часть навсегда и навечно

У Хоуп появилось это где-то под ребрами, чуть правее от алого, бьющегося сердца, вечно гоняющего кровь по ее венам, появилось и заставило ее чувствовать себя дурно - так, будто ее по меньшей мере огрели по голове чем-то тяжелым. Спустя время, когда этот неясный комочек, которому она никак не могла дать название, наконец, обрел смысл, она сравнивала это с падением с крыши их белокаменного особняка в Новом Орлеане, когда она хлопнулась на спину и не могла дышать, и последние капли реальности утекали, не оставляя следов. Это нечто появилось вместе с ней, и даже теперь Хоуп вспоминала этот бал, устроенный ее семьей, пышнее и роскошнее его никогда не было в Новом Орлеане, и разношерстный люд стекался, подгоняемый блеском золота и диким желанием коснуться короля этого города. Ах, какие там были люди! Холодно учтивые, когда ты задаешь лишние вопросы, по жадному горячие, когда ты предлагаешь им исполнить их маленькие прихоти, язвительные, стоит тебе неправильно подобрать тон разговора, буйные, когда ты задеваешь их достоинства, но все - красивые, как падающие звезды. Хоуп не волновало их происхождение, не задевало и то, откуда они прибыли, она остро чувствовала, что все они - мерзавцы, и если ты вскроешь их кожу, оттуда польется гниль - черная, склизкая, зловонная. Она, казалось, видела их насквозь, и знала, что каждый из них - смертный или сверхъестественный - шли, забывая о совести, за покровительством ее отца, ползли за его тенью, и она со свойственной ей неприступной гордостью видела лишь червей и падаль. Она принимала их, одаривая самой чарующей улыбкой, отпускала шутки по поводу их вида, но делала это так, словно обсыпала их комплиментами, слушала их скучную болтовню, и обещала, что отец, конечно, снизойдет до них. А сама всей душой тянулась вырваться, тянулась к людям более земным, которые от зари до зари трудились в своих маленьких магазинчиках и кофейнях, и всегда любезно относились к ней, помня, что дочь - лучше отца. И среди них была и она. Темные, подобно ночному небу, волосы были выпрямлены и четко обрамляли лицо, а маленькое черное платье выгодно обрисовывало тонкую талию. Красные ногти и кровавая помада, настолько яркая, что невольно мелькала мысль - может, это, действительно, кровь - бросались в глаза и немедленно приковывали взгляд. О, она была такой же как они - мерзавка с истерзанной на кусочки совестью. Хоуп ощущала это так же, как теплый западный ветер, но вместе с этим осознанием, что ни сердце, ни душа ее не чисты, пришло знание, что она на голову выше всех, кто собрался здесь. Она никогда не вмешивалась в разговоры, не заводила выгодные знакомства, не пыталась знаться с ней, чтобы протиснуться ближе к Клаусу, но она всегда - четко и не без яда - вставляла резкие, грубые замечания, а в голосе неизменно присутствовали холод и отчужденность. Хоуп видела бесстрашие в карих, томных глазах, когда она, забавляясь, ставила на место Марселя и Кола, надумавших вступить с ней в спор, и она думала - может, это безрассудство. Она несомненно была человеком падшим, прогнившим насквозь, но в ней присутствовала гордость и честолюбие, которые были свойственны и Хоуп, она знала - эта девушка никогда не приклонит колено, даже перед ее семьей. И этот фантом неясного грозового чувства приплелся к Хоуп после этого яркого, бьющего энергией праздника, приплелся и вцепился в ее кости, когда эта девушка, надменно тряхнув темной головой, поблагодарила ее за приятный вечер в ее доме. Она и подумать не могла, что так сильно ее задело в ней - то ли это бесстрашие, то ли безумие, так явно проступающие в ее повадках, то ли это природный магнетизм, которым она с лихвой была наделена. Хоуп не знала, да так никогда и не узнает, что этот демон с красной помадой вместо привычных для всех смертных рогов, наблюдала за ней гораздо дольше, чем Майклсон могла предположить даже в самых смелых своих раздумьях. Тогда она лишь позволила трибриду себя заметить, задумала свое яркое, запоминающиеся появление, и исполнила его с таким блеском, что ошеломила и ее, и себя. Ей нравилась в Хоуп ее страсть, которой она так беспечно отдавалась, позволяя своим чувствам себя контролировать, ибо сама Джозетт была чувствами обделена. Она видела в Хоуп еще ребенка, не знающего ни мира, ни жизни, чье сердце было податливо для впечатлений, как глина. Ей нравилось ее ребячество, в которое трибрид нередко впадала, когда чего-то