не рыдай мене, мати

Когда Владимир впервые переступил порог медучреждения, он не чувствовал по этому поводу совершенно ничего. место злачное, даже отталкивающее. Но лучше так, чем быть в одиночестве дома. Вещи у него в этот раз изъяли сразу, включая ту пару книг, которые он таскает за собой уже несколько лет и никак не может прочитать. Дело в том, он не особо представлял как не умереть со скуки в четырёх стенах. В прошлый раз им иногда позволяли смотреть телевизор, а тут его не было вовсе. Из доступных развлечений были только шашки, где из двадцати штук в коробке было только шестнадцать. В конце концов, это место предназначено, прежде всего, для того, чтобы лечиться, а не для развлечений. Поэтому оставалось только знакомиться с местными обитателями. В палате у него был всего один сосед - темноволосый парень. Не особо общительный, но зато проблем никаких не доставлял. его прикроватная тумба была заставлена иконами, что вкупе с его внешним видом создавало странное впечатление. Под этим он не подразумевал ничего плохого, просто не видя его, он бы скорее предположил, что его сосед - пожилая женщина с маразмом, но это было не так. Со временем, с соседом они стали контактировать все больше и больше, и это переросло в некое подобие общения. Так он узнал, что соседа зовут Евгением, и он здесь уже почти год. - Я чувствую себя гораздо лучше, но врачи пока опасаются меня отпускать. Я и не стремлюсь уйти, если честно. Навсегда инвалид, которого даже на работу нормальную не возьмут. Кому я буду нужен? Владимир мог его понять. Болезнь проникала во все сферы его жизни, как губительная, разрушающая сила. Она отняла у него, все, что он имел. Работу, семью, смысл жизни. На стене съемной квартиры до сих пор одиноко болтается грамота «лучшему тренеру», которую в порыве злости он чуть не порвал в клочья, но вовремя остановился. На работе ему ещё долго делали поблажки, пытались подбодрить, на всякое терпение имеет предел. Он скорее сам не мог позволить себе там появиться. Не имел права. Он много пил, неоднократно пытался уйти в тот фантастический запой, чтобы не видеть никаких проблем в своей жизни, но и это у него никак не получалось. Он пытался все забыть, пытался лечиться. Но никакие таблетки не могли заглушить его боль. На последнем приеме у психиатра он появился в таком разбитом состоянии, в каком он никогда не был. Это был предел. Евгений протянул руку к его лицу, не касаясь, проводя пальцами по шрамам. - Откуда у тебя они? - сказал сначала он, потом вдруг осекся, - прости, невежливо, наверное, о таком спрашивать. - Нет, нет. Все нормально, - ответил Владимир, тем не менее, отодвинувшись. Евгений внимательно на него смотрел. - Это непросто объяснить, но мне казалось, что если я не буду это с собой делать, кто-то может пострадать. Мне… Как будто становилось легче, когда я наносил себе царапины. - Легче? - Мне так кажется… Не знаю, это превратилось во что-то вроде ритуала. Я рассказывал об этом врачу, он ничего толком не стал объяснять. Назначил лечение - оно не работало. Становилось лишь хуже, и вот я здесь. Собеседник молча о чём-то думал. Затем словно снова включился и заговорил: - Это выглядит больно…. Я не представляю, что тебе пришлось и испытать. - Я могу тебя о кое-чем спросить? - Можешь. - Как ты сюда попал? Он вновь зарезал на месте, потупив взгляд. - Когда мне было пятнадцать лет, я начал слышать голоса. Сначала думал все, что кажется, но они со временем становились лишь настойчивее. Они говорили со мной и говорили. Чаще говорили только плохое, и я начал верить, что за мной кто-то следит и хочет мне навредить. В конце концов слёг в больницу с острым психозом и больше оттуда почти не выбирался. Нет, конечно, в периоды ремиссии я как все учился, даже работал, но все это неминуемо вело к моему пребыванию здесь. Мне кажется, я никогда по-настоящему не выберусь за пределы больницы, - он грустно улыбнулся. - Я… не знал, прости… - Конечно не