками чëрствого хлеба, купленного в пекарне у хмурой женщины с седыми волосами, которая относилась к нему, к Сильвену, весьма равнодушно — она не ненавидела его, но и не питала к нему тëплых чувств — и на том спасибо. Потом, когда он разбирался со своим скудным завтраком в полном одиночестве, он приступал к своей работе, занимавшей всë его свободное время вплоть до позднего вечера, когда ночь укрывала чëрным одеялом людские дома, а детей укладывали по кроватям и рассказывали им истории, полные невообразимых чудес. В городе Сильвен был единственным гробовщиком, и потому к нему волей-неволей, но обращались. Можно сказать, даже ценили. Не его, как человека, а его умения и некий фанатизм, помогавший ему разбираться с заказами быстро, насколько это было возможно, и качественно. Он разительно отличался от предыдущего гробовщика, который постоянно затягивал со сроками и прохлаждался в кабаке. Сильвен — антипод безделья, и связано это с тем, что у него не было никакого иного смысла жизни, кроме работы, позволявшей ему чувствовать себя нужным. Пока он трудился, гадкие мысли не одолевали его. Пока Сильвен был значимой фигурой, он забывал, каким неполноценным был на самом деле. Когда наступала ночь, Сильвен откладывал свои инструменты, чтобы умыться и пойти спать. От этой работы он не уставал. По крайней мере, морально, потому что его бедное тело, находящееся целый день почти в одной позе, зачастую подводило его и болело, из-за чего он, собственно, и был вынужден делать передышки. Это его разочаровывало. Огорчало. Но Сильвен ничего не мог с этим поделать. Проснувшись и позавтракав в этот раз относительно свежей булкой — непозволительная для него роскошь, он вернулся к почти законченному гробу, заказанному у него семьëй, которой достался в наследство дом от почившей бабки супруги. Но они не стали ради неё раскошеливаться, и потому решили обойтись минимумом — обычной деревянной коробкой с крестом на крышке. Лёгкая для Сильвена работа, однако очень скучная. Взяв инструменты, он как обычно наклонился к гробу, чтобы продолжить то, на чём вчера остановился, однако раздавшийся звон колокольчика, сигнализирующий о приходе нового посетителя, заставил его вопросительно поднять голову. Прислушавшись к мягким шагам и цокоту каблуков, он, выпрямившись и поправив маску, чтобы убедиться, что она не съехала, вытер руки о грязное полотенце и вышел из мастерской, а затем подошёл к стойке. Возле неё стояла пожилая женщина с опухшими от слёз глазами, под которыми были сильные синяки, выделяющиеся на бледной коже. Её губы были искусаны, а в руках она нервно теребила платок. Женщина горевала, и это горе её медленно, но верно убивало. — Мсье Ленуар… — она вымученно улыбнулась, что выглядело откровенно жалко. — Я рада, что смогла застать вас… Он помнил мадам Ришелье, уже, правда, вдову Ришелье, красивой женщиной, несмотря на еë глубокий и почтённый возраст. Вечно одетая с иголочки, пускай и в старые и потрёпанные ткани, она не была аристократкой, как, например, её давно умершие родители. Сбежав с мужем, простым рабочим, из дома, она обрекла себя на жизнь, где ей не нужно было зевать от скуки и ходить по парижским балам, дабы отыскать себе партнёра. Ей приходилось буквально пробивать себе путь и цепляться за каждый франк в надежде дать сыну достойное образование — он, впрочем, был так хорош во врачебном деле, что его скоро заметили люди, занимавшие в обществе серьёзное место. Однако вместо того, чтобы переехать в Париж и сделать себе имя, о чём мечтали мать и отец, он вернулся к ним, чтобы помогать здешнему населению практически за бесплатно. Ну разве не глупец? Сильвен не мигая глядел на исхудавшее лицо женщины, когда как та предпочитала смотреть вниз, на свою потёртую обувь, нежели на него. Гробовщик не поприветствовал её в ответ — он не любил эти бесполезные формальности, как не любил свой голос, которым ему всё же приходилось время от времени пользоваться, чтобы его понимали. Наконец, мадам Ришелье, собравшись с духом, подняла голову и плаксиво уставилась на Сильвена, чей зелёный глаз, виднеющийся в тёмной прорези маски, был абсолютно равнодушным. Скучающим. — Вы… Вы, должно быть, слышали про события во внешнем мире, мсье? Мой сын… — она вытерла шёлковым платком слёзы, из-за которых еë и без того плохое зрение расплывалось ещë больше. — Мой сын — доктор, и он… Он был слишком самоотверженным, чтобы оставаться здесь, со мной. О Боже, он добровольно отправился на эту глупую войну, а теперь он погиб! От него не осталось даже тела, мсье. Не осталось! Почему он не слушал меня, когда я ему говорила, чтобы он занялся наукой? И почему не слушал меня, когда я умоляла его не уходить? Почему он такой, мсье?! Она зарыдала, утопая, как в болоте, в скорби по сыну. Но Сильвен, отвыкший чувствовать, не мог еë понять, чтобы поддержать и утешить. Для него это было нонсенсом — произносить всякие нелепости, нужные в эти отчаянные минуты для успокоения человека. Это было сладкой ложью, бездарной, ведь время нельзя повернуть вспять, чтобы что-то исправить. Смерть — это закономерный процесс. Еë нельзя предотвратить, потому что она рано или поздно настигнет всех, в том числе и его. С ней нужно только смириться. Но навряд ли мадам Ришелье хотела услышать от него именно это. — Простите меня, старую больную женщину, мсье. Я… После смерти мужа мой сын был единственным моим смыслом. Но эти врачи… Боже, эта