А ты Набокова читал?

"Антон, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ан-тон: Напряжённый язык прижимается к нёбу, чтобы затем, коротко оттолкнувшись от передних зубов, снова прильнуть к нему. Ан. Тон." Я искренне усмехнулся, написав эти строчки в своём дневнике. Конечно же, я читал «Лолиту» Набокова. Причём в том наивном и чувствительном, юном возрасте, когда ты ещё веришь оправданиям дяди Гумберта и действительно думаешь, что двенадцатилетняя девочка способна на соблазнение и коварные манипуляции. В то время я и подумать не мог, что, став мужчиной, и сам окажусь таким взрослым дядей. Нет, моей Лолите не двенадцать лет, а уже почти шестнадцать, и зовут её не Катя и даже не Леночка, а Антон. Антон Шастун. Совсем скоро наступит его день рождения, в который я собираюсь преподнести ему новенький айфон в коробочке и беспроводные наушники. Сил нет больше смотреть, как он, передвигаясь по квартире, постоянно цепляется проводами за ручки дверей и шкафчиков в кухне. Именно так неделю назад встретил свою смерть его крайний смартфон, выдернутый из кармана треников за удивительно крепко держащийся в гнезде для наушников штекер и сорвавшийся на пол. Заменить гаджет мать Шастуна принципиально решила лишь кнопочной звонилкой из нулевых, откопанной в шкафу. Я вслушивался в мерное посапывание Антона в соседней комнате и как наяву представлял его спокойное, расслабленное лицо с чуть приоткрытыми, припухлыми губами, над верхней из которых приютилась полоса светлого, совсем невесомого юношеского пушка, а ещё капельку прозрачной слюны, собравшейся в уголке безупречно очерченного рта. Глубоко и неторопливо вздохнув с закрытыми глазами, я положил ладони на свои обнажённые колени в попытке совладать со всеми пылкими чувствами и греховно-непристойными желаниями, разом наваливающимися на меня при всякой мысли о мальчишке. Как я оказался в этой точке невозврата? Когда в моей жизни случилось то, что неумолимо предрешило мою будущую страсть к подростку, учащемуся в девятом классе? Начнём по порядку… Я всё про себя понял ещё когда сам был подростком. Понимание обрушилось на меня в тот момент, когда мой старший троюродный брат Юрка впервые коснулся меня там, где в сознательном возрасте меня не касалась даже рука родной матери и где касаться самому сверх необходимостей, предусмотренных гигиеной, было постыдно и порицаемо. Мы укрылись ото всех на пыльном, захламлённом чердаке деревенского дома, пока взрослые были заняты похоронами и подготовкой поминок одного из наших близких родственников. Молодой, красивый и светлый парень, дядя Лёша трагически погиб, сорвавшись с балкона девятого этажа. Мы с братом присутствовать на церемонии погребения были не обязаны, потому наслаждались несколькими часами свободы от бесконечных поручений и уединением. Это был аномально знойный, жаркий август. Я сидел на полу, прислонившись взмокшей от беготни спиной к прохладному, белёному дымоходу, когда Юра присел передо мной на колени и его ладонь медленно поползла по внутренней части моего бедра, чтобы нырнуть под штанину неприлично коротеньких для моего возраста спортивных шорт. К своему стыду, в тот удушливый солнечный день я не надел под них белья. Когда рука коснулась моего паха и аккуратно сжала уже покрытую первыми волосками мошонку, я почувствовал неведомое мне доселе оживление полового органа. Он начал чувственно отзываться на прикосновения и невероятно быстро твердеть, увеличиваясь в размерах и приподнимая ткань шорт, словно натянутую на мачту парусину. Раньше в таком состоянии я заставал его только проснувшись поутру, и всегда связывал лишь с необходимостью опорожнения мочевого пузыря. Сжатый вокруг окрепшего ствола кулак и тягучее движение вниз сорвали с моих губ первый, невинный и робкий стон удовольствия. Тогда Юра, продолжая