В последние дни лета

Когда их небольшой лагерь уснул, Чонсон не стал сидеть без дела. Он обошел место их остановки, прислушиваясь к звукам ночных зверей и птиц, в поисках веток потолще, чтобы сделать импровизированные копья-колы для их новых знакомых. Как показала их с Джеюном последняя встреча с зараженными в лесу, не такими уж бесполезными были эти палки. После он, усевшись на землю и прислонившись спиной к бревну, включил один из своих телефонов, чтобы проверить связь, но ее ожидаемо не оказалось. Оба его телефона отлично держали заряд, поэтому он решил быстро пересмотреть фотографии на своем основном телефоне, потому что ужасно соскучился по родным и друзьям. Кого-то из них, возможно, уже не было в живых, он надеялся только, что Сонхун каким-то чудом пережил то нападение, что он и Сону убежали достаточно далеко, что они встретили хороших людей, которые смогли им помочь добраться до безопасности, и что Чонсон еще встретиться со своим лучшим другом. Не смотря на то, что Чонсон был достаточно популярным в школе и у него было много приятелей, никто из них не был для него важен точно так же, как Сонхун. Именно Сонхун стал его первым другом, только благодаря Сонхуну адаптация Чонсона в новой школе, в другой стране, в незнакомой среде прошла легко, комфортно и весело. Сонхун всегда поддерживал Чонсона, будь то желание записаться на тхэквондо, или попробовать что-то запрещенное, типа алкоголя или травки, или, вот, отправиться в загородный развлекательный комплекс. Поэтому глядя на их общую фотографию, которую они сделали в первый день пребывания в комплексе, Чонсон ощущал грусть, тоску и вину. Он действительно считал, что с самого первого дня похода начал делать все не так, взять хотя бы то, что он бросился бежать, не убедившись, что Рики и Джеюн побежали вместе с ними, не говоря о том, что он не предпринял никаких попыток найти Сонхуна, когда им с Джеюном удалось убежать от зараженных на достаточное расстояние. Пролистав пару фотографий в галерее, Чонсон остановился на снимке родителей, который сделал перед их отлетом в Бруней. Они оба радостно улыбались в камеру, обнимая друг друга на фоне здания аэропорта, и у Чонсона защемило сердце, когда он представил, как сильно сейчас, должно быть, волновались они о нем, своем единственном, долгожданном и любимом сыне. Может, и вправду не стоило ему идти в военную академию? Он ведь никогда не задумывался о том, каково будет им, уже немолодым родителям сына, решившего отдать жизнь на защиту родины, ждать его, вестей о нем, все ли у него хорошо, не стал ли он очередной, безымянной шестеренкой в вечном механизме под названием армия, которую легко можно заменить в случае порчи. Чонсону вдруг нестерпимо захотелось жить. Он хотел снова обнять родителей, Сонхуна, сводить Джеюна на свидание и заняться с ним любовью на удобной кровати в теплоте и безопасности. Ему захотелось снова увидеть Сеул, шумный, яркий, живой, вместо бесконечных деревьев вокруг, прогуляться вдоль реки Хан, сходить в Лотте Ворлд и поесть стейков в любимом стейк-хаусе в Итэвоне. Да просто оказаться дома, в своей просторной комнате, играть в приставку всю ночь, а утром сонным бежать в школу, которую хотел раньше побыстрее окончить. Вздохнув от накатившей тоски и чувства безнадежности, Чонсон быстро выключил телефон и убрал его в карман штанов. До конца его дежурства оставалось еще полтора часа. Минхо проснулся сразу, широко открыв глаза, стоило Чонсону дотронуться до его плеча. — Все было тихо? — спросил он вполголоса хрипло, вручая Чонсону плед и уступая свое место. — Ага, — кивнул Чонсон, с благодарным кивком заворачиваясь в плед и устраиваясь головой на рюкзаке. — Хён, — позвал он разминающегося после сна на твердой земле Минхо, — если что, тут же зови меня, ладно? — Спи уже, шкет, — нахмурился тот, повернувшись к Чонсону. Чонсон закрыл глаза, приготовившись дремать. Правда, его полудрема, которая прерывалась каждые пятнадцать минут вибрацией будильника на часах, продлилась недолго. — Напугал меня! — воскликнул Хенджин испуганно, схватившись за грудь, когда Чонсон открыл глаза, стоило тому подойти к нему, нависнув. — Ты вообще спал? — уже шепотом спросил тот, нахмурившись. — Спал, — послушно кивнул Чонсон, настороженно прищурившись. — Ага, как же, — закатил глаза Хенджин, — иди к своему омеге, — наконец, озвучил он причину, по которой подошел будить Чонсона, — он плачет и не говорит, почему. Чонсон тут же поднялся с земли, накинул плед на плечи Хенджина, который сел на бревно к Минхо, и направился в тент. Джеюн и вправду тихо всхлипывал, свернувшись калачиком и сжимая в руках свою джинсовую рубашку. — Хэй, Джеюн-а, — позвал Чонсон вполголоса, стараясь не разбудить лежащего неподалеку АйЭна. — Джей? — поднял голову Джеюн, глядя на Чонсона в темноте блестящими от слез глазами. Чонсон тяжело вздохнул, забравшись под тент и устраиваясь за спиной Джеюна. Тот