"От безграничной любви к своей работе до полного выгорания — один шаг."

Гюнтер Байльшмидт, по отчеству Иоганнович — светловолосый, даже чуть «седоватый» голубоглазый мужчина, двадцати семи лет от роду, работал преподавателем математики в среднестатистическом Смоленском лицее. И его полностью устраивала данная профессия, ведь ещё с детства немец мечтал учить кого-то такой замечательной точной науке, как алгебра и не менее прекрасной науке, царице удивительных фигур — геометрии. Только вот часто так бывает, что идеалистические мечты о выдающихся трудовых буднях и добрых детях, стремящихся получить новые знания, разбиваются об суровую реальность структуры образования в целом. И Гюнтер, в данном случае, не стал исключением. Ему потихоньку начинала приходить в голову довольно губительная мысль — дети в этом учебном заведении, впрочем, как и во многих других, совершенно не желают самостоятельно понимать «королеву всех точных наук». Однако так было не только с математикой, к русскому эти дети тоже относились довольно холодно и если бы не новый преподаватель — Александр Владимирович Брагинский, то и вовсе бы не стали заострять внимание на нём. А это ещё при том, что все учащиеся сдают его обязательно на ОГЭ и на ЕГЭ. К слову, на почве вот этой непризнанности и какой-то предвзятости к двум важным дисциплинам, русский и немец сблизились в профессиональном смысле. Александр — двадцати восьми летний мужчина, внешне был очень хорош собой, тёмно-русые волосы и довольно ясные карие глаза, с каким-то янтарным отливом, однако такая внешность дополнялась вечными мешками под глазами, от постоянного недосыпа и несколько угрюмым настроением у самого русского. Хоть характер Брагинского и не располагал к подобному, но Байльшмидт был очень убедителен и добродушен, а такое подкупало любого, даже самого чёрствого в общении сухаря. А ещё через какое-то время, двое мужчин сблизились уже не только в сугубо профессиональном поле деятельности. Только вот об этом никому постороннему знать необязательно. Ровно так же, как и о том, почему это оба учителя появляются в лицее точно в одно и то же время, буквально одновременно. Так, что-то мы отошли от главного — от личностных переживаний довольно молодого математика, Гюнтера Иоганновича, по поводу его деятельности в данном лицее. С каждым днём, обладателю ясных, как летнее небо, голубых глаз казалось, что он начинает потихоньку-полегоньку впадать в самое отвратительное из всех возможных состояний духа — немец начинал попросту «сгорать на работе». И такое изменение в лице вечно неунывающего Байльшмидта заметил даже Саша, не шибко часто заостряющий внимание на своих проблемах — а что уж говорить о чужих. Вечные бессмысленные отчёты, излишняя бумажная волокита, произвол и давление со стороны вышестоящего начальства, неуважение от некоторых учеников — раньше подобное Гюнтер переносил легко, с честью и достоинством справлялся со всеми трудностями. Однако с недавних пор, последний пункт, из всех вышеперечисленных, ударял по профессиональному педагогическому самолюбию немца куда активнее, чем раньше. В особенности потому, что Байльшмидту первый раз за все его пять лет работы в данном заведении поручили заняться классным руководством. Изначально немец просто светился от счастья — потому как детей любил безумно и всегда хотел уметь «наставить кого-то на правильный путь» —, представляя, как будет водить свой класс на разные мероприятия и прочую «школьную мишуру». Только эта призрачная радость спала тогда, когда Гюнтеру озвучили тот класс, за который он теперь отвечает. Восьмой «Б» являлся самым плохим по успеваемости, полным грубых и довольно резких детей, классом. На молодёжном сленге такую вот общность легко можно назвать «токсичной». Честно, Байльшмидт не мог понять, как и когда он так сильно провинился перед Господом Богом, раз его, ранее довольно благосклонное в некоторых вопросах, начальство так распорядилось, буквально загоняя его в гроб, крышку которого любезно прикроют и заколотят гвоздями эти добрые восьмиклассники. Однако