не могла получить. Она забавлялась ее приступами неукротимой ярости и желанием - уничтожить то, что сделало ей больно. Но она уважала ее силу, несомненно унаследованную от обоих родителей, и таланты, которые она в себе хранила, будто это нераскрытые бутоны радужных цветов. Джози вступала в ее жизнь осторожно, появляясь на общих праздниках, соглашаясь выйти в свет, посетив очередной вечер семьи Майклсон, подтрунивая над ее семьей, когда она видела, что они пытались задеть Хоуп или посмеяться над ней, она становилась ее маленьким, незаметным союзником, и Майклсон это нравилось, пусть даже ее союзник - птица прожженного полета. Джо так умело управляла ее жизнью, и появившись перед ней один раз, не захотела снова уходить в тень. Пусть и появлялась она редко - для одного разговора, который умещал в себе несколько обрывистых, мало говорящих о ней, фраз. Но какие это были фразы! Они льстили Хоуп, дразнили ее, доводили до сумасшествия, заставляли ждать - больше, дольше, желаннее. Она появлялась в вечерних сумерках и исчезала на рассвете, говорила мало, редко отвечала на вопросы о себе, но всегда задавала вопросы о Хоуп. Она спрашивала о диких банальностях, выводила ее на откровенности, а потом загоняла в угол и смеялась над ней. Это распыляло Майклсон, заставляло кипеть от праведного гнева, а когда она видела насмешку в молочно-шоколадных глазах, во взгляде ее загорались ответные огни. Она не знала, так как Джо не из тех, кто говорит о таких вещах, что это ей и нравилось - ее гнев и животная ярость, пик этих сладостных эмоций, ведь они были так чужды ей, Джозетт. Зальцман стала пропускать празднества, а просто появлялась в саду, когда все расходились, и Майклсон проводила часы, беседуя с ней, пока косые лучи мандаринового рассвета не спугивали ее. Она могла сказать ей что угодно, рассказать о боли, о темных сторонах своей души, о проделках своего отца, о грязной, неприятной истории своей семьи - что угодно, потому что Джо не задавала лишних вопросов, не осуждала, а лишь повторяла "продолжай". А когда Хоуп произносила что-то вроде « я боюсь того, что может сделать моя сила », Джо лишь беззвучно смеялась и произносила. — Не стесняйся своей тьмы, Хоуп. Только не со мной. И Хоуп отделалась от привычки сдерживать свой пыл и горячий нрав, она стала принимать это - как чистый воздух, которым дышала. Она не замечала или же не хотела замечать, что Джози влияла на нее больше, чем даже лучший друг ее семьи - Себастьян. В Джо была сила, неприметная с первого взгляда, которую Хоуп чувствовала так, будто под ее кожей накалялось железо. И Зальцман управляла ею - умело, тихо, не до конца сама понимая, что делает это намерено. Она осаждала ее, когда чувствовала, что приходило время, успокаивала ее, сжимая ее руки в своих руках, она поощряла ее мелкие выходки, превозносила ее таланты, и приземляла ее идеалы. Хоуп становилась с ней уверенней, и не могла этого не одобрять, ведь, наконец, кто-то не испугался ни ее буйного нрава, ни ее сложной натуры, может, по тому, что Джо - натура куда более сложная, чем она. И не смотря на ее твердолобое упрямство, в руках Джо Хоуп гнулась, как лоза. Она ломала ее везде - в их спорах, которые могли тянуться несколько часов, и из которых победителем неизменно выходила Джози, в их общих маленьких фантазиях, в их и только их страсти - она кусала ее нижнюю губу до крови, слегка оттягивая ее вниз, сжимала ее запястья, резко прижимая их к стенке, дразня, оставляла на шеи пьянящие поцелуи, делала ей больно, после очередного спора, будила в ней тлеющий пожар, водила острым ногтем по нежной коленке, заставляла ее ждать, ждать так мучительно долго, заставляла ее просить и ощущать стыд, пробирающий до красна белую кожу, и всегда, при любых обстоятельствах, она была сильнее, влиятельнее, неоспоримее. Хоуп впервые нашла человека сильнее себя, который способен сломить ее гордость, поджечь ее чувства, добить ее, разозлить, взорвать, но при этом оставаясь во всем - хладнокровным. Майклсон знала, что голос Джо мог быть замирающим и нежным, но в то же время властным и горьким. Правда, она не чувствовала, что такой сильный, влиятельный человек, как Джози, имеет слабости, впрочем, Хоуп - была ее единственной слабостью. Она не знала, что задолго до того, как явиться перед ней, Джози оставляла на своей карамельной коже ярко-красные полумесяцы, с дуру убивала невинных людей, раздирала их тонкую кожу, поддевая, словно