Язва

— Язва. Слово больно бьёт по самолюбию, противно скрипит на зубах, оставляет кровавые следы на обратной стороне рёбер — ломающихся, кстати, от ощущения и осознания невыносимости ситуации, рёбер. Кавех делает несколько шагов назад, чувствуя, что ещё немного — и он потеряет остатки концентрации. Не сказать, что до этого они никогда не ругались — нет, напротив. Нескончаемые склоки с поводом и без были извечными их спутниками, без которых ни один день нельзя было назвать успешным. Они ругались даже слишком часто — с поводом, без повода; будь повод весомым, не будь — им зачастую просто плевать уже становится, что сподвигло в очередной раз начать гавкать друг на друга, швыряясь обидными фразами, за которые потом обязательно будет стыдно. И потом обязательно несколько часов будут ходить хмурые. Почему несколько? А все потому что вместе тесно, врозь скучно — есть в этом что-то магнитное. Что-то, что притягивает и не отпускает от себя — что-то, что до сих пор помогало оставаться в рамках и не пересекать черту. Сегодня черту пересёк Аль-Хайтам. Кавех не чувствует почвы под ногами. Не чувствует опоры — все в один миг рушится. Не сказать, что у него были огромные надежды и окрыляющие чувства — да даже если бы и были, то сейчас крылья обязательно сломались бы, позволяя ему камнем рухнуть с высоты собственных глупых иллюзий. Что ж, Кавех рад, что крыльев у него нет. Хотя ударился он все равно очень больно. Сломал в себе что-то хрупкое. Что-то нежное. Что-то очень для него ценное. Битое стекло — кажется, до Аль-Хайтама постепенно доходит смысл сказанного, но Кавех уже не слышит его. Не слышит робких вопросов о том, можно ли ему подойти ближе. Машинально закрывает ладонями голову и пятится назад — не хочет. Не хочет, не хочет, не хочет. У него просто нет сил на то, чтобы снова пытаться бороться с системой. Аль-Хайтам в чем-то прав — он действительно язва. Глупая, наивная, противная — а главное крепко сидящая на шее у этого самого Аль-Хайтама. Слова доносятся как будто из под толщи воды — он уже не слышит. Не слушает. Не хочет слышать или слушать. — Кавех. — Кавех поднимает забитый взгляд. Крепкие мужские руки держат его за плечи, не давая отойти ещё дальше. Есть у проклятого Аль-Хайтама не менее проклятое по его нескромному мнению свойство — он предпочитает решать все сразу. Не позволяет даже проплакаться в моменты, когда особенно больно слышать то, что срывается с губ. Кавех слишком эмоционально нежный. Аль-Хайтам слишком не любит оставлять все на потом. Вот и сейчас он не отпустит. Не позволит просто взять уйти. А даже если Кавех захочет подраться с ним, то не сможет победить. Сколько бы времени не уделял тренировкам, сколько бы сил не тратил на то, чтобы научиться драться как следует — Аль-Хайтам все равно будет сильнее. Одна его хватка, наверное, способна с лёгкостью сжать тонкие запястья. Или лебединую шею — Кавех даже думать об этом не хочет, предпочитая сжаться. Его и без того из зоны комфорта вытащили бессовестно, не давая прийти в себя и снова окуная в то, от чего судорожно пытался убежать. А поругались ведь опять от маленькой глупости и большого эго. Кавех уже и не вспомнит причину: хотя когда она им была нужна? Как кошка с собакой. Помнит лишь то, что высказал соседу все, что о нем думает. А потом этот ядовитый взгляд и слово. Одно единственное слово, заставившее его сердце ухнуть в пятки. Крепкие руки не дают ему погрузиться в трясину из мыслей. Кавех, кажется, держится из последних сил, чтобы не разреветься позорно. А ведь может — сколько раз Аль-Хайтам не позволял ему такой роскоши? Кавех физически не может разныться перед тем, кому доказывает свою отчаянную правоту. — Чего ты от меня хочешь, скажи? Что ты ещё не договорил? — обычно звенящий подобно тысяче колокольчиков голос дрожит: он и сам понимает, насколько тонко лезвие, по которому он в отчаянии ходит, даже не предпринимая попыток удержать равновесие. Он готов падать. Готов расшибаться о камни, ждущие его там, внизу, в пучине, бурлящей обидами, горечью и страхом перед безысходностью. У Кавеха почти срыв. Он тяжело дышит, чувствуя, как слезы скапливаются в уголках глаз — моргнет и все, считай, пиши пропало. Моргает. И зажмуривается от греха подальше: последнее, что он в своей жизни хотел бы видеть, это то, как Аль-Хайтам реагирует на его слабость. Кричит? Говорит о том, как ничтожно Кавех жалок? Презрительным взглядом провожает? Ему страшно. Его потряхивает от переизбытка эмоций, часть которых скатывается вдоль нежных щёк к подбородку. Давление, в тиски которого он так легко