делать Гюнтеру было нечего — нужно было взять себя в руки, он же мужчина, в конце то концов. А они — просто дети. Очень невоспитанные, грубые и неугомонные, но дети. Что же, он, заслуженный преподаватель предметник, с ними не сладит? Да запросто! Если бы Гюнтер Иоганнович Байльшмидт знал, как всё обернётся в будущем, то он бы ударил прошлого себя по лицу «наотмашь». Это были не дети, а если и дети, то прямиком из самого далёкого, самого ужасного адского пекла. Со стороны кажется, дорогой читатель, что я утрирую, так прескверно описывая эту шайку, с неполными восьмью классами образования. Однако я совершенно честно излагаю, не приукрашая — эти адские детишки доводили многих коллег Байльшмидта до белого каления чуть ли не каждый день, от того немца часто вызывал к себе директор, для «очередной профилактической беседы». Это было морально тяжело, а такие разговоры с начальством сильно изматывали Гюнтера, который возвращался домой очень понурым, вызывая некое обоснованное беспокойство у русского. В один из ничем не примечательных осенних дней уходящего октября, Гюнтер вёл у своего класса геометрию. Тема была совершенно простой: «Касательная и окружность.» Действительно элементарная тема, а если её интересно подать, как немец обычно и делал, то и вовсе мало что придётся учить — всё само, в большей степени, в памяти отложится! Вот мужчина вызывает к доске одного из шумных подростков, сидящих за последними партами. Мальчишка вальяжно, вразвалочку, подходит к доске, как-то усмехаясь. — Григоренко, читай условие задачи. — коротко и ясно, совершенно нейтральным тоном говорит немец, устало потирая переносицу. — А я не знаю, как решать! — наигранно удивлённо выпаливает паренёк, чем вызывает смешки у своих товарищей по ряду. — Так ты начни писать, а там уже вместе, по ходу дела, разберёмся с поставленным вопросом. — надо сказать, что несмотря на явное немецкое происхождение, мужчина хорошо знал русский и более того, почти полностью избавился от акцента, он в основном проявлялся только в минуты стресса и излишнего волнения. — А я писать не умею, вообще ничего не могу, руки отнимаются! — и вновь по классу прокатилась волна смешков и хихиканья. — Григоренко, прекратите паясничать! От вас многого не требуется, просто-напросто изобразить круг, окружность и решить задачу по формуле! — Гюнтер чувствовал, что потихоньку начинает повышать тон голоса, а значит и акцент волей-неволей, да пробивается в речи. Этим то ученик и воспользовался для очередной глупой хохмы: — А меня дед учил, на требования фрицев не реагировать. Это была последняя капля, Байльшмидт действительно не хотел переходить на ругань и всё же: — Алексей Григоренко, вон из класса, к завучу! И снова нахальное и слишком фривольное, но довольно действенное высказывание, вызвавшее новую бурную реакцию у класса: — Гюнтер Иоганныч, а у вас жена есть? А то вы к нам каждый день слишком нервным приходите. Вот теперь точно всё, больше сил на ругань и споры с учащимися у, итак, словившего не хилое выгорание Гюнтера не осталось. К чёрту этот адский класс, к черту этот проклятый лицей, с его несправедливо суровым начальством. — Всё, дети, хватит с меня. Я отказываюсь вести у вас хоть что-то, более того, отвечать за ваш класс. Не хотите знать ничего, учиться чему-то новому — пожалуйста, флаг вам в руки! Можете ещё в добавок весь лицей на уши поставить, мешать чужим занятиям, меня это больше не касается! — немец произнёс свою речь довольно спокойным, но от того не менее отчаянным тоном, окончательно покидая кабинет. Почему вообще наш мягкосердечный математик не мог сделать ничего в данной ситуации? Потому как помимо того, что большинство беспризорников в его классе вообще никого не боялись, многие из них были детишками довольно богатых родителей, которым не составило бы труда избавиться от несколько…неугодного преподавателя. По расписанию это был шестой урок, а значит в учительской должно быть пусто. Гюнтеру нужно было где-то отсидеться, прийти в себя, дабы потом обратно возвращаться к своим оболтусам. К