то поднимать руку, то снова обрушивать её на меня вместе с каскадом новых, удивительных ощущений, прижался губами к моим и, щекотнув своими не так давно пробившимися подростковыми усами, протолкнулся внутрь плотным, мокрым языком. Целовался он дурно, это я понял уже много позже, когда сам овладел искусством поцелуя по-французски. Но в тот момент эта неуклюжая, невероятная близость очень скоро довела меня до первого в жизни небогатого семяизвержения. Сперма была ещё совсем прозрачной, необильной и водянистой. Это я смог разглядеть, когда братец вытирал испачканную руку первой попавшейся на чердаке матерчатой тряпкой. — Это секрет, понял? — буркнул он, неловко поправляя в взбудораженных шортах собственный отвердевший член. — Кому скажешь — урою. Я молча кивнул, всё ещё пытаясь прийти в себя после произошедшего, с горящими, зарозовевшимися щеками и глазами на мокром месте. Через пять минут мы покинули чердак и, к моему сожалению, более туда не возвращались. А я, всю оставшуюся поездку, из раза в раз натыкаясь глазами на загорелую Юркину руку, вспоминал размазанный по ней склизский эякулят и то самое чувство, которое накрывало меня с головой, когда она скользила по моему ещё довольно скромных размеров члену. Этот эпизод своей биографии я вспоминал во время каждой стыдливой дрочки в душе вплоть до одиннадцатого класса. А потом, поступив в литературный институт и начав общаться с другими студентами, я вдруг обнаружил, что мы с Юркой совсем не одни такие умные, и есть много других мужчин, которые предпочитают заниматься подобным с такими же мужчинами. Тут-то для меня всё окончательно встало на свои места. И то, что меня совершенно не привлекали особы противоположного пола, и моя странная, юношеская привязанность к Юрке. Всё это вдруг стало невероятно просто объяснимым и обоснованным: я оказался геем. И это не было ни юродивостью, ни ужасным психическим отклонением. Тогда я окунулся в поиски того, с кем мог бы повторить волнующий опыт, пережитый мной в отрочестве. Но со сколькими бы мужчинами я ни спал, молодыми или зрелыми, мужественными или феминными, рослыми или низкими, худыми или упитанными, ни с одним из них я не смог снова ощутить того трепета, того чувства запретности, того интимного таинства, страха быть пойманными и раскрытыми. Так и мыкался я, неприкаянный, по продавленным диванам и раскладушкам, по казённым двухъярусным кроватям общежитий, по задним сидениям легковых машин, а иногда даже по постелям, застеленным шёлковыми простынями, но всегда со стойким ощущением, что обнимаю и целую я совсем не того. Я заставлял себя фальшиво улыбаться и восторженно блестеть глазами, делал вид, что записываю в память телефона номера и имена, на деле же сразу стирая их, вопреки обещанию в скором времени позвонить и договориться о новой встрече. Я смотрел в эти разномастные лица, на многочисленные обнажённые тела и не видел за ними ничего, кроме лиц и тел, бездушных и не вызывающих во мне ни капли нежности. Это продолжалось, пока на третьем курсе, сдав летнюю сессию, я не устроился вожатым в детский лагерь. Именно там я, впервые после того, как сам незаметно для себя превратился во взрослого молодого человека, воочию и с близкого расстояния увидел их — мальчиков-подростков. Общительные и замкнутые, весёлые и грустные, шумные и тихие, спортивные или предпочитающие уткнуться в библиотечную книжку, найдя на территории лагеря укромное местечко, они все были так юны и обворожительны, с такой инициативой и охотой обращались ко мне с просьбами, которые я старался всегда удовлетворять, с предложениями, которые я всегда готов был обсудить, что я невольно улыбался им каждый раз, не так, как улыбался многочисленным любовникам, а искренне и правдиво, и в груди щемила та самая, почти забытая нежность. Более всего мне