знал, - равнодушно ответил Евгений, - но ты и не виноват. Мы с тобой сейчас в одной лодке. Надо только следить за тем, чтобы она не перевернулась. На самом деле, общение с ним было единственным, что могло хоть как-то скрасить пребывание здесь. Бетонные стены казались серыми и безжизненными. А это привносило хоть каплю радости в его жизнь. Женя никогда не спрашивал лишнего, когда надо, мог промолчать. Вдали темнел лес. За территорий здания не было видно ничего, будто пустота. Будто это отдельный остров, за пределами которого только зелёный океан. - Я боюсь, что могу причинить кому-то вред, - сказал Владимир однажды. - Себе или окружающим, не знаю. Страх настолько овладел мной, что я практически перестал выходить из дома. - А здесь ты чувствуешь себя в безопасности? - Здесь я ограничен. На окнах везде решетки, а вместо вилок дают только ложки. Евгений хотел было возразить, что при желании убить можно чем угодно, но не стал. Все таки, если это ему помогает, то не стоит провоцировать приступы. Он по себе знал. Когда одноклассники впервые узнали о его диагнозе, это тут же стало предметом насмешек. Они намеренно тащились за ним до самого дома, постоянно караулили, мол, смотри, оглядывайся, мы всегда за тобой. Они стучались ночью, смеялись над ним на уроках, и были, казалось, всегда и везде. Человеческая жестокость не знает крайности, особенно когда сами люди не считают свои действия чём-то жестоким, ведь это всего лишь шутка. Им всего лишь была интересна его реакция. Он понимал, что на недостаток ума злиться не положено, но ничего с собой поделать не мог. Ему было страшно. Он ходил домой каждый раз разными путями, запирал дверь на все замки и старался практически не дышать, чтобы не быть заметными. Он знал, что есть что-то намного хуже, чем компания школьников, что-то иное, и от него невозможно спрятаться. Оно всегда где-то рядом и поджидает момент, чтобы прийти за ним. Произойти это могло в любой момент. Евгению было тяжело выйти за пределы комнаты, не говоря о занятиях. Каждый день он только плакал и молился, чтобы Бог его защитил, но тот будто и не слышал. А он продолжал чувствовать, что скоро за ним придут, готовился к этому. Голоса шептали, что все это напрасно, становясь все более настойчивыми. И он уже не видел ничего, кроме них в своей жизни. Пока однажды не услышал другие, незнакомые ему голоса. Это были голоса икон. Они успокаивали его, говорили что если однажды дьявол придёт за его душой, они не позволят ему ее забрать. Они помогут ему вознестись на небо. Вознестись на небо. - Ты правда их слышишь? - спросил однажды Владимир. Евгений устало смотрел в книгу. - Теперь уже не так часто. А что? - Просто любопытно… Что они тебе говорят? - Чаще неразборчиво бормочут, иногда начинают звать. Это не что-то плохое, мне с ними даже легче, как будто кто-то есть рядом. Вновь воцарилась тишина. Тишина, если не так можно назвать. Потому что по-настоящему тихо в больнице никогда не было, даже после отбоя. Всегда из-за стен доносились какие-то звуки, будь то плач или смех, или что-то другое. Такая «тишина» была не такой гнетущей, как в его старой квартире, но желание заткнуть себе уши не становилось меньше. Хотелось дальше продолжать разговор, лишь бы не слышать собственные мысли. Он вновь посмотрел а потолок. - Знаю, странная просьба, но я могу лечь с тобой? Мне здесь неспокойно. Евгений молча кивает, приподнимая угол одеяла. Володя быстро перебирается на чужую кровать, воровато оглядываясь на дверной проем. - Я уйду, когда будут совершать обход. - Если что, я могу спрятать тебя под одеялом, а медсестре скажу, что ты ушёл в туалет. Володя тихо смеётся. Оставшееся время они просто лежали, не говоря ни слова. При таком освещении его черты лица казались ещё более острыми. И так хотелось его поцеловать. Хотелось? Невозможно… Но ведь человеческое в нем сильнее, чем животное, значит он сможет себя сдержать. Это то, что нужно было доказать в первую