неожиданному и несколько приятному удивлению Байльшмидта, у Александра было окно этим уроком и сейчас он тоже отсиживался в данном «святом месте отдыха». Заметив какое-то потрёпанное состояние у своего немца, Брагинский жестом пригласил его присесть рядом, а после спросил: — Что, опять твои буянят? — тон голоса у русского всегда был довольно размеренный, но даже так в нём всё же читалось некоторое беспокойство. — Саш, я так больше не могу, это невозможно. Мне кажется, что я начинаю сходить с ума. — мужчина довольно сильно устало закрывает лицо руками, потирая сонные глаза, а после вновь обращая довольно внимательный взгляд на русского — Вот скажи, niedlich, почему мне так не везёт? Я ничего плохого никому не делал, но отбитый на глухо класс достался именно мне! Это так…несправедливо. Возможно, что я скоро плюну на всё и уволюсь… Александр осторожно приобнимает Гюнтера за плечи рукой, глубоко вздохнув и посмотрев немцу в глаза в ответ, произносит: — Так, ну-ка отставить твои эти «возможно уволюсь»! И ты добровольно готов отказаться от любимого дела всей своей жизни, только из-за парочки малолетних засранцев? Ни за что в это не поверю, тем более зная тебя. — тут мужчина неожиданно задумчиво спрашивает — Они сейчас в твоём, тридцать первом, сидят? — Да, а что? Брагинский поднимается, неожиданно усмехается и только поймав на себе недоумевающий взгляд своего немца, отвечает: — Считай, что у тебя сейчас и так же на следующие сорок пять минут «окно», а у малолетних мудаков — внеплановый урок русского языка. Да, даже два. И бросив данную, не в меру загадочную тираду, Александр покинул учительскую. А из шокового и несколько удивлённого состояния Гюнтера вывел только щелчок выключателя у закипевшего электрического чайника. Да, немцу определённо стоит выпить немного крепкого, пускай и не сравнимого со свежесваренным, кофе.

* * * * * *

— Ну здравствуйте, малолетние бандиты. Гогот в классе резко прекратился из-за такой громкой фразы, сказанной Брагинским. Все учащиеся удивлённо уставились на преподавателя. А дело всё было в том, что Александр не вёл у них русский язык, потому дети толком его и не знали. Хотя слушок о том, что на его занятиях фривольно болтать — сравни самоубийству и двойке в году, разошёлся по лицею ещё давненько. — Расселись по своим местам, и достаём двойные листочки. — невозмутимо отчеканил своим стальным голосом русский. — А у нас геометрия, вообще-то. — решил поумничать какой-то шумный парнишка из той же пресловутой компашки Лёхи Григоренко. — А мне, наверное, виднее, что у вас сейчас, вообще-то, детки. — Саша умышленно передразнивает тон ученика, чтобы заставить того устыдиться своей неловкой реплики — И в данный момент у вас замена. Так что не филоним, достаём листочки и пишем посередине сегодняшнее число и приинтереснейшее такое слово — «Диктант». От чего-то никто из этого шумного и не в меру надоедливого класса ни решился больше за всё время урока хоть слово пискнуть в сторону Брагинского. От преподавателя будто исходила какая-то «аура конкретного похуизма» — хочешь ты писать работу, не хочешь, это не имеет никакого значения — ты обязан сдать полностью заполненный листочек в конце урока. А уж потом сколько угодно молись Богу, чтобы получить хотя бы три/три. Брагинский спокойно диктовал предложения, звуками обозначая знаки препинания. А после того, как учащиеся лицеистики с горем пополам написали этот злополучный диктант, он как-то недобро усмехнулся и произнёс: — А теперь отступаем от текста две строки и пишем тест, всего на двадцать вопросов. Ну это ничего, успеете написать, у нас с вами ещё есть следующий урок и тоже замена! Дети были готовы взвыть от такой умственной нагрузки с данным преподавателем и уже мысленно несколько раз пожалели, что так обошлись со своим классным руководителем. Уж лучше два урока разбирать новую тему по геометрии, чем смиренно принимать «пытки диктантами и тестами», в которых, как стало известно позже — все правильные ответы только под одной буквой «А». После седьмого урока, дверь в учительскую