перестал всхлипывать, стоило Чонсону обнять его, прижимая к себе ближе. — Ты чего? — спросил Чонсон мягко, целуя Джеюна в затылок и поводя носом по пушистым платиновым волосам. — Сам не знаю, — честно признался он, вздохнув. — Мне стало вдруг так грустно, — он замолчал ненадолго, но продолжил тихо, с трудом выдавливая из себя слова: — На этой рубашке были пятна крови Рики. А теперь их нет. И Рики тоже больше… нет. Он снова заплакал, мелко дрожа под рукой Чонсона. — Джеюн, — позвал он, не зная, что сказать, чтобы успокоить того. — Что мне сделать, чтобы тебе стало легче? — Мне не станет легче. Уже никогда не станет, — горько произнес Джеюн. Чонсон невесело подумал про себя, что это последствия течки сейчас в том говорили, хотя отрицать тот факт, что ему было так же больно от того, что случилось с Рики, он бы не стал. — Разве ты не рад, что выжил? Что я выжил? Что мы встретили хороших людей и идем с ними в безопасное место? — перечислил Чонсон. — Я приведу тебя в Тонхэ, и ты снова увидишь своих родных. Осенью мы вернемся в школу, а в следующем году вместе пойдем на выпускной. Но сначала мы сходим с тобой в мой любимый стейк-хаус в Сеуле. И в итальянский ресторан. Карбонара там, между прочим, ничем не отличается от той, что готовят в самой Италии. — Ты был в Италии? — неожиданно спросил Джеюн, шмыгнув носом. — Ммм… нет, но мой аппа был, — усмехнулся Чонсон. — Но я обязательно туда съезжу. Хочешь, поедем вместе? На рождество или новый год? — Хочу, — охотно отозвался Джеюн, перестав плакать. — Это же по-настоящему? — спросил он вдруг беспомощным голосом невпопад. — Что по-настоящему? — не понял Чонсон. Джеюн ничего не ответил. Чонсон уже было подумал, что тот уснул — настолько долго тот молчал, но неожиданно Джеюн повернулся в его руках на бок, улегшись лицом к лицу Чонсона. — То, что между нами, — наконец, сказал он, серьезно глядя в глаза Чонсону. И хоть в темноте было сложно что-либо разглядеть, но Чонсону показалось, что Джеюн слегка покраснел от смущения. — Да, — кивнул он просто. Джеюн облегченно выдохнул, вдруг широко улыбнувшись. — Если ты меня сейчас же не поцелуешь, я снова заплачу, — пригрозил он, надув губы. Чонсон тихо фыркнул, но послушал его, легко касаясь своими губами его губ в быстром поцелуе. — Какой капризный омега, — усмехнулся Чонсон, — И это поцелуй? — возмутился шепотом Джеюн. — Мы тут вообще-то не одни, — рационально ответил ему Чонсон. — Я пойду, ладно? Ты должен поспать. — Не оставляй меня, — попросил Джеюн, вмиг погрустнев. — Я буду рядом, окей? — успокаивающе произнес Чонсон, погладив Джеюна по спине. — С тобой будет Хенджин-хён. Нельзя оставлять Минхо-хёна одного, это будет нечестно. — Джей, я… — начал было Джеюн, нахмурившись, но в последний момент, видимо, передумав, замолк, сжав губы в тонкую полоску. — Спи, Джеюн-а, — сказал Чонсон, поцеловав его в лоб, прежде чем покинуть тент. Весь следующий день Джеюн не хотел отходить от Чонсона, идя рядом с ним и держа его под руку. Он беззаботно болтал о разных мелочах, и Чонсон с удовольствием его слушал, иногда вставляя свои комментарии. На ближайшем привале Джеюн резко замолчал и погрустнел. — Кто тебя научил читать карты? — спросил Минхо у сидящего рядом с ним у дерева Чонсона, кивнув на карту, лежащую на земле неподалеку от них. Хенджин и Джеюн отошли по своим делам. Все еще молчащий АйЭн, поев кукурузы, ходил вокруг них, периодически глядя куда-то вдаль. — Мой хальмони, — ответил Чонсон, отпив воды из бутылки. — Я родился в Сиэтле, штат Вашингтон, — Минхо присвистнул, покивав головой, — там много лесов, и мой хальмони любил выбираться на природу. Поэтому, наверное, мне так понравилась идея провести две недели в загородном лагере в лесу, — усмехнулся Чонсон задумчиво. — Почему ты решил стать полицейским, Минхо-щи? — спросил в ответ Чонсон. Минхо пожал плечами, убрав свою бутылку в спортивный рюкзак. У них троих — Минхо, Хенджина и АйЭна, были не такие громоздкие походные рюкзаки, какие были у Чонсона и Джеюна, поэтому, может, в том числе, даже запасной одежды у них с собой не было. — Хотел иметь достойную работу. Чтобы родители мной гордились и все такое, — ответил Минхо неуверенно, принявшись ковырять землю своим импровизированным копьем, которое ему сделал Чонсон. — Я единственный ребенок, хотелось… хотелось, я не знаю, отплатить им по достоинству. Я понимал, что бизнесменом или программистом мне не стать, но многие говорили, что я одарен физически. Ну и вся эта криминальная романтика тоже, знаешь, — усмехнулся Минхо, переведя взгляд на Чонсона. — Ты должен меня понимать. — Я понимаю, — кивнул Чонсон, подбадривающе улыбнувшись ему, хоть мотивация поступать в военную академию у него была совсем другая. Они замолчали на какое-то время, наблюдая за АйЭном, который, устроившись рядом с ними, развернул перед собой карту, хмуро всматриваясь в нее, пытаясь, видимо, хоть что-то понять. — Я