нравились худенькие, высокие, нескладные мальчишки с длинными ногами, как у кузнечиков. Я так их и называл — кузнечики. Таких было несколько, трое или четверо из разных отрядов и они, прикипев ко мне, весь день резвились неподалёку, то и дело принося интересные находки и восклицая: «Арсений Сергеевич, посмотрите, что у меня здесь!» В чумазой руке при этом могло быть всё, что угодно, от красивых камешков и жучков до маленькой испуганной жабки. В их протянутых ладонях и восторженных глазах я видел такую жажду внимания и одобрения, что сердце моё плавилось. «Как здорово! Давай отнесём её к ручейку, она, наверное, заплутала» — отвечал я, и вдвоём мы отправлялись в небольшой лесок на лагерной территории, где искали родину одинокого лягушонка. В речке мои кузнечики плавали точно эти самые лягушата. Обычно мы, вожатые, отводили купаться сразу несколько отрядов, так что моя зондеркоманда и там была в сборе. Сидя на берегу, я наблюдал, как кто-нибудь из них, воскликнув: «Смотрите, что могу, Арсений Сергеевич!» ныряет под воду так, что последними скрывались из виду изящные вытянутые стопы. А затем, вынырнув, этот кто-то начинал кого-то топить в тесных объятьях, и тогда во все стороны летели брызги, разражался громкий смех и отплёвывания, на которые недовольно и пренебрежительно оборачивались купающиеся рядом девчонки, ругались другие вожатые, а я, смотря на своих мальчиков, расплывался в блаженной улыбке. Однажды в самый разгар лагерной смены я потерял двоих подопечных. Обойдя лагерь вдоль и поперёк, наконец набрёл на хозяйственный сарайчик, предназначенный для хранения инструментов и дворничьего инвентаря. Когда, подобравшись поближе, я услышал внутри явно вырвавшийся после долгого удержания мальчишеский всхлип, по холке пробежал холодок. Я не смог удержаться и пристроился к щели между досками двери, чтобы подглядеть, что же всё-таки за ней происходит. И в этот момент меня словно прошиб разряд тока. В сарае, прильнув непозволительно тесно друг другу, находились мои потерявшиеся кузнечики. Они самозабвенно целовались, и я не видел, что творилось в промежутке между их разгорячёнными телами, но протиснутые туда движущиеся руки обоих позволили моему воображению дорисовать недостающие элементы картины. Я смотрел на их разрумянившиеся щёки, припухшие от долгих поцелуев губы и блестящие затуманенные глаза, слышал их измученные вздохи и тихие несдержанные стоны, сгорая изнутри. На меня навалились все их чувства, все мои чувства, которые я безуспешно пытался постичь заново долгие годы, я видел в их хорошеньких личиках свою собственную невинность, а в движениях — порочного и задиристого Юрку. Внизу живота сладостно заныло и я рвано выдохнул в такт им, крадя удовольствие, которое они делили между собой. Кажется, ещё никогда я не был так возбуждён и взбудоражен с того самого дня. Я не смог позволить себе досмотреть до конца. Стыдливо отвернувшись, я прижался спиной к доскам, вслушиваясь в душераздирающие похныкивания, которые всё усиливались и учащались, пока наконец не стихли. После недолгого затишья я услышал негромкий голос одного из мальчишек, того, что был постарше: — Это секрет, понял? Услышав это, я, прошибленный новым разрядом тока, в разы мощнее предыдущего, схватился за голову и позорно, трусливо сбежал, испугавшись собственных мыслей и намерений. Бежал долго, через весь лагерь, пока не оказался у вожатского корпуса и не закрылся в комнате. Тяжело дыша и упираясь руками в отделанную деревянными рейками стену, я добрых полчаса вёл с собою ожесточённую борьбу. С собою и со своим желанием. На сороковой минуте я сдался и скрылся в ванной комнате, где уж точно ни одна живая душа не увидела бы и не узнала, что я остервенело дрочу над унитазом, вспоминая приоткрытые рты двух мальчиков и их мелко подрагивающие тела.

