Брат

Он сидит одиноко в одной из многих кафешек где-то на окраине центра Нью-Йорка, как он сам любит говорить. Перед ним стоит чашка с недопитым кофе. Утреннее солнышко рисует на противоположной стене его острый птичий профиль. Тёплый апрельский день. Будний день. В кафе никого нет, только любительский джаз-бэнд фальшиво играет надоевшую уже всем мелодию. У Эдмунда Полянского выходной. Он даже рад тому, что ненадолго сменил осточертевшую робу механика печатных станков на почти новый американский костюм. Впервые за всю весну в будний день он может спокойно посидеть в кафе один. Ему нужен этот день. Он давно уже хочет написать ЕЙ, но всё не может решиться. И вот, решился. Ему необходимо одиночество для того, чтобы писать ЕЙ. Ему нельзя писать дома, он не хочет, чтобы Константин знал хоть что-либо об этом письме. Иначе Константин опять разноется и начнёт канючить на тему: «Ну, когда же мы вернёмся на родину??» Эдмунд достаёт из кармана листок бумаги и замусоленный чёрный карандаш. Долго расправляет смятый в кармане листок, и наконец, решается. «Здравствуй, Любушка». Проводит ладонью по бритой голове, по лицу. На ладони остались пот и слёзы. Нелегко писать ЕЙ… Ах, если бы он встретил сейчас Любу! Он бы ей всё-всё рассказал о том, какой невыносимой становится жизнь под одной крышей с Константином. Он бы рассказал о работе, о том, как красив ночной американский город. О том, какими разными бывают американцы. Но он, скорее всего, уже никогда не встретит её и ничего ей не расскажет. Он пишет. … Словно само летнее солнце внесло маму. Мама такая красивая. Светлые волосы собраны красиво. И простое лёгкое платье сидит на ней красиво. У неё в руках свёрток. А домработница нарвала для мамы цветов. Отец подносит свёрток к самому лицу мальчика и осторожно отворачивает край. - Смотри, Эди, это твоя сестрёнка. Её зовут Люба. Ты старше её на целых 12 лет! Смотри, какая она маленькая. …На целых 12 лет… У отца опять появился смешной акцент. Мама улыбается солнышком. Котя ревёт от того, что не ему первому показали сестрёнку. Эди заглядывает в лицо спящему ребёнку и отходит. Пусть Котя тоже посмотрит. А сегодня – 16-е апреля 1929-го года. Он подписал письмо и сложил листок. Закрыл лицо руками. А если не хватит центов на марку? А он по-прежнему говорит «ни копеечки». Он вернулся домой за деньгами. - Котя, ты дома? В ответ – невнятный звук из комнаты. Константин занят изучением географических книг. - Знаешь, Эдмондо, а я решил отправиться в индийский вояж. У Эдмунда выпала из руки шляпа. - Ты… где это взял? Ты что, потратил последние деньги на ЭТО? - Ты никогда ничего не понимал в искусстве, братишка. Жизнь, знаешь ли, даётся лишь один раз… Эдмунд со зла запнул Котину одежду в угол. - Эй, ты чего? Тебе ведь скоро заплатят за станок. А я скоро тоже найду работу. - Ты за все эти годы ни разу не попытался найти работу. Ты не в состоянии отнести вещи в прачечную, только и можешь, что разбрасывать грязь по углам. Ты ведёшь себя как пустоголовая кружевная девка! Константин Полянский уставился в стену, изображая смертельную обиду. - Пожалуйста, занимай денег у уличных девок, с которыми ты таскаешься, и отправляйся в свой вояж! Глаза б мои тебя не видели… - Эдмунд устал уже повторять ему одно и то же. Он смертельно устал. Котя окончательно превратился в глупую бабу. Это угнетало, как и их совместная крошечная квартира под самой крышей одного из новых домов, построенных специально для таких, как они. Эдмунд опустился в кресло. Оба молчали, глядя в разные стороны. Эдмунда переполняла злость, он бы выкинул брата в окно вместе с его книгами, если бы не ЕЁ светлый образ, что он всегда держал в своей памяти. - Когда ты сидишь вот так, - начал вдруг Константин, - Ты очень напоминаешь отца. Ты такой длинный и худой, как цапля. И нос такой же. Ты как старый цыган. Только серьги в ухе не хватает. Отец… Николай Полянcкий, Никола… Венгерский полуцыган. Так и не стал русским. Так же был всю жизнь чужим в чужой стране среди чужих людей. Да… А Котя напоминает маму. Он как немец. Типичный немецкий обыватель. Он полнеет с возрастом. А Эдмунд наоборот превратился в ходячий скелет. Котя придумал себе сотню болезней, он сидит дома, он ничего не делает. Котя таскается с уличными женщинами, Котя… - Я скучаю по Москве, - продолжал Константин. А Эдмунд не любил Москву. И Люба не любила. Он любил Петербург, родной, холодный, серо-жёлтый. А теперь – Ленинград. Да, почему-то Ленинград. - Прекрати это, - Эдмунд сказал, как отрезал, наверное, слишком резко. Константин начал собираться на улицу. - Знаешь, что… Я тоже умею быть главным. Скоро я вернусь, и буду с женщиной. Так что гуляй до пяти часов. А лучше до шести. Котя не главный, Котя ребёнок, баба, истеричка, дура старая, Котя… Хлопнула дверь. Эдмунд чуть не упал, запнувшись о порог кухни. Он вспомнил сегодняшний сон. Он поэтому захотел написать ЕЙ именно сегодня. Ему приснилось, будто у НЕЁ умер сын… Господи, какой кошмар… Алёша, Алёшка, хороший. Не дай боже ему… Нет, только