мутная

— Хочу, чтобы ты влюбила Щербакову в себя. Трусова думала, что ей послышалось. Косторная не могла ей предложить такое: какой бы сукой она ни была — до такого не опускалась. Саша ощущает, как воздух накаляется; как агрессия в глотке застревает, а зелёные глаза молнии высекают в сторону Алёнки, которая лукаво ухмыляется от увиденной реакции. Алёна — пожалуй, одна из тех в этой ущербно-обшарпанной школе (да что тут говорить: в этом районе), кто не боялся Трусову; она не зажималась от пронизывающего ледяного взгляда, которым привыкла одаривать апельсиновая бестия; не пыталась скрыться, когда та проходила мимо, одаривая шлейфов терпких духов, ментоловых сигарет и независимости. Они начали общаться сразу: миловидная Косторная перевелась в их утробно-депрессивный восьмой класс, сразу привлекая внимание мальчиков с бушующим половым созреванием; с последних парт раздался одобрительный свист, оценивающий, мерзкий; совсем юная Алёнка оцепенела на мгновение, отдергивая край белой блузы, будто стараясь прикрыть тонкие бедра, облаченные в обтягивающие чёрные джинсы, лишь бы на неё не смотрели. Трусова тогда не пошла на урок физкультуры, который стоял в расписании: её освободили, чтобы она могла присутствовать на секции по боксу (и только из-за её спортивных заслуг ей прощали постоянные двойки по предметам, рисуя трояки). «Чего уставились?» — грубый голос проник даже в стены класса; уставшая, в спортивной одежде, с огромным рюкзаком в руке, входит в кабинет, сразу замечая новенькую, неловко переминающуюся и забитую, словно маленькая мышка в окружении десяти кошек с дикими котами. Саша одаривает всех присутствующих уничижающим взором; те сразу умолкают, устремляя взгляд куда угодно, только не на русую девушку, так невовремя зашедшую и испортившую всё их знакомство. Трусова смотрит на белокурую девушку: локоны собраны в высокий хвост, на лице — минимум макияжа, слишком нежная и ранимая. «Пошли, со мной сядешь» — говорит Сашка, смотря в глаза Алёнки, и видит в них благодарность. Тандем Косторная и Трусова идеален: до дурацких ссор; до самого сильного и надежного плеча, который всегда будет служить жилеткой для того, чтобы выплакаться и выговориться; до драк, когда Саша заступалась за Алёну, набивая очередному недалекому ухажёру лицо, потому что тот назвал её «шлюхой» из-за отказа скинуть интимные фотографии; до поддержки, которую никто не мог оказать Трусовой. Алёнка — добрая, ранимая и перманентно-нежная; какой бы она ни хотела казаться обществу, надевая маску холодной и расчетливой суки, — она никогда не сможет стать такой. Трусова никогда не забудет как в девятом классе, тридцать первого декабря, запыхающаяся Лёнка настойчиво стучала в дверь Сашкиной квартиры, хотя родители её не отпускали никуда: она непонимающе смотрела на Косторную с красными от мороза щеками, блестящим взглядом и шмыгающим носиком. В руках у той: небольшая коробочка, повязанная яркими лентами; она протягивает ей это со счастливой улыбкой, явно смущаясь, и скрывается через несколько секунд, потому что мама сразу заметит её отсутствие. Она кричит напоследок: «С Новым Годом!». Саша открывает коробку — а там лежит новый телефон, совместные фотокарточки, где они обнимаются и смеются; видит надпись на открытке, читая вслух: «Я знаю, что у тебя разбился твой, денег у тебя на другой нет, а у меня ты не попросишь. Вот. Люблю тебя, Сашок». — Косторная, что за хуйню ты несёшь? — Саша шипит, готовая впиться в чужую ладонь своими красными ногтями, оставляя следы полумесяцы на нежной коже. А Алёнка вздыхает. Стреляет глазками в сторону девочек на первой парте: по большей части, лицезреет нежное лицо, тёмные локоны, собранные в высокий хвост, и не может оторвать взгляд; отрывается от неё, но когда слышит заливистый смех и сладкий, как мёд, голос Камилы — снова возвращается к ней. — Харе на неё смотреть, — недовольно ведёт Трусова. — Раздражаешь этим. Косторная переводит взгляд на Трусову; ухмыляется; наклоняется к ней, опаляя чужое ухо горячим дыханием. — Может обсудим то, как ты смотришь на Анечку? — и у Саши в глотке ком застревает; дыхание учащается; но старается не подавать вида, и, вроде как, даже неплохо получается. Сашка выбирает момент, когда преподавательница отворачивается к доске, чтобы грубо схватить Косторную за локоть и притянуть к себе почти вплотную. — За