когда брал с собой карту, даже не думал всерьез, что она мне пригодится, — усмехнулся Чонсон. Когда родители разрешили ему отправиться в развлекательный комплекс, вместо поездки с ними в Бруней, Чонсон тут же радостно заказал эту карту Кореи в интернет-магазине, самую подробную, какую нашел, и с нетерпением ждал ее еще три дня, боясь, что она не придет ко сроку. Он думал, что они смогут часто выбираться в пеший поход, ночевать где-нибудь в лесу, но каково было его удивление, когда в первый же день им сказали, что программа для них уже заготовлена заранее и не предусматривала походов. — Да уж, — задумчиво протянул Минхо, глядя куда-то вдаль, — как быстро мы лишились всех благ цивилизации. Чуть больше, чем за неделю. Наши омеги не долго ли? — вдруг спросил он, будто очнувшись от собственных мыслей. — Эй, АйЭн, в какую сторону они пошли? АйЭн поднял голову от карты, встал с земли, убрав со штанин мелкий мусор, и поманил Минхо за собой. — Схожу, проверю, — сказал Минхо Чонсону, последовав за ним. Чонсон тоже встал, решив, что их привал подошел к концу. Подняв карту с земли, уже запачканную и обтрепавшуюся местами, он попытался понять, как им выйти к магистрали, чтобы как можно дольше оставаться в лесу без ущерба их маршруту. Минхо и АйЭн вернулись с одинаковыми сконфуженными выражениями лица, стоило Чонсону разобраться с маршрутом. — С твоим омегой все в порядке? — сразу же спросил Минхо, хмурясь, когда подошел к Чонсону. Чонсон даже сначала не понял вопроса, он не привык думать о Джеюне, как о своем омеге, но повода или даже необходимости рассказывать об их отношениях их новым знакомым, особо не было. — А что с ним? — забеспокоился Чонсон. — Где он? — Не переживай, он недалеко здесь, с Хенджином, — поспешил успокоить его Минхо. — Просто… — он замолчал, пожевав нижнюю губу. — Он плачет. И сегодня ночью плакал. А утром вел себя вполне бодро. У него биполярка или что-то вроде того? — неожиданно спросил он. Чонсон от удивления округлил глаза. — Нет у него никакой биполярки! — возмущенно произнес он. — Он просто… — Чонсон развел руками, открыл и тут же закрыл рот, пожал плечами, отвел взгляд, еще раз развел руками, но так и не нашел слов. — Он ведет себя, — снова начал Минхо, поправив ремень автомата на плече, — точно так же, как ведет себя Хенджин после течки. Минхо, судя по его понимающей улыбке, понял все по растерянному и немного виноватому выражению лица Чонсона без слов. АйЭн молча переводил взгляд с одного альфы на другого, с интересом слушая их диалог. — М-мы… мы даже не встречаемся, — отвел взгляд Чонсон, вздохнув, — и я даже не знаю, чем я могу ему сейчас помочь. — В этих условиях, — нахмурился Минхо, — только быстрее привести его в безопасное место. POV Jake Чонсон разбудил Джеюна мягким похлопыванием по плечу. — Джейк, — позвал тот негромко, заставив Джеюна нехотя пошевелиться в попытке привести свое тело в сидячее положение. Когда он открыл глаза, Чонсон смотрел прямо на него нахмурившись, сидя перед ним на коленях. Чонсон всегда выглядел немного сердитым, то ли из-за серьезного взгляда темных глаз, то ли из-за густых, четко-изогнутых бровей, но только за последние пару дней Джеюн понял, что на самом деле Чонсон вовсе не сердился. — Уже? — хрипло спросил Джеюн, наконец, вставая, и Чонсон кивнул, протягивая ему часы. — Когда будильник сработает, разбудишь меня, — сказал он, укладываясь на листья рядом с сонно моргающим Джеюном. — Хорошо, — кивнул Джеюн, подавив зевок. Холодная вода горной реки немного взбодрила его. Умывшись, он уселся на булыжник на берегу, решив перекусить оставшимися крекерами. Поводив головой по сторонам, чтобы размять шею, Джеюн обратил внимание на развешанную на ветках еще мокрую, свежевыстиранную Чонсоном одежду. У него защемило сердце от того, сколько тот сделал для него в эти дни. Он знал, что тот спал всегда меньше, чем сам Джеюн, он постирал их одежду, успел накипятить воды, судя по наполненным доверху бутылкам с водой, сваленным у входа в их палатку вместе с рюкзаками. Чонсон защищал его, заботился о нем, и относился к нему так, будто Джеюн был его самой большой драгоценностью, которую нужно было уберечь и донести до безопасного места в сохранности. Джеюн подозревал, что Чонсону тоже было страшно, но то, как уверенно он вел Джеюна сквозь лес к порту, заставляло того чувствовать себя в безопасности. Он не сомневался в том, что они с Чонсоном доберутся до безопасного места, потому что более надежного альфу Джеюн никогда не встречал. Раньше он только с аппой чувствовал себя таким же защищенным. Джеюн глубоко вздохнул от тоски по родным, все еще глядя чуть затуманенными от выступивших слез глазами на развешанную одежду. Внезапно зрение помутилось еще сильнее, голова закружилась так, что Джеюн чуть не упал с прибрежного камня, кровь прилила к щекам, а дыхание участилось, как после спринтерского забега. Джеюн на ощупь сполз с