Цветы молнии

      Тигнари ранен.              Сайно, этой новостью, что иронично, как молнией пораженный, — хоть для всех остальных на его лице и единый мускул не дрогнул, — насколько может, настолько быстро и освобождается от своих вмиг навалившихся обязанностей вернувшегося на должность махаматры. И все равно не успевает, все равно заканчивает под ночь. Ему самому тоже все равно — несется, несмотря на это, в Гандхарву. И несмотря на дождь, что обрушился на леса Авидьи к этому часу. А Тигнари знает. Предчувствует, слышит, догадывается. Ждёт, терпеливо ждет, как всегда ждал, зная, что генерал ещё немного — и объявится. Так всегда случалось, произойди что-то из разряда… вон выходящее. И страж был бы спокойнее, если бы знал и то, что новость не дойдет до ушей махаматры, но ему прекрасно было известно и без пустых надежд: вряд ли от него можно было хоть что-либо скрыть. Особенно от того Сайно, который представал только перед ним непременно, и немножко, отчасти, ещё и перед Коллеи, как один из её наставников — заботливый. Нежный. Чуткий. Внимательный.              Всё для того, чтобы защитить близких.              Дверь не закрыта, отворили её вот-вот, недавно, перед самым подходом, перед самыми звуками совсем уже близких, чужих шагов по взмокшему дереву. Скрип, протяжный, долгий скрип — одновременно с громыхающей где-то вдалеке грозой и блеснувшей на горизонте белесой вспышкой, молнией, что окинула все джунгли Дхармы грубыми тенями на пару секунд.       В ответ ему тихий, хриплый и дрогнувший полушепот:        — Входи.              С черного, насквозь промокшего плаща на деревянный пол с характерным звуком крупными каплями стекала вода. Снова скрип — Сайно затворяет дверь за собой, скрывая за нею всю неприятность непогоды, пусть Тигнари и слышал её всё также отчетливо. Теплый, желтоватый свет от ламп и небольших светильников, расставленных тут и там, освещал комнату стража. Однако уютнее от него не становилось. Нет, внутри у Сайно всё также бушевали раскаты громовые, отдавая отблесками молний в глазах, которые, как генерал надеялся, для постороннего взгляда оставались недоступны, но надеялся зря: Тигнари на расстоянии нескольких шагов чувствовал это напряжение, чувствовал разряды, чувствовал, как он весь, всей своей кожей пропах грозою.       Тигнари хочет встать, приподняться с кровати, встретить, — он делает это заторможенно, все ещё с трудом, все ещё болезненно в некоторой степени, но ему не дают даже наполовину закончить это действо, — тяжелые шаги стремительно подходят к нему, знакомый голос, тоже полушепотом, просит: нет-нет, сиди, не вставай, архонта ради, отдыхай. Руки Сайно с бережливой аккуратностью ложатся на чужие плечи, еле надавливая, почти невесомо. Тигнари фыркает, и вместо того, чтобы поступить так, как прошено, — генерал знал, что фенек так делать не любил, — он поднимается упрямо ещё немного, и все для того, чтобы прижаться к нему, чтобы обвить руками за талию, чтобы лицо спрятать в сгибе шеи, чтобы, поджав уши, сжав растерянного парня в своих объятиях, прильнуть к коже ещё ближе, выдохнуть закипевшее напряжение. И помолчать немного.       Сайно больше не противился. Застыл, почти дышать перестал, делая это еле-еле, так, что даже сердцебиение, которое Нари слышал и к которому трепетно прислушивался по привычке, замедлилось. Махаматра не отвечал, молчал, только-только решившись ответить касанием хоть каким-нибудь, хоть немного чтоб было похоже на объятие, но опять же — неуверенное и хрупкое-хрупкое. Он ведь не знал ни того, где находилось ранение, ни того, куда отдавалось оно болью, а потому решил для себя, что будет предельно осторожен с ним всем, целиком и полностью, словно он весь и сам по себе — болевой очаг. Но такое фенеку не нравилось, это ещё мягко сказано было. Тигнари слегка кожицу на плечах его надкусывает, обращая полное, до этого рассеянное, внимание Сайно на себя, на свой шепот, который он оставляет ему подле уха:       — Все нормально. Нормально, слышишь? Не делай… не относись ко мне так, словно я декоративное, домашнее растение, которое чуть что — сбрасывает лепестки. Это не так. — Тигнари отпрянул, но немного. Отпрянул, чтобы