очередь себе. Что он по-прежнему человек. И он не будет в очередной раз все рушить мимолетным наваждением. Что-то внутри Владимира бушевало, а всякое убеждение о самоконтроле рушилось. Но, в конце, концов, что может быть неправильного в желании кого-то поцеловать? - Как ты думаешь, - начал он все же, - Бог покарает тех, кто любит людей своего пола? - Не знаю… мне кажется, если Бог создаёт на именно такими, какие мы есть, он просто не мог создать то, что ему неугодно. Соответственно, нет ничего не правильно в том, чтобы… - Поцеловать? Он останавливается. Евгений тянется к его губам первым. Целует его так, словно для них это совершенно естественно. Естественно и правильно. Настолько правильно, что хотелось продолжать целовать его, до конца земной жизни. Он не дышал и не двигался, только неумело пытался отвечать настойчивым губам. Ласка казалась самым сладким ядом, разливавшимся по его венам в тот момент. Холодные руки слепо шарили под футболкой, пытаясь сбросить ткань. Так сладко и тягостно. Владимир невесомо касался губами чужой шеи, словно боясь спугнуть, сделать больно. Аккуратно, едва-едва он касался белой кожи. Евгений шумно дышал, опуская ладони на его плечи и не мог перестать целовать его в ответ. - Подожди, - запротестовал вдруг Владимир. Евгений не сразу понимает, что ему говорят. - Нас могут услышать. И только когда его начинают отталкивать, он вдруг обращает внимание. - И что? - Я не хочу чтобы нас развели по разным палатам. Звучало… справедливо. Увидят, чем они там занимаются - будет плохо. И расселить из, наверное, будет даже не самым худшим. - Мне стоит уйти на свою кровать, - добавляет он, - доброй ночи… Прозвучало ещё нелепее, чем задумывалось в его голове. Как бы Володя ни хотел остаться, их все ещё сковывали стены больницы. Они сдерживали любые его порывы, хотя бы тем, что скоро медсестры будут совершать обход, и если они увидят их вместе, они не дадут им больше видеться. Не видеть его, не коснуться его руки казалось чём-то невыносимым. А то, что Женя ему поддаётся пугало ещё больше, потому что Володя не был уверен, в состоянии ли тот отказаться от того, что ему не понравится. Но ведь он сам его поцеловал, значит хотел? Честно говоря, Владимир не был уверен ни в чем. От мыслей кружилась голова. Стоило дождаться утра. Тогда все будет станет яснее. Наутро метель била в окно, шевеля деревянные створки. Окна здесь ещё старого типа, потому что на их замену у больницы попросту не хватало денег. Хуже всего было то, на окнах стояли решетки и дотянуться до них было сложно. Оставалось только просить второе одеяло, чтобы не заболеть. Медсестры на все просьбы равнодушно кивали головой и благополучно забывали о просьбе, выйдя да порог комнаты. Так или иначе, он бы все равно второе одеяло отдал Жене. Он мёрзнет ещё сильнее, хоть и не признаётся никогда. Женя сидел на кровати в пижамных штанах и что-то шептал иконе напротив него. Кажется, молился. - Что это за икона? Евгений, видимо только заметив его, вздрогнул. - Это? Богоматерь. Исцеляет от душевных невзгод, - ответил он. - Тот парень из коридора снова плакал и просился домой. Я не знал, чем помочь, решил помолиться за него. Парня из коридора звали Руслан. Он услышал это из разговора медсестёр во время перерыва. Никто не знал, с чем он сюда попал. Внешне он напоминал скорее ребёнка, нежели взрослого человека, и вёл себя соответствующе. Постоянно глядел невинными глазами и тянул руки, но стоило к нему подойти, он тут же съёживался и начинал плакать и кричать. К нему совершенно невозможно было приблизиться, потому что любое действие вело к подобной реакции. Евгений, можно сказать, успел установить с ним контакт. Он был единственным, кому удалось его коснуться и не довести до слез. Персонал больницы обычно не сильно заморачивался и просто выполнял свою работу. Это можно понять, но каждый раз, когда случился такой приступ, это казалось нечеловечным. Ему хотелось помочь, но никто