булыжника и упал на четвереньки на чуть влажную землю, жадно глотая ртом воздух. Ему стало страшно от происходящего, и уже когда он было решил закричать, чтобы позвать Чонсона на помощь, все прекратилось так же быстро, как и началось. Джеюн еще какое-то время дрожал от накатившей паники, не решаясь встать, но этот непонятный приступ больше не возвращался, и, уже окончательно успокоившись, он снова взобрался на камень, решив проверить связь. На первом же привале они с Чонсоном договорились, что первым будут использовать его телефон, включая по мере необходимости и проверяя работу мобильной и спутниковой связи. Втайне от Чонсона Джеюн на одном из привалов начал записывать короткие видео, чтобы, если с ним что-то случится, и они с Чонсоном все-таки не дойдут до безопасности, его родители были в курсе последних дней жизни их сына. Связи ожидаемо не было, поэтому Джеюн открыл камеру и, постаравшись улыбнуться как можно бодрей, тихо произнес, глядя на самого себя в экране: — Привет, это… это я, Джейк, — и сам же усмехнулся от того, как глупо это звучало. — Сегодня нас с Джеем чуть не убили, — продолжил он, — дважды, — грустно улыбнулся он. — Но мы спустились к реке и… — Джеюн не смог закончить из-за подступивших слез, — я очень скучаю по вам, — выдавил он, отведя взгляд от своего расстроенного лица в попытке сдержать слезы. — Я так хочу снова вас увидеть, обнять, — хрипло произнес он, шмыгнув носом. — Я… Ветер, взъерошив волосы, донес до Джеюна едва различимый запах табака, пряностей и чего-то сладкого, заставив тревожно замолчать на полуслове. Он тут же остановил съемку, и, заблокировав телефон, соскочил с камня, уставившись в лес и пытаясь втянуть как можно больше воздуха в легкие. Этого запаха, до боли знакомого и родного, просто не могло быть здесь, посреди леса, где на несколько десятков километров не было людей, как надеялся Джеюн, ни живых, ни мертвых. Сделав нерешительный шаг вперед, он снова на миг поймал эти тяжелые ноты дорогого его сердцу аромата, но не мог определить точно, откуда он доносился, и вообще, был ли запах настоящим, а не плодом его воображения? Повернув голову в сторону реки, Джеюн не почувствовал ничего, поэтому он снова приблизился уже решительней к кромке леса. Подойдя к деревьям, Джеюн покрутил головой в попытке уловить запах, но ничего необычного не почувствовал, только запах влажной земли, листьев и грибов, в обилии росших на поляне недалеко от кромки леса. Джеюн вернулся к камню, решив, что это его уставший мозг просто сыграл с ним злую шутку. Неудивительно, учитывая, сколько они были в пути и сколько всего пережили за столь маленький промежуток времени. Хотя не постоянная опасность в виде зараженных беспокоила Джеюна больше всего, а, скорее, недостаток сна, так как из-за невозможности выспаться, голова все время была будто в тумане, и принимать какие-либо решения было крайне проблематично. Хотя, конечно, он не привык и к тому, чтобы преодолевать пешком большие расстояния, не привык к тому, что голод нельзя было утолить сразу и надолго, не привык к постоянной опасности в виде бешеных людей, готовых напасть в любой момент, чтобы убить и съесть, и уж точно не привык к компании альфы, которому только вчера огрызался на любую реплику. Но, с другой стороны, Джеюн не представлял себя сейчас с кем-то другим. Если бы Чонсон не пришел к нему на помощь, Джеюна бы ждала такая же участь, что и Рики. Даже если бы ему удалось убежать достаточно далеко от зараженных, Джеюн не смог бы выжить в одиночку в лесу или дойти до относительной безопасности среди других людей. Ему было страшно представить, что было бы, если бы тот альфа у гипермаркета решил вместо уговоров и обещаний привести в безопасное место применить грубую силу. А как бы Джеюн справился с зараженными, которые напали на них ночью? Не говоря уже о том, что он совсем не ориентировался на местности. Джеюн почувствовал острое сожаление от того, что когда-то решил ни за что не становиться другом Пак Чонсона. Не то чтобы Джеюн так часто думал или говорил о нем, как об этом упоминал Сону, но в силу того, что они были одноклассниками и часто пересекались в компании одних и тех же друзей, игнорировать совсем существование Чонсона он не мог. Да и хотел ли? Джеюн вообще не представлял, что когда-то их дороги с Чонсоном окончательно разойдутся. Также он думал и о Сонхуне, Чонвоне, даже о Хисыне, просто потому что они уже много лет составляли его обыденность, его каждодневную рутину, его постоянный круг общения. Хотя, стоило признать, Чонсон был для него кем-то другим, не другом, как Сону, не просто одноклассником, как Сонхун, не хёном, как Хисын, а, ну, другим. То, что его имя так часто оказывалось на языке Джеюна, самому Джеюну не очень-то нравилось. Он действительно раздражал Джеюна, как тот и сказал Сону, но причина заключалась не в том, что Чонсон был таким уж плохим. В конце концов, не зря