Перемотка

Закат в начале ноября приходит рано. Было всего четыре часа пополудни, а небо уже темнело. Через полчаса солнце скроется за рекой, и на вершине замка Виверн останется угасать алеющий в облаках слабый отблеск. Дэвид Занатос завершил почти всё, что планировал на день, и решил осмотреть свой небесный замок. Стены лежали под покровом снега. Он собрался налётом перхоти на головах горгулий — кроме Голиафа, которого рассвет, должно быть, застал во время чтения. Дэвид свернул за угол в каменную нишу, сунув руки в карманы пальто, чтобы согреться. Его дыхание обращало в белый туман морозный воздух перед лицом. Он склонился, высматривая название книги — Шекспир, взятый из его, Дэвида, библиотеки. Издание принадлежало ещё его матери — ломкие страницы, потёртая кожа обложки. Дэвид бережно провёл пальцем по корешку, проверяя, тверда ли каменная хватка Голиафа. В итоге он решил не рисковать; Голиаф всё равно потом вернёт книгу на полку. Кроме того, Голиаф с ней хорошо смотрелся. Его благородная голова была склонена. Крылья обхватили плечи, сомкнувшись над ямкой между ключиц, словно плащ от холода поздней осени. Порыв ветра, должно быть, подкараулил его как раз в тот момент, когда зашло солнце, — приподнял волосы со лба, и так они превратились в камень. Дэвид поднял руку и коснулся хрупкой пряди, застывшей отдельно от остальных камнем настолько тонким, что малейшее давление могло его сломать. Если сейчас отломить этот завиток, станет он снова мягким с приходом ночи? Пальцы Дэвида напряглись, лицо застыло; рука медлила, чуть не касаясь пряди волос Голиафа. В итоге Дэвид так и не отломил её — не хотел нарушать целостность каменного существа. Вместо этого он опустился рядом на холодный пол. Так они и сидели: голова Голиафа опущена, глаза открыты, взгляд отстранён, словно он глубоко задумался, и тут наступил рассвет; Дэвид же склонил голову набок, согревая ухо о плечо, и изучал лицо Голиафа. — Красавец, — прошептал он. В этот момент он и обнаружил, что кое-чего не хватает, причём в его собственной памяти, а не где-нибудь. Разум Дэвида потянулся назад во времени, лениво нащупывая момент, когда он впервые взглянул на Голиафа именно с этим чувством... и не нашёл. Дэвид нахмурился, обращаясь к прошлому снова. Его память была эйдетической; он помнил движения своих пальцев, когда он, мальчик трёх с половиной лет, собирал своего первого робота, и восторг, когда этот робот встал и пошёл; первый свой эротический сон; каждый свой кошмар; скользкую чешую каждой очищенной рыбы. Но он не помнил, когда родился его интерес к Голиафу. «В тюрьме, должно быть», — подумал он; в те долгие, скучные ночи и дни — ещё дольше — когда он пытался развлечься, манипулируя другими заключенными, пока их группировки не распадались и не возникали новые по произвольному принципу, так, как задумал Дэвид. Опасная, потенциально смертоносная игра. Все эти мелочи он прекрасно помнил. Но когда он попытался определить конкретный день — конкретный момент во времени заточения — миг, когда что-то щёлкнуло в голове и его научное любопытство к этому здоровенному гаргулу перевернулось и переплавилось в нечто большее… Дэвид не сумел его найти. Или же это большее, его интерес, родился позже? Во время одного из боёв в воздухе, когда кулаки Голиафа мяли его стальную броню, а во рту Дэвида разлился вкус крови. Нет. Когда они сталкивались в те дни, он уже был заинтересован. Иначе зачем бы ему надевать экзоскелет и бросать Голиафу вызов, рискуя собственной жизнью? «Мой интерес, должно быть, возник раньше, до тюрьмы», думал Дэвид, с головокружительной скоростью просматривая архитектуру собственной памяти, каждый момент, час и день своей