снимала нежно кожицу винограда. Она корила себя и ненавидела, пробирала за глупости, ведь единственное чувство, которое имело место быть, ее рука холодного незримого разума говорило ей, что влюбляться - это не рационально. Она не могла избавиться от слабости в ногах, когда видела ее, не могла бороться с интересом узнать ее и прочувствовать - всю без остатка, а когда она позволила себе дотронуться до нее - она поняла, что ее пылкие чувства так глубоки, и покрыты тайной так, что проживи она вечно, она никогда ее по-настоящему не узнает. Хоуп даже не понимала, что жар ее эмоций, нагрел и заставил таять толстую прослойку льда. Они учились друг у друга. Джо училась чувствовать, Хоуп приобрела умение язвить и держать хотя бы маленькие чувства под контролем. Джози учила Хоуп играть с удивительным хладнокровием, а Хоуп наделяла Джо искренностью. Они были льдом и пламенем, что тесно переплелись друг с другом, и объединяло их одно - страх, страх полюбить так, что это угнездится в них до конца дней их. И эта витиеватая игра не укрылась от глаз Никлауса, и едва ли он одобрял отношения своей дочери с такой падалью, как Джозетт. Это и привело, в конец отчаявшуюся Джо к ногам Себастьяна, что глядел на нее из под каштановых ресниц своими зоркими голубыми глазами так, будто видел перед собой не девушку весьма приятной наружности, а противного навозного жука. — Не смотри на меня так будто призрака увидел. - процедила Джози, усевшись на коричневый столик в кафе, из которого пять минут назад выгнала всех посетителей. — Я позвала тебя не для того, чтобы мы обменивались презрительными взглядами и мерились у кого больше, я решилась на разговор с твоей нежной натурой по более важным причинам. — Если ты позвала меня, чтобы поговорить о Хоуп, то зря надеялась. Я не буду тебе помогать. — Вздор! - пропела она ехидно, и соскочив со столика, приблизилась к нему - Это еще почему? — Ты опасна для нее, Джозетт. И ты это знаешь. Ты испортишь ее и сломаешь. А она - единственное, что есть хорошего у Майклсонов. Думаешь, они позволят тебе приблизиться к ней? Она рассмеялась - заливисто, с таким безумным ехидством, что Себастьяна хватила легкая дрожь. — Когда они перестанут печься о ее невинности? Это я испорчу? Если хочешь знать, то уже испортила, едва она сопротивлялась. Он быстро и отрывисто вскинул руку и скорчив гримасу на лице, вскрикнул: — Избавь меня от подробностей, Джо. Ты поняла о чем я. Ты безразличная к людям. Он заметил, как сардоническая улыбка вспыхнула на ее лице - такая маняще-сладкая, словно запретный плод, и она заговорила - пылко, приглушенно, нашептывая подобно дьяволу. — Все не можешь забыть, как я растоптала твое сердце, наивное дитя? Себастьян, я и вправду ценила тебя не больше пыли на моих каблуках. Она знала, что это ранит его слишком глубоко, и не боясь, играла на его натянутых нервах, как на струнах гитары, и чувствовала ,что спустя несколько лет, она все еще делает ему больно, все еще имеет над ним власть. Джози провела осторожно ноготками по его каштановым волосам и слегка взъерошила ему волосы, осознавая, что этим возрождает в его памяти колючие воспоминания, понимая, что все это - ее голос, ее лицо, ее запах - доводит его до безумия. — Для тебя люди всегда были игрушками, Джозетт - он откинул ее руку и сделал несколько шагов назад, только бы не быть с ней на таком предательском близком расстоянии. - Тебя никогда не волновали чувства других, едва ли ты задумывалась, как люди живут и чем они живут. Ты не думала ни о их боли, ни о их ранах. Ты изводила их. Своего отца. Сестру. Меня.. Он смотрел ей прямо в глаза, ожидая хоть что-то в них развидеть, но видел лишь тьму всепоглощающую и насмешку гораздо острее, чем клинок. Ей было все равно. И тогда несколько лет назад, когда она растоптала все, что было в нем хорошего, взяла его сердце и насадила на штык, походя пройдясь не только по нему, но и по своей сестре, и сейчас, стоя перед ним и прося о помощи. Его слова не доходили до нее, не могли ее ранить, а все, что он только что сказал - не было для нее открытием. — Себастьян, люди, конечно, не игрушки. Но без них так неинтересно играть. - посмеиваясь, произнесла она - Что ж, ты прав! Я мерзавка! Я - падаль, которых еще поискать нужно. Хоть в чем-то прав этот Клаус. Он чувствует, что я сродни ему. Мы с ним, к слову, слишком похожи. Прожженные негодяи, супер злодеи, и только с одной слабостью на перевес всему этому... - она умолкла, и Себастьяну почудилось, что она имеет ввиду Хоуп, но он отмел эту мысль, Джози же не может на самом деле любить ее. - Проживи я столько, сколько он, на моих руках будет гораздо больше крови, чем у него..