прокля́тая клятва Гиппократа! Его прокля́тая совесть! Он же совсем молодой, мсье! Ему было двадцать! Впереди у него была вся жизнь, а теперь… от него не осталось даже тела! Его убили монстры! О Боже… Сильвен выделял три типа людей, приходивших к нему за гробами. Первый — как мадам Ришелье, слишком чувствительные и говорливые, нуждающиеся в утешении. Свежая рана от смерти вместо того, чтобы заживать, с каждым днём, часом, секундой расширялась всё больше, пока не наступал момент, когда с ней невозможно бороться. Тогда человек либо умирал, либо кто-то его вытаскивал из глубокой ямы, и это мягко перетекало во второй тип — люди, уже свыкшиеся с тем, что их родственник больше не в мире живых. Третий — самый подлый, бесчеловечный, как выразились бы остальные. Часто они делали вид, что им не всё равно, но Сильвен научился их отличать. Он видел их насквозь — эти гнилые чёрные души, которым самое место в Аду. Странно, что другие не замечали их лицемерности — это же было так очевидно. Сильвен наклонил голову набок. Он часто позволял мыслям заказчиков, заходящих к нему сюда, течь своим чередом. Но у него была работа, которая была ему интереснее, чем слезливые истории клиентов. Неудивительно, что он отдавал предпочтение гробам — неодушевлённым предметам — и одиночеству, нежели живым людям, нуждавшимся в капельке понимания, но не желавшим делиться этим пониманием в ответ. Поэтому ему пришлось прервать монолог женщины, чтобы приступить к долгожданной сути. — Что вы хотите, — его голос из-за долгого неиспользования был тихим и хриплым, — мадам Ришелье? Женщина, казалось бы, была разочарована этой резкостью. Она медленно выдохнула воздух через приоткрытые губы и более спокойно сказала: — Я… Мне нужен гроб, мсье Ленуар. Но ещë… Но ещё у меня есть к вам нестандартная просьба. Я… не уверена, согласитесь ли вы, но хоронить пустой гроб… плохое предзнаменование… Я наслышана о ваших… способностях… о том, как вы талантливы, поэтому, — она протянула ему дрожащей рукой пожелтевшую бумагу, на которой был чёрно-белый эскиз, — не могли бы вы создать куклу? Чтобы она походила на моего сына, мсье. Сильвен взял рисунок. На него серьёзно, без намёка на улыбку, взирал молодой человек, худощавый, судя по острым скулам, но эта худоба не болезненная, как у Сильвена, она украшала его, делала по-особенному привлекательным. Волосы идеально зачëсаны назад, они не длинные, а короткие, но явно отросшие, судя по торчавшим из-за шеи прядям. Он был из разряда молчаливых людей, но выглядящих умно и образованно благодаря своему пронзительному взгляду. Сильвен не помнил, чтобы когда-то встречал сына мадам Ришелье, потому что иначе он бы его запомнил. Без сомнений. — Дерево не глина, — сухо произнёс гробовщик, оторвавшись от бестактного изучения человека. — Да… мсье, вы правы. Полагаю, мне было бы уместнее обратиться к тем, кто работает… с другим материалом, но мой сын всегда отзывался о вас хорошо. Я думаю… Думаю, у вас получится передать его основные черты… Сильвен, как ужаленный, быстро вскинул голову. Он зацепился за два слова. Остальное он пропустил мимо ушей. — Отзывался? — Да… Да! Когда он ещё был ребёнком, он видел вас. Не часто, но… ему нравилась ваша маска, — она невольно улыбнулась своим воспоминаниям. — Он увлекался птицами, и после вас он тоже захотел себе маску. С клювом. Сильвен замер. Снова посмотрел на сына мадам Ришелье. То, что она требовала от него, было трудным, практически невыполнимым. Придать дереву необходимую изящную форму, свойственную для человека, перенести на него такие сложные черты, чтобы он был действительно узнаваемым, а не грубой пародией, которой место — в огне. Это был вызов самому себе. А ещё это любопытно. Было бы нерационально отказываться. Недолго думая, он пришёл к единственному решению, которое показалось ему правильным. — Оставьте мне эскиз. — Вы… Вы сделаете куклу? — Да. Мадам Ришелье прижала ладони к груди. Сильвен чувствовал её радость, её счастье, словно он воскресил её сына, а не согласился просто сделать неживой кусок дерева, похожий на человека. Это было забавно, хоть улыбаться ему совсем не хотелось. — Спасибо вам, мсье Ленуар. Я… не знаю, как выразить вам свою благодарность. Сколько вы хотите за свою работу? У меня немного денег, но я… Я постараюсь достойно оплатить ваш труд. Сильвен, осторожно отложив клочок бумаги, тихо, почти прошептав, ответил: — Оплатите только гроб. — Вы… Вы уверены? — ошарашенно уточнила она, не веря в доброту гробовщика. — Да. — Спасибо вам… Спасибо вам огромное, мсье Ленуар! Вы были посланы мне Богом. Спасибо! Сильвен бы поспорил с тем, что Бог действительно к этому причастен. Существуй Он, то навряд ли бы позволил молодому парню умереть на войне, когда тот смело помогал другим и игнорировал свою жизнь, будто это нормально — спасать тех, кто пользовался его умениями. Сильвен кивнул женщине. Ещё раз посмотрел на эскиз. Юный Ришелье выглядел недурно, хотя более щедрые на похвалу обязательно бы назвали его красивым. Гробовщик не сомневался, что в него были влюблены многие девицы — те слишком падки на таких мужчин, вокруг которых витала загадочная аура и которые казались чересчур серьёзными, хладнокровными. Отрешёнными. Сильвен поправил свою маску. Что ж, это будет и правда очень интересный опыт в его унылой жизни, и он сделает всё, даже если для этого придётся не спать долгими сутками, чтобы кукла вышла живой.