***

Наверное, теперь мне стоит пояснить, как я оказался в доме Антона и его матери. После долгих лет обучения сначала на бакалавриате, а затем в магистратуре, я покинул свою альма-матер и оказался в совершеннейшем исступлении. Я знал о литературе буквально всё, почти всё, кроме одного, самого важного. Я не имел понятия, о чём же, чёрт возьми, мне писать свою литературу. Этому меня в институте не научили. Тогда я принял решение пуститься в путешествие. Я собирался побывать в как можно большем количестве городов нашей необъятной и пожить в каждом какое-то время. Да не просто пожить, а среди «аборигенов», путём снимания у них комнаты в жилой квартире. Таким образом я хотел набраться житейского опыта, наслушаться баек и бытовых историй, добавить в собственный интеллектуальный багаж что-то помимо разобранной по косточкам во времена учёбы классической литературы, в конце концов. В Петербурге я жил в многокомнатной коммуналке, деля кухню и санузел с, по меньшей мере, восемью соседями, в Новосибирске — в трёшке с замечательной пожилой парой, к тем часто приезжали дети и внуки, с которыми я тоже не упустил возможности познакомиться. Потом Нижний Новгород, Краснодар, Екатеринбург. Везде я старался узнать как можно больше о местных, о жизни города. И, конечно же, много времени я посвящал изучению языковых особенностей и диалектов. Когда я задумался об очередном переезде, на сей раз в Воронеж, я вообще не планировал оставаться там надолго. Думал, поживу месяц-другой, посмотрю город и поеду дальше. Но пробыл я здесь уже несколько месяцев и пока уезжать не планирую. Конечно, всё дело в Антоне. Мне и жильё-то сначала не особо понравилось. Когда пришёл смотреть комнату, увидел, что в ней нет письменного стола, один лишь узкий диванчик, да маленький пузатый телевизор. К тому же, хозяйка квартиры оказалась совершенно необщительной. Что я смогу узнать от неё о городе, о жизни? Никаких интересных историй она мне не расскажет. Я уже собирался было сказать ей, что это предложение мне не подходит, и уйти смотреть другую комнату, в этом же районе. Но тут вернулся со школы он. Шастун, войдя в квартиру, принёс с собой запах дешёвых сигарет и мятной жвачки, которой он явно пытался скрыть следы преступления. Мать его то ли действительно не замечала подвоха, то ли просто делала вид, устав бороться с сыном. Он посмотрел на меня недоверчиво и враждебно, стянув с головы нелепую вязаную шапку с длинными ушами, оленьим узором и красным помпоном. — Ещё один? — недовольно спросил он маму, цыкнув. — Да сколько можно, не хочу я с чужими мужиками в квартире жить! Задолбало! Я остолбенел, рассматривая его с ног до головы. Ростом он был точно как я, и это при том, что он ещё растёт. Курносый, покрасневший на лёгком воронежском морозе нос, светлые кудрявые волосы, едва заметные тонкие брови и полные губы, все обкусанные и потрескавшиеся. Антон смотрел на меня своими ореховыми глазами как на самого злейшего врага, в упор, и от этого взгляда мне становилось ужасно тесно в и без того непросторном коридоре. — Чё вы вылупились на меня? — буркнул он, скидывая с ног мокрые зимние ботинки, а, уходя к себе в комнату, добавил: — В музей сходите, там позырьте. — Антон! — недовольно крикнула ему в след женщина, а затем извинилась, но так, чтобы и сыну всё было слышно. — Вы уж простите, Арсений, он просто не умеет себя вести. Я замигал, будто проснувшись ото сна, посмотрел на неё так, словно видел впервые, и отмахнулся. А потом, кашлянув, уверенно сказал: — Меня всё устраивает. Давайте подпишем документы.