не понимал как. Говорить он тоже чаще всего отказывался, из-за чего слухи ходили разные. Единственным, кто хоть что-то знал о его истории болезни, был его лечащий врач. Что, в прочем, тоже было естественно. Евгений рассказывал, что в его мире приближение человека означает не то же самое, что и для нас. Это мир других жестов, расстояний и понятий. Нужно было только это уловить, понять как к ему подойти. Жалко, что только никто не хотел это слушать. Побелка на потолке крошилась от каждого шороха и осыпалась на головы. В коридоре стены были окрашены в мятный зелёный стены, а поверх этого цвета нарисованы цветы, причём довольно неумело, но с претензией на реализм, будто кто-то практиковался. Это добавляло определённого антуража, но как только ты к ним привыкнешь, ты перестанешь их замечать. В целом, при желании все, что угодно здесь можно перестать замечать, как только привыкнешь. Крики, плач, любые возгласы. Владимир и сам иногда чувствовал желание помолиться, чтобы все у этих людей было хорошо, но не знал, как это сделать. - Богородица правда спасает от душевных невзгод? - На самом деле, от любых других. Она исцеляет. А это, - показывает он на другую икону, - Николай Чудотворец. Его обычно тоже просят об исцелении болезней, мира в семье и все такое. - Вот как… - Мне эти иконы дарила бабушка. Ее уже давно нет с нами, а иконы остались. Наверное, что-то вроде напоминания о ней. - Меня в детстве тоже в церковь водили, но я мало что помню. Помню только то, что боялся туда ходить. - Храм - это дом Божий. Его не нужно бояться, - серьезно проговорил Евгений. - Я понимаю, это просто воспоминание из детства, - зачем-то оправдывается Владимир. Больница по своему устройству тоже напоминала храм. Или храм напоминал больницу. Скорее, все таки, второе. Вера - это ведь тоже своего рода лекарство? Лекарство, которое лечит душу. Жалко только, что не всегда молитвой можно победить все. А никогда даже фармакологические методы бессильны. Владимиру настолько часто не подходили лекарства, что он уже не верил в их силу. Когда приходил на очередной приём, сил спорить с врачом уже не было. Знал он ощутимо меньше, да и что толку. Просто брал рецепт, и пропадал на ближайшие три недели. Так проходили месяцы, годы. Становилось как будто только хуже. Два раза он госпитализировался. Один раз для подбора лечения под надзором врача, другой раз… этот раз наступил сейчас. Теперь он сам уже уговаривал себя забрать, потому что боль стала такой сильной, что невозможно терпеть. Он чувствовал приближение скорой смерти и боялся. Какой бы поганой ни была его жизнь, он по какой-то причине по-прежнему боялся ее потерять. Ещё страшнее было полностью потерять рассудок. Тогда уже точно ничего не поможет. В стенах желтого храма он был ограничен. Казалось, здесь он в безопасности более всего. А присутствие Жени, заставляло держаться. Он мог не делать совершенно ничего и уже помогал больше всех врачей. Своеобразный ориентир, луч света в потёмках. Голос, который его ведёт и заставляет жить дальше. Владимир мог не верить в Бога, но он верил в него. И он верил, что они обязательно будут здоровы. - Ты знаешь, я когда-то тренировал детей в секции по плаванию. На такой работе хочешь того или нет, но начинаешь относится к ним как к собственным. И все они такие маленькие и смешные, смотрят на тебя умными глазами. Он чувствовал, что как начали подступать слезы, но ничего не мог с собой поделать. - Однажды я вёл занятие… все было хорошо, клянусь, все было хорошо. У девочки в воде случился приступ эпилепсии и никто не смог ей помочь. Моей ошибкой было то, что я отошёл и оставил их на другого тренера, а тот не доглядел. Врачи не так и не смогли ее спасти. Евгений без слов просто крепко обнял его. Плечи Володи дрожали. Он сдавленно рыдал, почти беззвучно. Парень крепко держал его в своих руках и гладил, успокаивая. - Ты не виноват, Володь… Ты не виноват, - повторял он, но Владимир не слышал.