он был довольно популярен в их школе, с ним все хотели дружить или просто пообщаться, и ведь не зря. Он был веселым и смешным, как говорили Рики и Хисын, у него была приятная внешность и хорошее воспитание, как говорили Сону и Иджу, а еще он был умным и начитанным, как говорил Чонвон, и все это было правдой. Чонсон был таким альфой, какого хотел бы видеть рядом с собой Джеюн, и его это страшно бесило, раздражало и заставляло чувствовать себя еще хуже, еще более недостойным своего «долго и счастливо». А еще его страшно бесило, что он не мог отделаться от своего романтичного внутреннего я, из-за которого он в это самое «долго и счастливо» с одним единственным альфой и верил. Это романтичное внутреннее я заставляло его воротить нос от любого проявления альфами симпатии к своей персоне, тем самым заработав репутацию холодного и неприступного омеги. Положа руку на сердце, Джеюн готов был признаться, что от некоторых альф он бы принял ухаживания. Среди них был и Хисын, хотя тому, казалось, никакие омеги в жизни не были нужны, только собственный компьютер и скаченная на него Лига Легенд, Сонхун, который уже был без ума от Сону с самой средней школы, и, да, Чонсон, воспринимавший Джеюна разве что на уровне мебели или просто части интерьера, которая иногда нелестно высказывалась в его сторону и которому он периодически огрызался. Конечно, Джеюн никогда бы в жизни не признался кому-либо, даже лучшему другу Сону, в том, что мог бы, даже чисто гипотетически, встречаться с Пак Чонсоном, он и себе-то в этом признался с трудом, когда однажды, уже в старшей школе, поймал себя на том, что, вместо решения логарифмического уравнения, пялился на профиль Чонсона, склонившегося над своей тетрадью с нахмуренными бровями и чуть надутыми в сосредоточенности губами, добрых пять минут. Не то чтобы он с этим собирался что-то делать. Джеюн прекрасно осознавал, что ничего никогда у него с Чонсоном не получилось бы, даже с учетом нынешних событий, приключившихся с ними за последние пару дней. Просто иногда было приятно пофантазировать о том, что каким-то чудом Чонсон поймет, что Джеюн был омегой его мечты и начнет оказывать тому знаки внимания. И нет, Джеюн не мечтал о том, что когда-то назовет Чонсона своим альфой, или будет целовать его и даже держать за руку. Нет, он же не был совсем уж дураком, и даже в своих фантазиях он представлял, как после невероятных усилий в ухаживании со стороны Чонсона, отказывал ему, называя недостойным. Это было жестоко, но неосуществимо, а потому безобидно. Хотя иногда Джеюн думал о том, как после его отказа, Чонсон злился и делал что-то такое из ряда вон, что не было присуще поведению приличных альф. Например, страстно целовал на глазах у всей школы, тем самым крадя первый поцелуй Джеюна. Потом тот бы, конечно, оттолкнул его, влепил бы хороший хук справа или просто пощечину, но, в конце концов, может быть, если бы он слезно попросил прощение, возможно, даже на коленях, Джеюн бы согласился пойти с ним на свидание. Джеюн хихикнул от своих же нелепых мыслей, доев последний крекер и запив его водой. Он не считал себя мечтательным омегой, вечно витающим в ванильных облаках, но такие мысли сейчас спасали его от ужаса происходящего. Он глубоко вздохнул, возвращаясь из своих мечтаний обратно на берег горной реки у леса, полного опасностей, на холодный гладкий камень, от сидения на котором уже болела попа и спина. Джеюн встал, чтобы размять ноги, сделал несколько приседаний, покрутил торсом, повертел шеей и, все еще стоя на берегу, вгляделся вдаль, на другую сторону русла реки, уловив движение краем глаза. И чем сильнее он вглядывался, тем отчетливее он видел лес по ту сторону, разнообразие видов хвойных деревьев, шевеление травы, росшей у берега, беспокойную суету двух белок, ищущих орехи или свои запасы. И то ли от пристального вглядывания, то ли от недосыпа, голова Джеюна вдруг начала раскалываться, запульсировав болью сразу в районе затылка и висков. Что-то непонятное и странное происходило с ним, и если внезапный приступ, случившийся недавно, можно было списать на стресс, то это уже был второй тревожный звоночек за последние полчаса. Джеюн, отведя взгляд от противоположного берега, решил выпить таблетку обезболивающего из своей маленькой аптечки и полежать рядом с Чонсоном в относительной тишине и темноте. Стоило ему заглянуть под тент, как Джеюн понял, откуда он ранее учуял запах сладкого табака с пряностями посреди безлюдного леса. Старясь не слишком шелестеть листьями, Джеюн пробрался под тент, тут же приблизившись на четвереньках к лицу Чонсона. Тот спал тихо, без храпа или даже сопения, только грудная клетка выдавала факт того, что тот вообще дышал. Хмурая складочка между бровями разгладилась во сне, а обветренные губы чуть надулись, и все это в совокупности делало его лицо еще более юным. Ресницы Чонсона, хоть и не длинные, но пушистые и чуть изогнутые