собой следи, поняла? — выплевывает та. — Не думай, что если ты мой близкий человек, то ты можешь предлагать мне всякую непонятную поебень, нести херню и думать, что я тебе ничего против не скажу. И отпускает. Возвращается к уроку: непонятному, скучному и унылому. Возвращается она — но не Алёнка. — Мы ещё вернемся к этому разговору, — шепчет Косторная, и открывает розовую тетрадку в клетку с забавными котятами на обложке. А Саша натыкается взглядом на прекрасно знакомую фигуру, тёмные витиеватые локоны, рассыпающиеся по тонкой спине, и аккуратный профиль, который Сашке хочется перенести на холст: а Трусова не увлекается рисованием, да и вообще последний раз кисточку держала в начальной школе. Но почему-то Щербакова вызывает в ней эти непонятные мерзко-прекрасно-удушающие чувства. Влюбить в себя Щербакову — волчком в голове Саши голос Косторной; Саше мерзко; она не такая; и никогда не будет. Саше хочется курить. *** Сашка чувствует, как усталость тяжелой ношей ложится на её плечи: крики из родительской комнаты по поводу постоянной нехватки денег становятся привычной вещью; преподаватели разводят руками, недовольно цокают, но всё же вырисовывают тройку, когда Саша приносит грамоту о первом месте на одном из спортивных городских соревнований, где она отстаивала честь школы; она курит чаще обычного, пропитывая едким ментоловым дымом одежду, волосы, кожу и свои внутренности, которые, как кажется школьнице, гниют с каждым днём всё больше и больше. Трусова отсчитывала дни до субботы: хотелось забыться в левой квартире, покуривая и выпивая чего-нибудь алкогольного, лишь бы эти удручающие мысли в голову не лезли: всеплохо-тыникомуненужна-твояжизньдерьмо. Она вальяжно сидит на бежевом диванчике, приобнимая за плечи Косторную, которая под градусом глупо и плоско шутит, хихикает, прикрывая рот ладошкой; с румянцем на щеках и задорным блеском в глазах цвета летней листвы. Трусова губами прислоняется к горлышку стеклянной бутылки пива, и застывает на несколько секунд: видит, как в квартиру заходит Щербакова с Валиевой под ручку; Аня неловко мнётся, передавая дорогое кашемировое пальто в руки хозяина квартиры, который оценивающим взглядом скользит по чужому хрупкому телу, облизывает сухие губы и ухмыляется: принимает протянутые ему вещи, аккуратно вешает в прихожую, еле как найдя свободное место среди груды других курток. Перманентно-нежная Анечка, чьи ноги были обтянуты синими узкими джинсами, подчеркивающими тонкие бедра, а верх — лёгкой темной-синей блузой с расстегнутыми двумя пуговицами, оголяющими белоснежную шею и хрупкие ключицы. Саша тормозит; чувствует, как из лёгких воздух выбивает; как внутри всё жечь начинает; и проклинает своё тело, потому что так реагировать — ненормально. — Ты чего замерла? — Алёнка устремила взгляд туда, куда не отрываясь смотрела Трусова, и сразу всё поняла, увидев знакомую тёмную макушку и ощутив каждой клеточкой тела её тёплый смех, а носа коснулся привычный аромат лаванды и карамели; но вместо улыбки на её лице было яркое замешательство и непонимание происходящего; она нахмурила брови. — Че они тут забыли? Трусова сама не понимала: она была уверена, что подобная попойка — последнее, куда станет совать свой очаровательный носик Щербакова вместе со своей подружкой. Ведь примерные девочки-отличницы, идущие на золотую медаль, без вредных привычек и сказочно-чистой репутацией неспособны на такое; по крайней мере, Трусова никогда не замечала её — а Саша не могла её не увидеть — будучи завсегдатаем таких встреч. Саша делает несколько глотков светлого нефильтрованного, хмурясь с каждой секундой всё больше: что она тут забыла? Щербакова, сотканная из всего самого светлого, прекрасного и недостижимого; та, которую надо холить и лелеять; пахнущая розовыми лепестками, а на вкус — почему-то Трусова уверена в этом — как пьяная вишня; со сладкими губами, мажущими чужие, будто мёд стекает с уст. Сашка недовольна: Аня создана для другого, точно не для сброда, подобного сегодняшнему. — Не ебу, Лёнк, — выдыхает, наблюдая за тем, как Аня поправляет высокий хвост, улыбается какой-то девушке, кивает в знак приветствия, и совершенно случайно натыкается на пронизывающий взгляд зелёных глаз, которые стали необычного тёмного оттенка, превращаясь буквально в листву с ореховыми крапинками. Щербакова делает вид, что слушает