не он, нет! Эдмунд выпил воды и снова вышел на улицу. Не хотел, но если бы явился Котя с публичной девкой, он, ей-богу, спустил бы обоих с лестницы. И до конца дней выслушивал бы бабье нытьё Коти по этому поводу. Вокруг живёт Нью-Йорк. Такой разный. Такой непредсказуемый. Красивый. Но чужой и бесконечно далёкий. Словно он не здесь, вокруг, а по-прежнему где-то за океаном… Мимо течёт магистраль. Поток людей. И каждый занят чем-то. И становится по-летнему жарко в этой толпе. И перед глазами Эдмунда встаёт совсем иная картина. Холодная осень, ветер и дождь. Ледяная Нева несётся по улицам, захлёстывает его по пояс, загоняет на крышу, словно кота. Ему 23 года, и он хочет пожить ещё. Куда-то плывёт мимо него Петербург. А сейчас - Ленинград. Останавливается, чтобы закурить. Но нет ни папирос, ни спичек. А ещё он опять забыл пообедать. Нет денег на кафе. Ни копеечки… Нащупал в кармане письмо. Завтра дадут деньги за станок, да. Но завтра, может быть, будет слишком поздно! Почему-то он никогда не задавался вопросом: а жива ли ОНА? Просто чувствовал, что жива, и всё. В парке тоже людно. Домохозяйки и няньки гуляют с детьми. Старики читают на скамейках. В общем-то, американцы не такие уж и чужие. Но не любят они его, не любят, не любят… И русская эмиграция его не любит. И Константин не любит. Может, хоть ОНА его вспоминает с любовью. Боже, храни Ленинград… Сел на скамью рядом с мамашей, читающей, одновременно зорко глядящей за играющим чадом. Ему захотелось тоже вот так… Чтоб было существо, о котором надо заботиться, которое надо любить. Это старость подступает неумолимо, он понимал. А что, если Алёша… А что если этот ребёнок… умер??... Нет! Эдмунд вскочил, помчался, куда глаза глядят. Но быстро устал. Вечереет. Ветер доносит запах моря. Почти, как дома. Почти… Нью-Йорк становится необитаем. Народ собирается по кафе, клубам, игорным домам. Огромный город, словно чёрная дыра, поглощает людей. Он не отпускает. Хочется петь: Нью-Йорк, Нью-Йорк… Эдмунд бредёт мимо старых домов, ветхих и страшных. Наверное, в них обитают привидения. Наверное… У Эдмунда нет часов. Он продал их в Париже, чтобы их с Котей взяли на пароход. А Котя в Париже потратил последние деньги на шлюх и карты. Котя, Котя… Он не знает сколько времени. Часов 8 уже, наверное. Надо домой. Завтра на работу. Почти уже американец. Почти… Смертельно устал… Совсем уже темно. Серые тени пляшут в подворотнях. Дома Котя кидается на него и орёт: «Ты где столько времени был??! Я же волнуюсь!!» Снова нет света. Серые тени пляшут. Устал… *** Эдмунд уже несколько дней не отрывал страниц календаря. Календарь сообщал, что сегодня, как и вчера, 12 февраля 1942-го года. Эдмунду было не до того. В последние дни его путь лежал из дома к врачу (так как телефона у них не было), потом с врачом – домой, а из дома – в аптеку. Пришлось взять отпуск, за который ему вряд ли заплатят… И начали закрадываться нехорошие мысли о том, что вот, перестанет сидеть на его шее Константин, гораздо легче будет. Не придётся считать каждый цент. Да и сам Константин понимает, что недолго ему осталось жить. В Нью-Йорке уже весна. А в Москве – ещё сугробы. Москва и Ленинград – две его родины охвачены войной. А здесь – мир и покой. Константин иногда плачет. Но чаще всего спит: совсем не стало сил. Сегодня Эдмунд с утра каждую минуту наклоняется над ним. Он встревожен. Трогает руки. Подносит зеркальце к губам. Он раньше так не делал. Да, дышит ещё братишка. Опускается на пол, обхватывает голову руками. Нельзя сейчас терять ни времени, ни и сил. Через некоторое время возвращается с врачом. По врачу видно, как они оба ему уже надоели. Врач смотрит Котины зрачки. Котя не может уже говорить. Он собирает последние силы и шевелит пальцами, показывая, что ещё жив. Врач уводит Эдмунда на кухню. Плохо дело значит. - Онкология в терминальной стадии, говорит врач, - Протянет день-два и всё… Эдмунд опускается на табурет и плачет. Просто не может уже сдерживать себя. Это невыносимо. Он сгибается пополам и трясётся всем телом. Ну, кто бы мог подумать, что вот так всё сложится? Умереть в чужой стране, в нищете, получить безликий памятник с надписью на чужом языке. Пройдёт ещё несколько лет, и некому станет посещать эту могилу… Врач терпеливо ждёт. Он не собирается утешать, ему нужно получить от Эдмунда его последние центы и уйти. Знает, скорее всего, что его больше не позовут. На следующее утро на стене всё-таки настало 26-е февраля. Эдмунд привёл себя в порядок. Он только и делает, что сидит на Котиной кровати. Иногда берёт брата за руку, улыбается и что-то говорит. Но Котя уже не может слышать. Столько любви сейчас в Эдином взгляде… Словно и не ругал он никогда своего непутёвого Котю, словно никогда не бил его по лицу, никогда не прогонял. Словно вот так они и прожили всю жизнь душа в душу в этой крошечной комнате, в этом невыносимом городе. Таким он и запомнил старшего брата. Теперь он мог унести этот образ с собой в вечность. И он был безмерно счастлив, что всё случилось именно так.