жизни, хранимые вечно в ментальной системе поиска. Может, всё это началось здесь, когда Голиаф впервые перечеркнул его, Дэвида, планы, встал на сторону детектива Мазы — когда схватил Дэвида за горло и держал над краем стены замка — тысячи футов пустого пространства между ним и землёй, и его жизнь зависела только от силы Голиафа, воли Голиафа. Или же это чувство уже присутствовало в тот день, двигало Дэвидом и влияло на всё, что он делал? Поиск так ничего и не дал. Дэвид просто не помнил. Время, день, место, сама причина его интереса — всё было пусто, выжжено, поглощено накалом чувства. Но он знал само это чувство — яростное, смутное и собственническое, будто жидкий жар, обвивающий глыбу льда у него в груди. Чувство легко было определить — оно не исчезало с тех пор, как он впервые его заметил. Теперь, когда у него были Фокс и Алекс, оно стало поспокойней, однако все ещё присутствовало, согревая грудь изнутри, пока ноябрь подмораживал его пальцы и мочки ушей. Он снова взглянул в каменное лицо Голиафа. «Я могу нарисовать тебя по памяти», подумал он. Изгиб челюсти, линия носа. «Но я не могу вспомнить, когда это началось.» Он отвернулся с тихим смешком. Обхватил руками колени, глядя, как белый туман на выдохе рассеивается в холодном воздухе. Небо темнело. Часы Дэвида отсчитывали минуты до заката. В голове его счётчик холодно перебирал всё, что он причинил Голиафу и его клану, занося каждое воспоминание в гроссбух: Колдстоун и Дерек Маза, Фаилог и Демона; все его промахи, каждый раз, когда он едва разминулся со смертью. Даже сейчас воспоминания будили в нём лёгкий трепет. Он не мог по-настоящему сожалеть о том, что сделал; он был неспособен на раскаяние. С улыбкой он покосился на Голиафа. «Я вёл себя как псих», подумал он. Память была почти физической: Голиафовы мощные лапы сжимаются у него на горле — и мускулистое тело швыряет его о землю. Голиаф мог бы тогда убить его в любой момент, и это было бы оправдано как по собственным меркам Дэвида, так и по меркам общества. Но Голиаф этого не сделал. Он сражался, ни разу не ранив противника. Он прилагал усилия, чтобы Дэвида не убить — не причинить ему вреда — во время поединков. Он спасал Дэвида, когда его экзоскелет подводил — подхватывал, не давая упасть и разбиться внизу на бетоне улиц. Ибо такова была натура Голиафа. Благоволение, доброта, мудрость; гнев на поверхности, но истинно отцовское терпение. Дэвид сморщил нос, издав про себя ещё один тихий смешок, поциничней — и вдруг его осенило. Может быть, Голиаф в те дни знал, что чувствовал Дэвид? Что, если он каким-то образом, может, по запаху, чуял эмоциональное состояние своего врага и старался не причинить ему никакого вреда? Улыбка Дэвида померкла. Он уставился в темнеющее небо, радуясь, что никто не видит его лица. Он поднялся за две минуты до заката. Его пальцы скользнули по волосам Голиафа, к той хрупкой пряди, что приподнял на рассвете ветер. Он склонил голову — сердце сжалось — и приник губами к губам Голиафа: твёрдым, бесчувственным и холодным. Вот оно, это чувство — снова вспышка. Жидкий жар. Тающий лёд. Оно вздымалось от сердца к плечам, от горла к самой что ни есть сути самого тебя, как будто током будоража нервы — не вполне приятно и не то чтоб больно. Дэвид поцеловал каменные губы ещё раз, последний, и развернулся на каблуках — отступил из ниши, направился прочь со двора. Вернулся к своей семье. Солнце село, и Голиаф проснулся. Он стряхнул с кожи каменную корку — вдохнул холод сумерек — почувствовал под рукой книгу, а в воздухе свежий запах одеколона Дэвида, его пота, его любви. Вдохнул ещё раз, дотронулся рукой до своего лица, до рта. Ощутил гаснущий на губах поцелуй.