слишком много.

тигнари горбится, проходясь едва тёплыми пальцами по влажным, нежным листьям сумерских роз. ухаживать за ними — его обязанность, которая никогда не воспринималась как крест. до недавних пор. спина начала нещадно тянуть по вечерам, узловатые суставы в пальцах щемило и сводило, а кожа на руках стала сухой, шероховатой. тигнари уставал, загружая себя сверх меры возможностей. для отваров, которые он давал коллеи, нужны свежие цветы и травы, для жителя их деревни в почтительном возрасте он варил отвар, позволяющий держать разум острым, незамутнённым, ясным. в общем, забот хватало. и это ещё не упоминая зоны увядания, захватывающие сумеру в свои мрачные, безрадостные объятия с впечатляющей скоростью. тигнари едва улавливает шорох за спиной. он не дёргается только по одной причине. — привет, сайно,— разумеется. только один человек во всём, кажется, тейвате, мог передвигаться настолько тихо, что напоминал скорее кошку на мягких подушечках. тигнари оборачивается, улыбаясь на секундное замешательство, которое генерал махаматра мгновенно прячет за сведёнными к переносице бровями. — ты совсем не отдыхаешь, тигнари. даже коллеи начала жаловаться на твой режим, а уж зная какой трудоголик эта девчонка, боюсь представить насколько всё плохо,— недовольно заключает сайно, складывая руки на груди. загорелые, обласканные солнцем, поцелованные тысячу раз колючим пустынным ветром. тигнари никогда не признается, что завидовал пустыне. пустыне, которой было отдано горячее сердце сайно. — слишком много работы, ты же понимаешь. кто сделает это, если не я?— жмёт плечами тигнари, возвращаясь к своему занятию. сайно надоест рассказывать ему про пользу регулярного отдыха и он обязательно уйдёт. снова уйдёт в пустыню, чтобы столкнуться с песчаной бурей, чтобы посетить оазис. он уйдёт домой. но этого не происходит. генерал махаматра молчит, а после,— присаживается рядом, мягко забирая из рук тигнари лейку. сайно ловит себя на щемящей грудь прелести этой разницы — его смуглые руки со светлыми волосками кажутся ещё темнее на фоне белоснежной кожи тигнари. — тогда будем делать твою работу вместе,— заключает сайно, силой отрывая себя от разглядывания чужих тонких запястий. а кожа на них тонкая-тонкая, почти прозрачная, с трогательной вязью голубоватых венок. сайно совершает с десяток ошибок, какие-то цветы поливая слишком активно, а какие-то травы не допаивая, едва смочив почву под ними. он не разбирается в этом достаточно хорошо. ему кажется что он, на самом деле, достаточно хорош только в том, чтобы причинять другим боль. и эта мысль так режет по нервам, что он, покачнувшись, падает задом прямо в клумбу. благо, ещё не засеянную. — пфха,— со стороны тигнари слышится звук, отдалённо напоминающий попытку сдержать смех. сайно недовольно смотрит на него, деланно-обиженно вытирая грязной ладонью нос. — тебе повезло, что я слишком люблю тебя, чтобы обижаться,— заключает генерал махаматра, смотря как зелёные, ясные, колдовские глаза тигнари расширяются, а длинные ушки в растерянности опускаются по бокам от головы. смех прекращается. сайно считает, что они слишком много говорят. нет, право, слишком. и думают тоже, потому что очевидно, потому что на поверхности, потому что невозможно не заметить это спокойствие, появляющееся при одном взгляде на тонкий силуэт тигнари. невозможно игнорировать взгляды, брошенные на генерала махаматра украдкой. почти тоскливые, грустные до нежности. сайно подаётся вперёд, накрывая чужие губы собственными. он не умеет целоваться, никогда ни с кем не встречался и тем более не знает, что делать после этого. но делать ничего не приходится, потому что холодные пальцы тигнари проходятся по вискам, оглаживают венку, бьющуюся около лобной косточки, проходятся нежно, почти невесомо по линии челюсти. до дрожи, до невольных слёз. до первых слёз за последние пятнадцать лет. — я тоже люблю тебя,— доверительно сообщает тигнари, убирая грязь с чужого носа и мягко улыбаясь. да. невозможно не заметить, как сильно любишь человека, ставшего для тебя всем.