Дела кузнечные

- Митенька, подай щипцы вон те, - кузнец кивнул на крючок за плечом Дмитрия, привычно сидевшего на верстаке. - А что мне за это будет? – Митя щипцы снял, но прижал к своей груди, сверкая глазами, что твои звезды. Ефросинья ответ не услышала, а потому заглянула в щелку – по-зимнему времени дверь Данила прикрывал, да так и отпрянула, зажав себе рот ладошкой. Но виденное все равно стояло перед глазами – Данила аккуратно, словно бабочку боится спугнуть, проводит пальцами по щеке Дмитрия, а потом целует прямо в уста. - Что же это, люди добрые… - прошептала она в свою рукавицу, а в душе уже поднималось что-то темное, нехорошее. Вот и костерок у забора кстати теплится. Потихоньку отступив от двери, Ефросинья перебежала к костерку, взяла за негорелые края два полешка, уложила под завалинку кузни, а третьим дверь подперла. - Данилушка, что-то жарко, - Митя оттянул ворот рубахи. Уж на что он вечно жался к Даниле, а тут даже ему показалось, будто они снова в бане. Оно, конечно, неплохо бы… - Дверь затворилась, - кузнец кивнул на нее, но прежде, чем открыть, ласково щелкнул Митю по носу, поймав мечтательный взгляд. – Что за чудеса? Дверь не желала поддаваться, а тут между бревен вдруг стал просачиваться удушливый дым. - Что это, Данила? – растерянно спросил Дмитрий и кашлянул. - Батюшки, горим! – кузнец уже не шутейно навалился на дверь, а дым тем временем все сильнее заволакивал кузню. Митин кашель за спиной подгонял, а потом вдруг стих. Вот тут Данила перепугался не на шутку, да со всей богатырской силушкой навалился на проклятую дверь. Только тогда она поддалась. Он сам даже не успел свежего воздуха хватануть, сразу кинулся к верстаку, Митю нашел на ощупь и с ним на руках вывалился на белый свет. - Митя… Митенька… - сквозь кашель звал Данила, не оглядываясь на полыхающую кузню. – Птенчик мой. Дмитрий не отзывался, и Данила впервые в жизни понял, что такое страх, самый настоящий животный ужас. Поддавшись внезапному то ли озарению, то ли просто порыву, он хлопнул Дмитрия по груди, и тот резко согнулся и закашлялся. - Слава тебе Господи, - кузнец не заметил, как по его лицу покатились слезы, теряясь в черной поросли бороды, а сам он прижимал к себе Митю, баюкая на своих руках. Отпустил, только когда увидел, что к его дому бегут люди, кричат: «Пожар», да и колокол оглашает о том же. Что сказать, повезло, что зимой все случилось, как смогли, снегом закидали. Да только все равно две стены выгорели так, что работать пока было нельзя. - Как же это случилось-то, Данила? – спросил староста на деревенском сходе. – Никак задремал? - В кузне у меня не поспишь, Прохор Степаныч, - Данила поднялся, хмуро глядя в пол. – Недоброе кто-то против меня удумал. - Подожгли? – ахнули сразу несколько голосов, и староста в том числе. - Подожгли, Прохор Степаныч, - кивнул Данила. Ему бы и в голову не пришло клеймить кого из деревенских, вот только на тропке, где Митя едва не преставился прямо у него на руках, он видел следы сапожек, которые сам же и подковывал. - Да кому ж такой грех в голову придет? – уложить такое в голове было непросто. - Может, пришлый кто, - предположил кто-то из деревенских. - Может, и пришлый, - пожал плечами Данила и посмотрел прямо на Ефросинью. Та была вся пунцовая, а тут побелела, аки смерть. - Что же это выходит, сыщик нужен? – на жизненном пути, а тем более, на посту старосты у Прохора Степановича таких случаев отродясь не было. - Если, никто не сознается… - кузнец снова пожал плечами, продолжая буравить взглядом Ефросинью. - Да что же это делается, люди добрые, - не выдержав, заголосила она. – Полдеревни девок незамужних, а он с убогим милуется. Срам-то какой, родненькие. Все, конечно, решили, что Ефросинья умом тронулась, но ради приличия поспрошали, мол, о чем речь. Она все, как на духу и выложила – что в кузне увидала, да как расправу учинила. Деревенские сидели, как громом пораженные. - Это правда. Про меня и Дмитрия, - от голоса Данилы все вздрогнули. – И, если вы, честной народ, скажете, что в деревне мне не место, я уйду. - А я с ним, - кузнец просто не успел сказать, что Митю с собой заберет, тот сам заявил об этом, встав рядом с самым своим дорогим человеком. А что, так оно и к лучшему, семью не позорить, жить без оглядки в лесу где-нибудь – размечтался Дмитрий, но его мечты прервала Ефросинья. - Да где ж это видано, люди добрые, чтобы мужик с мужиком любился? - А ты, девка, знамо решила, что Господь Бог тебя своим перстом назначил? – проскрипела Агафья, поднявшись с опорой на свою узловатую палку, и, не дожидаясь ответа, плюнула в ее сторону. Ефросинье показалось, что сучки на клюке шевелятся, будто змеи, и она снова побелела, перед тем едва ли не отпрыгнув от плевка – а вдруг у старой знахарки не только в травах сила. – Ну давайте, агнцы божьи, сознавайтесь, кто безгрешен? Кто ни единого завета не нарушил. Деревенские молчали, никто голову поднять не смел, пока не поднялся Федор, Митин отец. - Дело уже на весну повернуло, туда-сюда затеплеет, сразу всем миром и возьмемся кузню новую поднимем, а то куда ж мы без нашего кузнеца. Что у Данилы, что у Мити в душе отлегло, когда поняли они, что не придется им больше скрытничать да прятаться, и что деревенские скорее Ефросинью за поджог осудят, чем их за любовь. Митя кивнул бабке Агафье, благодаря ее за заступничество, и та подмигнула ему в ответ. Так и кончилось одинокое житье кузнеца Данилы, а что уж дальше было, про то в другой раз.