Но все это - пустые разговоры, мой друг. Я пригласила тебя сюда для сделки. - он молчал, но при этом вздернул бровью, давая ей возможность выложить все, что она пожелает - Кладбище. После заката. Приведи Хоуп. И ты ни ее, ни меня больше не увидишь. Майклсоны доверяют тебе, по причинам, которые мне не особо понятны. Они с радостью вверят ее тебе. — Ты же не думаешь, что я позволю Хоуп сбежать с тобой. И если Клаус узнает, что я сделал это, мне не жить. Она стукнула каблуком и сладкоголосо рассмеялась, когда он произнес это, а в глазах загорелся лукавый блеск, какой разгорается в ней всегда, стоит ей начать игру, где она, так или иначе, всегда победитель. Она уже знала, что он сделает все, что она попросит, стоит ей преподнести на блюдце наливное яблоко, и он схватит его. — Она жива, Себастьян. На секунду повисла гробовая тишина, и он не мог ничего произнести от шока, резко сковавшего ему язык, мозг медленно перерабатывал слова, только что вылетевшие из его уст, но когда осознание пришло, он было дернулся на нее и заговорил: — Если ты снова врешь, клянусь, я убью тебя! — Избавь меня от порывов своих чувств! Ты же знаешь, что проиграешь - вставила она, даже не отшатнувшись от него - Я говорю правду. Она жива. Сидит себе преспокойно в Европе, правда, лгать не буду, поехала умом. Но думаю, такой рыцарь как ты, примешь ее с любыми недостатками. Ты получишь все. Я дам тебе адрес, и ты сможешь снова ее увидеть. Скрасишь ее серые деньки. Только приведи ко мне Хоуп завтра, и Лиззи снова будет твоей. И он привел. Когда последние лучи рыжего солнца, коснувшись земли, исчезли, а ветер был так мягок, что его едва можно было услышать, она снова смогла увидеть ее. Темно-русые волосы, как часто бывало, были распущены и рассыпались у нее по плечам, а сапфировые глаза сияли, подогреваемые желанием снова встретиться с ней. Майклсон ринулась к ней сразу, как только увидела, и через секунду ее тонкие белые пальчики сплелись на ее шее, как много слов жгли ей сейчас язык, как много она хотела ей сказать прежде, чем они рассеются во тьме, и проведут, возможно, вечность, убегая от ее отца. Чувства, что бьют по грудной клетке то жаром, то холодом, подгоняли слова, которые так стремились вырваться наружу, но Джо отстранилась и приложила палец к ее алым губам. В ее глазах - томно-карих - виделась глухая мольба. « Не говори ничего. Не сейчас » — прошептала она еле слышно. Она знала, что как только эти слова будут произнесены, она проиграет. Ведь если эта девушка заговорит о любви, а именно это они и чувствовали, она не сможет промолчать, не сможет избежать этого и сама произнесет злополучные слова. Да, именно тогда, она проиграет. И, возможно, это единственная игра, из которой Хоуп выйдет победительницей. Ведь все ее гнилое нутро, истерзанная совесть, ее руки обагренные кровью, ее чувства, которые, как оказалось, могут прорасти и к людям, принадлежали ей, находились в ее умелых руках и ими так ловко управляла ее горячая, буйная натура. Она молила и Бога, и черта, чтобы они отсрочили этот момент, она же так ничего и никогда не боялась, кроме этого сахара розово-лиловых пионов, которые цвели в ее грудной клетке, пробиваясь сквозь грубые кости, обвивая цепкими стеблями ее ключицы так, что они трещали и хрустели, намериваясь сломаться, словно хрупкие как соломинка. Хоуп тоже боялась, но страшилась этого совсем по иному, она хотела сказать и сказать так, как свойственно только ей, совсем пылом и жаром, отдать ей чувства на растерзание, заявляя - вот они, бери их, делай, что хочешь, терзай, примиряй для них какой угодно облик. Им обеим еще предстоит понять, что любовь требует больше мужества, чем война. Но они чувствовали, что пройдут даже через это. Их ждал мир, который Джо способна была ей подарить. Она предложит ей на выбор, что угодно. Они проведут время и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине, в любой точке Земли. Джозетт не из тех, кто говорит о чувствах, но ей, как оказалось, была свойственна другая любовь - молчаливая, тихая, но преданная и до конца. И Хоуп чувствовала, что ее любили, даже если не говорили об этом. Она знала, что ее примут. И готова была сделать Джози частью « навсегда и навечно » ....