***

Так я и стал жить в квартире Антона Шастуна и его матери, которую звали Майя. При близком знакомстве она оказалась вполне разговорчивой и приветливой, совсем не такой, какой показалась в первую встречу. Более того: она стала приносить мне чай с печеньем, звала ужинать, справлялась о том, как я обжился на новом месте, о моём здоровье. Я очень обрадовался тому, что, помимо Антона, мне всё-таки достались хорошие условия проживания и доброе человеческое отношение. Шастун же долгое время относился ко мне так же, как и в первый день. Демонстративно покидал кухню, когда я выходил к ужину, столкнувшись со мной в коридоре — раздражённо цокал языком и закатывал глаза. Меня это, признаться, очень забавляло. Но со временем ему всё же пришлось смириться с моим пребыванием в доме, и тогда я постепенно начал налаживать контакт. Сначала я долго наблюдал за ним. В будние дни его мать рано уходила на работу, и тогда я выходил пить кофе на кухню. Смотрел, как он выходит к завтраку, сонный и в одних трусах, как неуклюже режет колбасу и как торопливо и безрадостно заталкивает в рот бутерброды, запивая чаем. Потом я, с чашкой кофе, уходил к себе и подсматривал из окна, как он выходит из подъезда в смешной шапке, оглядывается по сторонам и закуривает сигарету. Один раз он заметил меня. Я сделал вид, что случайно подошёл к окну и, кажется, он ничего не заподозрил. Со временем за завтраком мы стали перекидываться приветствиями и колкими фразами. Всё началось в один понедельник, когда Антон особенно сильно не выспался и был раздражительнее обычного. — Доброе утро, — дружелюбно сказал ему я. — Можешь не мучать сегодня колбасу, я уже сделал тебе бутерброды. — Хуютро… — буркнул Шастун, падая на стул напротив меня. — С чего вдруг такая забота? — Ты проспал… Будет плохо, если ты опоздаешь в школу из-за своих посредственных навыков обращения с ножом. — Вы тоже не участник программы «Мастер-шеф», знаете ли… Он придвинул к себе тарелку и вгрызся в мякоть чёрного хлеба. — Однако, готовить я умею. — Бутерброды — это не готовка. — Желаешь завтра утром что-то более похожее на нормальную еду? Могу предложить шакшуку. Он посмотрел на меня, как на полного придурка. Кажется, хлебно-колбасная масса застряла у него в горле, потому что потребовалось промочить его чаем. — Чего, блять? Это что-то из «Наруто»? — Не матерись, настоящие шиноби такие слова не используют, — со знанием дела заметил я. — Шакшука — это яичница с помидорами. Еврейское блюдо. После того, как я проявил знания об аниме, он стал смотреть на меня немного по-другому. А я узнал, что ему импонирует японская культура. Кажется, первый шаг был сделан.

***

Разговоры по утрам стали рутиной, но я от них, тем не менее, продолжал получать огромное удовольствие. Антон всё больше раскрывался передо мной, рассказывал о жизни, жаловался на учителей, маму и одноклассников. Он нашёл во мне невероятно благодарного слушателя, который, однако, не забывал напомнить ему о том, что опаздывать в школу нехорошо. В один из дней на это замечание он ответил вот что: — Гх… Ладно, но я приду из школы и сяду вам на уши до вечера! Я лишь издал безликое «угу» в ответ, но, когда Шастун покинул кухню, расплылся в довольной ухмылке. «Садись-садись, мой кузнечик. Хоть до вечера, хоть до ночи, хоть до следующего рождества.» В тот день он впервые зашёл ко мне в комнату. Зашёл без стука и предупреждения, но, однако же, не застал меня ни за чем интимным или непристойным. Я всего лишь сидел за рабочим столом и писал на заказ очередную дипломную работу. Усевшись на край моего стола и тем самым вынудив меня отвлечься от экрана, он долго молчал, болтая своими длинными ногами и разглядывая моё скромное жилище. Не знаю, чего он тут искал такого особенного, и за что хотел зацепиться взглядом, потому что изменилась комната с момента моего заселения совершенно минимально — лишь добавился простенький стол с ящиками и пластиковый компьютерный стул из «Икеи». — Ирка Кузнецова — пизда с ушами! — вдруг глубокомысленно изрёк он, посмотрев мне прямо в глаза. — Твоя девушка? — усмехнувшись, но насторожившись, спросил я. — Ага, как же… Девушка. Ну её