к концам, мелко дрожали от непрекращающегося движения глазных яблок под тонкой кожей век. Джеюн, едва касаясь, легко провел указательным пальцем по изгибу прямого носа Чонсона. Внезапно вспомнились слова Сону, когда они в компании омег, сидя в кофейне после школы, обсуждали знакомых альф — Пак Чонсон был симпатичным альфой, но у него был слишком длинный нос, как сказал тогда Сону, а это значило то, что тот будет неверным партнером, склонным к изменам. Джеюн улыбнулся своему воспоминанию, убирая руку от лица Чонсона. Нос у того и вправду был длинным, но это не портило его внешность, а придавало рельефа его волевому профилю с сильной челюстью под прямым углом. Джеюн не собирался разглядывать Чонсона так долго, но, почему-то, теперь не мог оторвать от него взгляда. Опустив лицо ниже, Джеюн втянул его табачно-пряный запах, запах чистой кожи, какого-то ментолового шампуня и свежести порошка от наброшенного на голову капюшона темно-зеленого худи. Эмоции от одного вдоха вдруг захлестнули Джеюна, заставив сдавленно простонать и немного выгнуть спину. Он никогда не надышится, внезапно понял Джеюн, продолжая жадно вдыхать, не в силах остановиться. Этот запах, запах, исходящий от Чонсона, лишь отдаленно напоминал любимую его аппой парфюмерию, будто пирамида наслаиваясь оттенками испытываемых эмоций — от базовых — чего-то родного, из детства, чувства защищенности, бесконечных каникул, когда аппа приезжал на праздники, эмоций от захватывающей дух лазури залива Мортон в свете жаркого австралийского солнца; до сложных, тех, которые Джеюн ранее никогда даже не испытывал — окрашенные в темно-красные тона эмоции страсти, влечения, ощущения сильного, мускулистого, желанного тела рядом, живого, манящего теплом, заставляющего дрожать, трепетать от желания подчиниться, открыться, отдаться. Глубоко дыша, все еще стоя рядом с Чонсоном на четвереньках, Джеюн внезапно понял, как мокро стало между ног от выделившейся от возбуждения смазки, как пульсировала его дырочка, будто в нетерпении от ожидания так нужного проникновения. Только это заставило его смущенно отпрянуть от Чонсона, отползти немного назад, чтобы больше не вдыхать, не дышать его запахом, не испытывать то, что Джеюн испытывал, целую лавину эмоций, главной из которых было желание перекинуть ногу через бедра спящего Чонсона и зацеловать того до одурения. Стремительно выйдя из-под тента, Джеюн вдохнул запах леса поглубже и чуть не заплакал от того, каким пустым был тот. Он обнял себя за плечи, все еще дрожа, и переступил с ноги на ногу, чувствуя, как некомфортно было в чуть влажном белье. Хотелось вернуться назад и сделать все, о чем подумал Джеюн, но вместо этого он сначала отошел подальше от тента в сторону реки, а потом и вовсе стал прогуливаться туда и обратно вдоль береговой линии. Через некоторое время такого вот хождения, наваждение Джеюна, казалось, прошло окончательно. Он не понимал природу испытанных эмоций, почему так внезапно он стал чувствовать запах Пак Чонсона, который творил с его телом сумасшедшие вещи, и ему остро не хватало интернета, чтобы элементарно поискать в Нэйвере, что значили те симптомы, которые происходили с ним. Успокоившись, Джеюн вернулся на облюбованный камень, изредка посматривая в сторону тента. Головная боль, к его облегчению, отступила, но вместо этого Джеюну вдруг стало скучно. Он не знал, чем мог себя занять, лениво ворочая мыслями в голове, перебирая случившееся ранее, как картотеку событий, выбирая мысль, достойную обдумывания. Ничего дельного в голову не приходило, кроме того факта, что запах Пак Чонсона, напоминал, почему-то, так любимый аппой Джеюна «Табакко ваниль». Джеюну стало интересно, а чем пах он сам? Он поднес запястье к носу, но не смог ничего учуять, что, впрочем, было вполне ожидаемо — даже половозрелые альфы и омеги не могли почувствовать свои собственные природные запахи. Джеюн уже не помнил, чем это было обусловлено, хотя они определенно проходили что-то такое на уроках биологии, то ли тем, что человек настолько привыкал к своему запаху с детства, что даже с усиленным обонянием собственный запах не поддавался чувствительному носу, то ли, чтобы не мешать дифференцировать запах окружающей среды, то ли всем вместе или вообще чем-то другим. Но Джеюн отчетливо, в противовес, помнил старую легенду, которую в детстве ему прочитал омма, о том, что боги в древности разгневались на людей и наложили проклятие на все человечество, сделав собственный запах недоступным. В стародавние времена, еще даже до изобретения алфавита, люди верили в истинные пары, абсолютную любовь и единение двух сердец, альфы и омеги, идеально подходящих друг другу партнеров, как инь и ян, как две части одной души, разделенных при рождении. Только по запаху можно было понять, что перед тобой твой истинный, и раньше, зная собственный запах, можно было определить своего партнера на всю жизнь. Если