буквально была оккупирована всем восьмым «Б», полным его составом, между прочим! Некоторые учителя, особенно в возрасте, ворчали на подобное поведение детей, но поделать ничего с этим не могли. Гюнтер же, сидел в полном недоумении и лёгком шоке, допивая уже пятую кружку кофе за этот сумбурный день и не веря своим собственным ушам. — Гюнтер Иоганнович, простите нам наше несносное поведение. Такого больше не повторится, как минимум на ваших уроках, честно! — сказала какая-то девочка, еле протиснувшись сквозь своих же толпящихся одноклассников. — Да, ведите у нас математику снова, пожалуйста! — дополнил её какой-то ученик, выражая своими словами мнение недовольного большинства, которое явно не устроили два лишних урока родного языка. У Байльшмидта потеплело на сердце, хоть он и понимал, что учащиеся из своих личных эгоистичных соображений так распинались перед ним сейчас. И всё же напоминание того, что твоя деятельность чуть-чуть полезна и хоть немного нужна некоторым лицеистам невольно давало немцу мотивацию не опускать руки слишком быстро. — Ох, ребята… Ну как я могу отказать, когда вы так упрашиваете? — Гюнтер слегка улыбается, довольно милосердно соглашаясь не отказываться от этих адских детишек, что, конечно, противоречило всем законам логики. А ещё в голове двадцатисемилетнего преподавателя возник очень важный вопрос — «как Брагинский приструнил этих мелких бесов?» —, который тот обязательно задаст своему русскому чуть позже. Если быть точнее — вечером.

* * * * * *

Глубокая осенняя ночь, холодный ветер кружит листья за окном. Двое мужчин, изрядно уставших, но от того не менее довольных тем, что рабочий день закончился, почти в одно время закончили и работу на дому — проверку тетрадей. И сейчас оба наконец-то решили укладываться спать. Нет, ну а что, лучше поздно, чем не спать вовсе! Потому как завтрашний день обещал быть не менее напряжённым, чем сегодняшний. Александр, к слову, почти что «развалился» на их двуспальной кровати, того и гляди собираясь уснуть, а Гюнтер удобно устроился у русского под боком, справа, осторожно приобнимая Брагинского. И тут Байльшмидт вспомнил, что хотел кое-что прояснить у своего «близкого друга»: — Саш, ты спишь уже? —каким-то бархатным полушёпотом поинтересовался немец. Александр чутка поёрзал на месте, как бы выходя из состояния лёгкой полудрёмы. Коротко зевнув, Шурик ответил: — Я? Ни в коем разе, сна ни в одном глазу. — Ну тебя! Я спросить хотел, вообще-то… — Гюнтер посмотрел в сонные, но такие родные глаза своего русского — Что ты сделал с моими неугомонными бесятами? — Ничего противозаконного. — мужчина усмехается устало — Просто немного попытал их простецким диктантом, кажется там был какой-то текст от Достоевского, а заодно и тест заставил писать. Всего-то тестик, в котором все верные ответы под одной буквой. — Да ты дьявол во плоти, Шур. — легонько смеётся немец в ответ. — Ну ты не боись, я может не выставлю им эти оценки. Проверить, конечно, проверю, но не выставлю. — тут Брагинский с какой-то теплотой посмотрел на Байльшмидта, продолжая — Не охота мне вновь наблюдать полностью разбитого тебя после очередного выговора от начальства. Разомлев от такого трогательного проявления заботы со стороны вечно сурового Саши, немец целует своего русского в губы, нежно и длительно. Ответ не заставляет долго себя ждать. Всё же Александр очень требователен в этом плане, можно сказать — конкретный такой собственник, тактильный только тогда, когда сам захочет этих самых нежных прикосновений. — Сашенька, ты святой, правда. Спасибо. — краснея, сонно прикрывает глаза Гюнтер. — Ага, прям Иисус Христос, второе пришествие. — зевок — Спи, давай уже, завтра рано вставать. — Да… Ich liebe dich… — Да-да, ты говоришь мне об этом каждый божий день… Но я не возражаю, к твоему сведению. — эту фразу, сказанную вполголоса, немец не услышал, потому как довольно быстро провалился в сон. Через некоторое время уснул и Брагинский. А за окном, тем временем, уже давно стих ветер. Воцарилась полная тишина и немое спокойствие. Идиллия.