взять в свои ладони его лицо, неторопливо провести большими пальцами по острым скулам, поймав его бегающий взгляд в плен своего собственного, спокойного и мягкого, принимаясь утешать мельтешащие там грозы. — Я в порядке, и буду в ещё большем порядке, если ты перестанешь себе надумывать, хорошо? Ты радоваться должен… Коллеи выздоровела. Разве это не то, чего мы так хотели, чего ты так хотел? Со мной всё в порядке, это пустяковая рана, ничего серьезного…              Договорить ему не дают. На лицо ложатся неуютные тени, и то, что он только что стянул с себя нависший, взмокший капюшон — нисколько их не смягчает, они будто стали ещё ощутимее, ещё материальней, ещё объемней. Сайно ладони свои кладет поверх его собственных, сжимая их слабо, выдавая резко, перебивая, чего не делал практически никогда. Но он не груб, нет, он просто не мог вынести этой сбивающей с ног волны пренебрежения стража, — ещё, к тому же, и лекаря, — к самому себе, а потому произносит тут же:       — Тигнари. Нет, остановись, не нужно. Я все понимаю. И я был бы непомерно счастлив, если бы… если бы знал, что ты действительно в норме, настолько, насколько это возможно. В твоем состоянии. Если бы знал, что проблемы ты своей не преуменьшаешь, какую имеешь привычку, и нет, даже не думай спорить со мной, думаешь, я не вижу? Вижу. И вижу, что делать ты продолжаешь полностью обратное. Не злись, не дуйся на меня, хотя, ты конечно, имеешь на это полное право, но… могу я увидеть?.. Если позволишь.              Ещё никогда эти глаза не смиряли его настолько уничтожающим, — но по своему, отчасти даже любя, заботливо, — взглядом. И для Сайно это в новинку, в список достижений и как личная победа, ведь вывел же на реакцию, а значит к чему-то да склонил в итоге, к чему-то эта реакция приведет, главное, чтоб не к одному и тому же.       И она приводит.       Ко вздоху довольно тяжелому, к опущенному, вмиг смирившемуся взгляду, который, в свою очередь, довольно сильно Сайно напугал, — что, не зря, что ли, так переживал, не зря так изводился? И как в замедленной съемке он наблюдает за тем, как фенек уши свои, — серьга еле слышно звенит, — опускает совсем понуро, не имея сил, по видимому, приободрять более даже себя самого. Как он снова заглядывает в глаза напротив, ищет там, быть может, сомнения, но не находит. Находит только безграничное желание в оказании заботы и любви, которую их обладатель сам не знает, куда девать, не привык он так открыто эмоции показывать, вот и обрушивались они на него через край, в избытке, захлестывали с головою, затрагивая и тех, кто рядом с ним был в такие моменты.       Так и сейчас. Тигнари, ответственность за эти его чувства ощущая, ощущая, как они обязывают его быть откровенным ему, хотя бы ему и хотя бы с ним, как просят ответить тем же — тем же доверием всего сокровенного и недоступного кому-либо ещё, все-таки решается. Решается, усаживаясь на кровати полубоком, так, чтобы быть к Сайно почти что спиною, а точнее — правым плечом. Выпрямляется, укладывая хвост себе на колени, чтоб нервно не мельтешил перед глазами, не мешался в такой момент, не создавая ни лишних звуков ни лишнего движения. На юноше — до беспредела простая ночная рубашка, что так непривычно смотрелась на Тигнари в своем минимализме, если брать во внимание его обыденный стиль, обыденный костюм дозорного. Но это, несомненно, лучший вариант для поврежденного тела: никакого сковывания движений и никаких неудобств, и от неё, при случае, легко избавиться. Чем он и занимался сейчас. Но не полностью, нет, лишь приспустил с руки, с плеча, оголяя оное для слишком пытливого, слишком вопрошающего и взволнованного взгляда.       Взгляда, что в ту же секунду, в которую небольшой участок кожи предстает перед чужим любопытством в обнажении, из этого самого любопытства стремительно перерастает во встревоженный — зрачки сделались тоньше самой хрупкой иглы. Эмоция была очевидной, как бы махаматра не умел и не был силён в их сокрытии от посторонних глаз. Хоть он и спрашивал себя — а что ещё ты ожидал там увидеть? — легче увиденное всё равно не получалось воспринимать и принимать. Собственное плечо неприятно и резко закололо, настолько… чужеродно, неприятно и болезненно внешне выглядело… это. Это.       — Это ведь они?..       — Угу. Цветы молнии.       Сайно знал, что это, но поверить не мог. Знал не понаслышке: во времена, когда его тело только-только принимало, привыкало к той «нечеловеческой силе» — аккурат после состоявшейся когда-то сделки, — он сам выглядел не лучше. Он весь был в них, вся кожа — в этих рассекающих, синевато-красных, колючих лозах-папоротниках. Со временем, пока он не взял всю обрушенную на него силу под контроль, они только витиеватыми линиями распространялись все дальше и дальше, заключаясь во все более и более причудливые узоры. Пока в один момент… просто не пропали так, словно и не было их на нём никогда. Вот так разом, вся паутинка из разрывов кровеносных сосудов под кожей от напряжения — взяла и бесследно исчезла. Однако, однако до сих пор пользуясь своим Глазом Бога, Сайно будто… что-то чувствовал. Чувствовал их следы под самой кожею. Чувствовал, понимая прекрасно, что если когда-то, если есть такая вероятность, и если тому, кто договор с ним заключил, однажды не по душе придется это тело, этот сосуд, если его посчитают недостойным этой силы, то она же его и убьёт.       Убьёт, высвободив всё, — весь тот электрический разряд, — что из раза в раз проходил его насквозь. Не сделал он это до сих пор только благодаря, буквально, милости божьей, признанию предками и свыше.              …Из потерянного и переполненного оцепенением состояния, из временного онемения всех органов восприятия и отрыва от происходящего — его выводит сперва мягкое прикосновение. После оно же, но судорожное, смазанное и нервное. Испуганное. Именно так его взяли за руку и притянули к себе тогда, когда гром вместе с молнией раздались совсем близко, совсем громко и раскатисто рявкнув над лесом, почти, как казалось, над ними.       Это приводит в чувство.       Ощущая покалывание на кончиках пальцев, Сайно себе контроль над ними возвращает, перехватывая в ладонь дрогнувшую от этого действа руку Тигнари.       — О чем так задумался? — вполголоса и как будто бы невзначай спрашивает страж, глаз, при этом, на него не поднимая. Не желает он давать знать генералу о том, что громовые раскаты теперь у него не только головную боль вызывают, но и легкий испуг, содрогание, идущее откуда-то изнутри на инстинктивном уровне. Стыдно было. Особенно перед ним, перед Сумеречным вершителем непременно, ибо молнии метать — обычное состояние, часть характера махаматры, его работа, неизменная часть сущности. Сайно чувствовал эти мысли и опасения как нечто физическое, как нечто по-особому тяжелое, неприятное, вязкое — как болотная тина. Ему даже заглядывать в его глаза не пришлось для того, чтобы убедиться или разочароваться в своих домыслах: Тигнари и без этого голову с ушами склонил так, поникнув, будто его что-то, или же от бессилия, тянуло к земле.       — Ни о чем. Ну… или о грозах. Не суть. — Не врёт, но умалчивает. Присаживается рядом, на край, лицом к нему — и длань чужую к губам иссохшим подносит, надеясь как-то разрядить… опять же, как бы это не звучало, обстановку (очередная шутка тут смотрелась бы издевательски). И шепчет в них же: — Если ты не против… этой ночью я хотел бы остаться здесь. С тобой. С утра повидаться с Коллеи, и… снова обязанности. Ты знаешь.       Изначально, направляясь сюда, он не думал, что в итоге задержится на ночь. Но видя, понимая, как Тигнари сам не решается попросить об этом — о потребности в его нахождении рядом в такой дурной для него момент, — поступить иначе он и не мог, а уйти — тем более. Уши фенека вздрагивают, приподнимаясь, и слегка завелся хвост.       — Знаю, именно поэтому спрашиваю. Ты уверен? Я не желаю отнимать твое время, ты только вернулся в Академию, и…       Сайно вздыхает. Не ждет завершения очередной лекции, которую он и без того слышал уже не раз, читаемую хорошо знакомым ему тоном. Он не ждет, крепко, — но осторожно, что важно, — прижимается к нему, прикрывая глаза, задерживая дыхание, чтобы услышать его собственное фырканье на этот жест. Чувствует, как улеглась буря в душе, и не только его личная.       — Я останусь с тобою на эту ночь. Возражений я не приму.