нахер, стукачка она. Опять спалила, что мы в туалете «ашкьюдишку» дули. — А зачем вы её в туалете дули? — Ну а где же ещё её дуть? «Действительно…» — пробормотал я, приподняв брови, и закрыл ноутбук, а затем убрал его в ящик. — Не хочешь сходить переодеться в домашнее? В уличной одежде неудобно дома. А потом можешь хоть целиком ко мне на стол залезть. — Пф… Ла-адно, — протянул Антон и поплёлся к себе в комнату. — А что, правда можно на стол целиком? С ногами? — Можно. И через десять минут мы уже разговаривали, а Шастун сидел на столе прямо передо мной, поджав под себя ногу. Он удивительно много болтал для такого замкнутого на вид подростка. И удивительно красиво смеялся над своими же шутками. — А он отвечает: «Говна пакет!» — хохотал он, а я поражался этой ещё совсем детской непосредственности в высоком, долговязом юноше. Отведя наконец глаза от заливающегося лица, я собрался с мыслями и решился задать стратегически важный вопрос. — Антош… — я положил ладонь на торчащую коленку в растянутых трениках. — А ты… Набокова читал? — Кого?.. — переспросил он, недоуменно схмурившись, а затем вдруг протянул, — Ааа… «Мастера и Маргариту?» — Нет, это Булгаков… — усмехнулся я, ненавязчиво перебирая по ткани пальцами. — Набоков написал… Много всего. «Защиту Лужина», например. Но самая известная его книга — «Лолита». — И о чём она? — Ну… Тут есть разные мнения. Но для меня она о любви. Неправильной, той, которой не должно существовать, но существующей. Запретной и обречённой любви. Шастун наконец заметил, где находится моя рука и подвис, словно перегруженный компьютер, но, однако, не попытался её убрать. Лишь щёки тронул едва заметный румянец. — Хочешь, дам почитать? — Не надо. Я не люблю книжки читать… Вот манга — совсем другое дело. — И какая у тебя любимая? — Ну… «Наруто», «Атака Титанов»… Ну и про любовь я тоже иногда читаю… Всякое. В коридоре громко щёлкнул замок, уведомляя о том, что домой вернулась мама Антона. Я тут же отнял кисть от напряжённой коленки и поднялся со стула. Майя постучала, прежде чем заглянуть в комнату, и, увидев нас вдвоём, отчего-то страшно обрадовалась. — Ой, вы здесь время вместе проводите… Как здорово! Ну, я не буду вам мешать. Через полчасика приходите ужинать. Мы переглянулись и кивнули ей, прежде чем она покинула комнату. — Что это с ней? — недоумённо спросил я, взяв в руки чашку и вновь присаживаясь рядом с Шастуном. — О, она считает, что мне не хватает мужского воспитания. Вот и радуется. Вы первый из жильцов, с кем я заговорил. Иногда мне кажется, что она сдаёт комнату только ради того, чтобы найти мне «папу», а не из-за денег. Она и без этого хорошо зарабатывает. — Папу? А в обязанности папы входит спать с мамой, или достаточно общения с тобой? — я выразительно выгнул бровь, отпивая чай. — Я просто на интимные услуги не подписывался. Антон прыснул и, откинувшись к стене, упёрся в неё лопатками. — Не знаю. Наверное, зависит от жильца. С одним у неё была какая-то интрижка… Такой, средненький дяденька был. На мой вкус — не ахти, но на безрыбье, видимо, и рак щука. — А у тебя что, вкус на дяденек есть? Может, ты и обо мне какие-то соображения имеешь? — Ну… — он смутился, отведя глаза к потолку. — Вы классный. Из всех, кто здесь жил, самый нормальный. Поговорить с вами есть о чём, не противный, в трусах по квартире не ходите и к маме шары не катите, пахнет от вас вкусно. Меня обычно очень смущает запах чужого человека в доме. Но ваш — приятный. — От тебя тоже очень вкусно пахнет… — забывшись, пробормотал я. Я знал это, потому что иногда, зайдя в его комнату, прижимался лицом к оставленной на кровати домашней футболке. О, какое тепло разлилось в груди от слов этого мальчишки, какое жгучее желание обнять его и поцеловать в лохматую макушку я испытал. Кажется, помутнение рассудка отразилось в моих глазах, потому что Шастун, смотря на меня, подтянул к себе длинные ноги. — Эм… Ну… Я перед ужином ещё хотел кое-что сделать... Так что, я пойду. Соскользнув со стола, он умчался в свою комнату, а я остался сидеть, прикусив губу и смотря на дно кружки сквозь остатки чая. «Арсений, держи себя в руках… Слишком рано. Ты его спугнёшь.»