альфе, пахнущему лавандой, нравился омега, часто гуляющий на лавандовых полях, то с высокой вероятностью они могли оказаться истинными. Или омега, пахнущий цитрусовыми, точно знал, что его партнер являлся его истинным, если тот не мог дождаться сезона созревания мандаринов. Джеюну никогда не нравился запах ванильного табака. Он был тяжелым, насыщенным, и горьковато-пряным, и точно так же приторно-сладким. Но, в то же время, стоило Джеюну учуять его где-нибудь в торговом доме, среди толпы нарядно-одетых людей, пришедших за покупками, или в ресторане от представительного вида альф, сидящих от них с оммой неподалеку, или просто на улицах Сеула, если недалеко друг от друга располагалось общественное место для курения и пекарня, он тут же чувствовал окутывающее его родное тепло, фантомное объятие сильных рук, обещающих защитить и уберечь от всего зла этого большого, неуютного мира. Аппа никогда не скрывал, как сильно он любил Джеюна, может быть, даже чуточку больше, чем своего старшего ребенка-альфу. Аппа Джеюна всегда мечтал о ребенке-омеге, и долго уговаривал своего уже бывшего мужа родить ему еще одного ребенка. Джеюн был долгожданен и любим, и с аппой он всегда был немного ближе, чем с оммой. Поэтому их развод и последующий переезд до сих пор отдавал болезненным уколом в сердце и непрекращающейся тоской по давно оставленным родным местам. Конечно, его аппа выбирался к Джеюну при любой возможности, но редкие встречи не могли до конца залатать в его душе дыру от вырванного оттуда с корнем ощущения безопасности, защищенности, ощущения исключительной родительской любви и ощущения дома. От этих мыслей Джеюну стало еще тоскливей. Он поднял голову наверх, глядя на проплывающие мимо облака, гадая, закончился ли сезон летних дождей в Корее окончательно, или в последние дни лета землю все же окропят муссонные дожди. И не то чтобы Джеюн верил в истинных! В истинные пары уже давно никто не верил, но иногда было приятно поразмышлять о том, что у Джеюна он был, тот самый, его идеальный партнер. Отмахнувшись от залетной мушки, Джеюн решительно сполз с камня и направился в сторону тента. Ему нужно было еще раз почувствовать запах Чонсона, чтобы убедиться, что его странная реакция на него в прошлый раз была просто еще одним приступом странностей, преследующих его все утро после болезненного пробуждения. На этот раз Джеюн не стал лезть в лицо Чонсона своим носом, он просто вытянулся рядом, повернув голову в сторону того. Чонсон, казалось, даже не шевелился во сне, просто лег и вырубился в одной позе до самого пробуждения, что было Джеюну только на руку. Зажмурившись, он втянул как можно больше воздуха, приготовившись почувствовать пряно-ванильный запах табака, но ничего такого не произошло. Пахло пожухлыми листьями, немного порошком от их с Чонсоном одежды и влажной землей. Не удовлетворившись результатами эксперимента, Джеюн повернулся на бок, приблизившись к Чонсону почти вплотную и не отрывая взгляда от профиля того. Ничего, кроме уже все тех же запахов листьев и земли, разве что теперь Джеюн почувствовал уже знакомый ментоловый запах шампуня. Прикрыв глаза, он глубоко задышал, пытаясь почувствовать хоть что-то напоминающее томфордовский «Табако ваниль», но тщетно, ничего похожего или даже отдаленно похожего он не почувствовал. Но Джеюн решил не сдаваться, а продолжать глубоко дышать, с каждой минутой приближая лицо ближе к Чонсону, пока окончательно не уткнулся в его твердое плечо, шумно вдыхая доносящиеся запахи. Он думал об истинных парах, о большом доме, оставшемся в Австралии, об аппе и омме, о том, как они отреагировали на новость о неизвестном вирусе, бушующем в Корее, зная, что там сейчас остался их младший ребенок, и в какой-то момент его мысли унеслись настолько далеко, что он потерял ощущение реальности, твердой земли под собой, едва прикрытой мелкими ветками и листьями, полумрака тента, натянутого наспех, теплоты, исходящей от спящего рядом Чонсона, куда-то в другое место и даже время. Джеюн был в детской, это было понятно по стоящей неподалеку кроватке, белому комоду с рисунками смешных кроликов, теплым оттенкам стен, выкрашенным в небесно-голубой и украшенными облаками с одной стороны и бледно-желтыми звездами и планетами с другой, где стена была чуть темнее. Повсюду были разбросаны игрушки, какие-то мелкие вещички, а сам Джеюн сидел на мягком двухместном диване, зарывшись пальцами ног в пушистый светлый ковер. В руках он держал свою самую большую драгоценность — маленького ребенка с такими же пухлыми губками, как у него самого, смотрящего на него знакомым до боли сердитым взглядом темных, миндалевидных глаз. — Джейк, — позвала его повзрослевшая версия Чонсона, зашедшего в комнату. Джеюн поднял на него взгляд, мягко улыбнувшись. Чонсон улыбнулся ему в ответ, глядя на него и его ребенка с теплотой и любовью в глазах. … — Джейк? Джейк! Внезапный толчок в плечо