сам себя загнал, сдавливает голову, грудь, крошит осколки стекла на открытую рану. Что ж, пожалуй, теперь Кавех может смело сказать, что не только обидное слово довело его до этого состояния. Отсутствие работы. Отсутствие возможности хоть какую-то маломальскую пользу приносить. Кавех не обделен самомнением, но порой его все равно неизменно настигали мысли о том, как никчемно он выглядит, раз от раза отбивая вполне логичные претензии со стороны соседа, будто бы шарик от пинг-понга. Как жалко выглядят его попытки оправдывать это все со стороны — Аль-Хайтам целыми днями, складывающимися позже в недели, наблюдал со стороны это безобразие. И, надо отдать ученому должное, ни разу, ни в одной ссоре не упрекнул его в этом. Но Кавеху оное не мешало самостоятельно себя пожирать. Особенно холодными ночами на рандеву со звездами, листом бумаги и пером. Ощущение и осознание собственной неважности и ненужности добивают. А фраза, так неудачно брошенная Аль-Хайтамом, добивает его. Добивает те жалкие ошметки веры в себя, которые у Кавеха остались — и те окровавленные и пустые. Законами логики поведение Аль-Хайтама никогда не объяснялось. Но то, что происходит в следующие мгновения, навсегда заставляет Кавеха изменить свое мнение о нем. Кавех, наверное, хотел что-нибудь ещё сказать. Но ему в любом случае было бы не суждено: его губы накрывают чужие, вовлекая в мягкий, ненапористый поцелуй. Ступор смешивается в одном флаконе с неожиданным приступом злости — почему? Как он смеет? Как он вообще себе позволил так поступить? Одна рука, занесенная для удара, другая — Аль-Хайтам без особых затруднений оба запястья перехватывает, держа крепко. Но без напора, Кавех это чувствует. Аль-Хайтам знает, что бестия успокоится так же быстро, как и разозлилась. Знает, что нужно лишь немного надавить, сжать, сломить сопротивление — и вуаля — он сам поддаётся вперёд. До этого они никогда прежде не целовались. Никогда. Даже намёков на возможную симпатию не было. Быть может, Кавех и не был бы против оказаться выебанным прямо на рабочем столе — сомнений в том, что его сосед — великолепный любовник у него не было. Но ведь дальше его нежных — и не очень — мыслей оно никогда не заходило. Да, он думал о том, какие у Аль-Хайтама губы на вкус. Да, он, пожалуй, представлял себе эту ситуацию. Но не представлял, как плохо ему будет, и как трудно будет пытаться найти в себе силы на взаимность. Потому что отталкивать Кавех не хочет. В груди что-то бьется шумно-шумно, мешая ему думать об остальном. Целует Аль-Хайтам, надо сказать, даже слишком хорошо, чтобы это было правдой. Нежно, без напора. Но с такой уверенностью в том, что его не оттолкнут.. Кавех дёргает руками снова. Принципиально. Чтобы стереть этот глупый и необоснованный стереотип, сформировавшийся каким-то образом без его непосредственного ведома. Аль-Хайтам как будто чувствует его настроение. Хватка меняется, положение тоже — несколько секунд и вуаля, он зажат между стеной и горячим телом. А руки прижаты где-то над головой. Кавех стонет: сам не сразу это осознает. А когда осознает, заливается краской — слезы, стеснение, страх, обиды — все смешивается в одну кучу. Аль-Хайтам, кажется, хочет именно с этим ему помочь. Кавех готов задохнуться в этом пленяющем поцелуе: нечто лёгкое, ласковое, почти неощутимое, но вместе с тем настолько пронзительно яркое.. Хватка слабеет. А потом и вовсе пропадает, позволяя его рукам обвиться с нежностью вокруг шеи чужой; Сам же Аль-Хайтам пальцами, только что державшими руки Кавеховские во избежание катастрофы, скользят мягко вниз, очерчивая линию талии. Обнять. Обнять и прижать к себе, самозабвенно отдавшись поцелую. Кавех не знает, сколько это помешательство, постепенно превращающееся в экую зависимость, длится. Но ему и не хочется заканчивать — не хочется, чтобы Аль-Хайтам вот так легко ушёл, оставив его наедине с кучей мыслей. Аль-Хайтам действительно не уходит. И отстраняется не так скоро, предварительно зацеловав губы вожделенные до боли. Кавех смотрит на него и хлопает глазами потерянными. Смотрит и не говорит ничего, пока Аль-Хайтам заботливо вытирает остатки слез. Смотрит, пока Аль-Хайтам тянет его к себе, чтобы обнять и сжать в своих крепких объятиях, шепча что-то очень неразборчивое, но очень ласковое. Кавех не знает, что именно он чувствует. Не знает, как именно ему следует реагировать. Ничего не знает. Безусловно, этот поцелуй.. Он помог. Помог отвлечься и выбросить на несколько минут все мысли из головы, но.. Пустоту ведь надо чем-то заполнить. И думать об этом чем-то тоже придётся.