***

И вот мы втроём сидим за столом, и Антон — напротив меня. И я ем и смотрю, как он забавно заталкивает за щеку четверть запечёной картошки, а следом кусок курицы. Смотрю на губы, подёрнутые разводом масла, по которым он проводит юрким розовым языком. И на то, как тонкие, длинные пальцы сжимают вилку крепко, словно орудие убийства. Мою сосредоточенность оборвала Майя, задав очередной вопрос. — Антоша вас не сильно донимает? Не отвлекает от работы? А то он у меня такой, может быть назойливым… — Что вы, Антон ничуть не мешает мне. Он вообще замечательный мальчик, просто золотце. Я рад, что мы с ним познакомились поближе. А теперь я с наслаждением наблюдал, как краснеют от моих слов нежные оттопыренные уши, как поднимаются бездонные вёдра зелёных глаз и смотрят так доверчиво и смущённо, что я не могу оторвать взгляда. Господи, кузнечик, какой же ты… — Просто, вы же сами понимаете… Он рос без отца. Ему так не хватает мужского общения и внимания. Я очень рада, что вы двое нашли общий язык. Надеюсь, хорошо подружитесь. И ещё больше надеюсь, что вы останетесь у нас подольше. — Думаю, в ближайшие полгода я уезжать точно не собираюсь… Очень уж у вас уютно. И с Антоном безумно интересно общаться, — я облизнул с губ каплю кетчупа, продолжая то и дело посматривать на Шастуна. — Мы сегодня обсуждали литературу… Немного. — Как хорошо! Может быть, у вас получится приобщить его к чтению? У него в комнате такая хорошая библиотека от дедушки осталась, хоть бы одну книжечку почитал… Так нет же, тащит в дом всякую ерунду китайскую. — Мам, манга это японские комиксы! А манхва — корейские! А китайские я вообще не читаю, сколько раз тебе объяснять? — Тише, Антош… — негромко сказал я, мельком касаясь стопой его щиколотки под столом, отчего мальчишка вздрогнул. — Хотя, вообще-то, ты прав. Должен сказать вам, что в манге, как и в комиксах в целом, я лично ничего плохого не вижу. Даже наоборот. Это такое же произведение искусства, как книги, мультипликация или кино. Я очень уважаю японскую и корейскую культуру. Она может быть не совсем понятна нам, носителям европейской, но от этого не становится менее интересной. Я бы с удовольствием обменял бы у Антона томик его любимой манги на свою любимую книгу… Как ты на это смотришь, а, Тоша? Его мама изумлённо смотрела на меня, будто совсем не ожидала такого предательства, но затем немного смягчилась. Антон же, снова взглянув на меня блестящими глазами, сглотнул и согласно кивнул. — Хорошо… Я постараюсь прочитать. Если вы пообещаете, что прочитаете мою мангу. — Конечно, я держу своё слово. — А какая ваша любимая книга, Арсений? — спросила она, накалывая последний кусочек птицы на вилку. — «Защита Лужина», — не моргнув глазом, соврал я. — Что-то знакомое… А кто автор? — Набоков. — Неужели? Это тот самый, который написал «Лолиту»? Арсений, вам нравится такая литература?.. По-моему, это какая-то ужасная пошлятина. Безумно захотелось вскричать в лицо этой женщине: «Да что вы понимаете в литературе?!», но я промолчал, запив своё возмущение яблочным соком из стакана. И мне вдруг показалось, что