заставил Джеюна очнуться от своей дремы, возвращая в ту реальность, где никакого ребенка, и уж тем более тепло улыбающегося Чонсона и в помине не было. Этот раз был необязательным — Джеюн уже полностью овладел собой, температура почти пришла в норму, а тело не болело везде и сразу, разве только что от усталости и более отчетливо между ног. Но ему хотелось, чтобы хотя бы один раз у них с Чонсоном был осознанным, ведь тогда можно было притвориться, что тот делал это потому, что Джеюн ему действительно нравился, а не из-за одной лишь течки. К тому же, Чонсон был таким красивым во время этого, Джеюн и подумать не мог, что ему будет так нравиться просто смотреть на сосредоточенное лицо того, на то, как перекатывались мускулы под кожей на руках, на напряженном прессе, когда тот двигался над ним, как Чонсон хмурился и закусывал треснувшую посередине нижнюю губу, едва сдерживая стоны. Чонсон трахался точно так же, как и делал все в своей жизни, прикладывая максимум усилий, и при этом оставаясь безупречным. Джеюну все время хотелось как-то похвалить его, сказать много приятных слов о том, как хорошо Чонсон заботился о нем, как просто хорошо тот делал ему, двигаясь в идеальном темпе, целуя там, где кожа особенно жаждала прикосновений — под линией челюсти, между плечом и шеей, в щеки и губы. Конечно, Джеюн этого не делал, он понимал, что это бы звучало скорее глупо, чем мило, поэтому просто одобрительно поглаживал Чонсона там, куда мог достать, отвечал на поцелуи и целовал сам. Казалось, тому и этого было достаточно. То, как он смотрел на Джеюна… Джеюн боялся даже пальцем прикоснуться к своей промежности — они сделали это столько раз, по ощущениям казалось, что в его дырочку можно было протолкнуть и кулак, не говоря о том, как мокро там было от спермы и смазки. Но Чонсон смотрел туда так, едва не облизываясь, будто видел перед собой воздушно-кремовое пирожное, манящее своей сладостью. Джеюн и сам был не против сделать ему приятное ртом, одна мысль об этом заставляло слюну собираться во рту, но Джеюн не знал, как сам Чонсон отреагирует на это, потому что один раз он уже дал понять тому, что все, что между ними происходило, все это было только для Джеюна, не для удовольствия или потому, что они друг другу нравились, а потому что у них возникла проблема, не позволяющая больше идти по намеченному маршруту, которую можно было решить только таким способом, не каким-то еще. Поэтому он даже не предлагал, хотя мысли о том, кем они теперь были друг для друга периодически возникали в голове, особенно в перерывах между занятием сексом и сном. То, что их отношения изменились, было, конечно, очевидным. Больше Джеюну не хотелось сучиться ни непроизвольно, ни специально — Чонсон теперь смотрел только на него. Более того, он его целовал, обнимал, слушал внимательно и с интересом, и смотрел так, будто Джеюн действительно стоил того, чтобы смотреть. Был достаточно привлекательным, чтобы смотреть только на него, если быть точным. Возможно, именно поэтому Джеюну так сильно хотелось быть с ним нежным, быть с ним ласковей, всегда держать его вблизи и не отпускать. Джеюн знал, что Чонсону тоже было не просто, что тот держался, возможно, только ради него, поэтому Джеюну хотелось заботиться о нем так же, как заботился сам Чонсон о Джеюне. Чтобы, в конце концов, тот решил, что никакого другого омеги ему больше и не надо было. Может, в конце концов, Сону тогда был прав, может, Джеюн, если не сходил с ума по Пак Чонсону, то точно был к тому неравнодушен. Особенно, когда Чонсон отлизывал ему, издавая настолько пошлые звуки, что Джеюн, которого растили в строгости, даже спустя сутки бесконечного траха и сцепок, розовел от смущения. Чонсон сказал ему, что никогда не был с омегами, но вел себя так, будто родился со знанием того, как сделать Джеюну настолько приятно, что даже глаза закатывались от удовольствия. — Поспим до утра и выдвинемся, ладно? — прошептал куда-то ему в волосы Чонсон. Джеюн, прикрывший глаза от усталости, почувствовал, как тот провел ладонью по его щеке в ласковом жесте, и от этого внутри Джеюна что-то сладко заныло. — Я так устал, — отозвался он, все еще не открывая глаз, — не смогу идти. — Я знаю, малыш, — сказал Чонсон, вздохнув. Сердце Джеюна пропустило удар от ласкового прозвища, и ему даже пришлось закусить нижнюю губу, чтобы не издать мурлыкающий звук от того, насколько оно ему понравилось. — Но придется. Будем идти медленно, останавливаться, когда скажешь, идет? Пройдем, сколько сможешь. Джеюн не стал ему ничего отвечать, потихоньку проваливаясь в дрему. В конце концов, не важно было то, насколько плохо ему будет потом, важнее было то, что сейчас ему было хорошо в объятиях дорогого сердцу альфы, которому, казалось, он тоже был дорог. С такими мыслями Джеюн заснул окончательно, грезя о маленькой, светлой детской, любимом альфе и их драгоценном малыше, так похожим на них обоих.