подобное кисло-сладкое послевкусие могло бы остаться на моём языке, если бы я провел им по гибкому затылку Антона. — К вашему сведению, у Набокова лишь одна книга о педофилии… «Защита Лужина», вообще-то, о гениальном шахматисте. — Действительно? — она мгновенно стушевалась, опуская взгляд. Как же её глаза были похожи на глаза сына... Только совсем неяркие, выцветшие. Словно время и едкие потоки слёзной жидкости с годами вымыли из них всю сочность и зелень, оставив лишь тусклую, серую подложку. — Очень интересно… Пожалуй, мне стоит получше разобраться в его творчестве, прошу прощения. Длинные и прохладные пальцы ног под столом скользнули по моей голени, как бы запоздало отвечая на предыдущее касание. Мы с их обладателем пересеклись взглядами и я, неожиданно для себя, смутился, отложив столовые приборы.

***

Он пришёл ко мне совсем поздно, когда Майя уже дремала за просмотром телевизора, а я заканчивал работу и собирался в душ. Пришёл, как выходил по утрам, в одних трусах и футболке, сжимая в руках небольшой томик в мягкой обложке. Уселся передо мной на столе, выставив коленки, покрытые светлыми, блестящими в свете настольной лампы, волосками. — Я принёс вам мангу… Это о любви. Тоже… Не совсем правильной. Вот. Он протянул её мне в руки и, увидев обложку, я моментально всё понял. На ней были изображены два нереалистично красивых молодых человека, находящихся неприлично близко друг к другу. — Тебе, значит, такое нравится? — Ага… — кивнул Шастун, краснея с опущенной головой. — Если вам такое противно, я пойму… Могу другую мангу принести. «Атаку титанов», например. — Да нет, не надо… Я почитаю, — я открыл ящик стола и положил мангу туда, а взамен вынул моё любимое издание «Лолиты» с лаконичной белой бабочкой на чёрном фоне. Было нелегко достать его, потому я очень надеялся, что с ним будут обращаться бережно. — А это, вот, моё… Я должен сказать кое-что, перед тем как отдать её тебе. У меня очень смешанные эмоции по поводу этой книги. Главный герой, он же рассказчик, безусловно, подонок и ублюдок. Но что-то заставляет меня долгие годы снова и снова возвращаться к этому тексту. Рекомендую тебе при прочтении использовать своё критическое мышление на максимум. Антон осторожно принял книгу из моих рук и прочитал название. — Вы ведь сказали, что другая книга Набокова у вас любимая… — Не хотел провоцировать твою мать. Для большинства людей человек, который любит «Лолиту» — наверняка какой-нибудь конченный извращенец. Не хотелось бы, чтобы твоя мама обо мне так думала. Так что книгу ей не показывай. — Понял… Так вы не конченный извращенец? — А ты? — ответил я вопросом на вопрос, кивнув в сторону ящика, где лежал томик отборного яоя. — Ну… Не знаю. Для кого-то да, а для кого-то нет… — Ну вот и я о том же. Шастун покачал головой, прикусив губу. Я не удержался и коротко огладил его обнажённое колено, так удобно находящееся у меня прямо под рукой, а затем легко сжал его пальцами. — Ладно, кузнечик… Беги спать. Я почитаю твою мангу на ночь. Утром поболтаем. Он кивнул и, спрыгнув со стола, скрылся за дверью в коридор.