бесконечно щебечущую Валиеву, но не может оторваться от лицезрения кожаной куртки на ней; чёрной майки, которая детально обтягивает спортивное тело; рыжих выжигающих волос и кривой ухмылки. Щербакова как всегда ледяная, недоступная и недосягаемая: хмыкает, отворачиваясь, будто бы не она несколько секунд назад не могла остановить себя, жадно рассматривая чужое тело. — Коть, я отойду, — чмокает её в щеку Алёнка, поднимаясь с места и шагая в сторону Валиевой, которая, заметив приближающуюся фигуру, заметно смутилась, по-детски хлопая длинными ресницами и пытаясь унять дрожь в тонких пальцах. Трусова видит, как напрягается Щербакова, но ничего не говорит; как Валиева шепчет сладкое «Привет» блондинке — от чего-то Саша уверена, что сейчас Косторная улыбается, смотря в тёмные глаза напротив — и уходит вслед за Алёной, успев что-то бросить Ане на ухо; та кивнула, но проводила их взглядом, пока они не скрылись за дверью. — Привет, — слышит она, — скучаешь? Поднимает взгляд: видит перед собой кудрявого парнишку, довольно симпатичного; в руке он держит бутылку светлого нефильтрованного, как у Саши; белая футболка и свободные джинсы сидели на нём мешковато, но Саша бы не сказала, что ему не идёт. — Не скучала, пока ты не подошёл, — и смотрит ему прямо в глаза; ей нравится заставлять людей чувствовать себя некомфортно под натиском холодных глаз; они всегда спешно отворачиваются, не желая встречаться с ней взором. Так и произошло с ним — он опустил взгляд; сделал вид, будто разглядывает этикетку на бутылке пива. Саша хмыкнула. — Меня Марк зовут, — сказал он, видимо желая продолжить разговор; Трусова не разделяла его пожеланий — лишь цокнула: он загородил своей фигурой открывающийся ей вид на Щербакову. — Марк, займись делом, а, — отворачивается, не намереваясь продолжать с ним диалог; пригубляет остатки пива: готова идти за очередной бутылкой. Парень наблюдает за ней заинтересованно, но не навязывается: отходит в сторону, думая о своём. Что можно так долго делать с этой Валиевой, Косторная? — внутренне шипит Трусова, открывая очередную банку светлого. Время тянулось мучительно долго: будто каждую минуту умножили на пять; алкоголь не добавлял веселья и не расслаблял; Саша отмечала, что вокруг Щербаковой постоянно кто-то крутился: наклонялся слишком близко, обжигая чужую нежную кожу своим горячим дыханием, касался и мило улыбался: Трусову затошнило от этого. По-пидорски глазеешь — вторит внутренний голос; Саша чертыхается. — Эй, чуваки, кто в «Правду или Действие»? — крикнул кто-то; голос мужской, но Саша не поняла, кто именно это был. Все оживились, даже сделали музыку потише: до этого момента она играла так громко, что виски порой ломило. И какого было удивление Трусовой, когда в круг играющих села Щербакова: и, похоже, Аня прочитала эту эмоцию на лице Саши, потому что начала заметно нервничать, а щеки покрылись лёгким румянцем, который та старательно хотела спрятать: лишь бы никто не увидел. Сашка словила дежавю: также отреагировала Валиева на Косторную, когда та к ней подошла — с придыханием и едва заметной дрожью в пальцах. — О, Анютик, что на тебя нашло? — «Анютик» из чужих мужских уст прозвучало пошло, мерзко и отвратно; Сашу передернуло. — Мы играем или нет? — хриплый голос Саши знатно промурашил Аню; она старалась не смотреть на неё. Но Саша не стеснялась ничего: разглядывала, будто они одни в комнате. Наблюдала за тем, как вздымается чужая грудь; как тяжело та дышит; как тоненькие пальцы очерчивают невидимые узоры на коленке. Щербакова невероятно красива — и Саша никак не могла оспорить это. Первая крутит незнакомая Трусовой девушка: и попадает на Аню. Та сразу тушуется, но пути назад не видит: Саша знает, что если она что-то начала, то доведёт до конца, даже в глупой до абсурдности игре. — Ань, правда или действие? — та накручивает на палец локон; Саша обращает на неё внимание: короткая до безобразия юбка, чёрный топ и красная помада на губах; грязный макияж; Трусова не любила обсуждение и критику чужого внешнего вида, но не могла не думать о том, что та выглядит потасканно. — Правда, — шепчет Аня; волнуется, но не подаёт виду. Ледяная девочка — думает Трусова; хочет улыбнуться, но сдерживается. Но как только видит ухмылку той незнакомки, сразу хмурится: она ей не нравится. Склизкая. Мерзкая. Внутренности выворачивающая. — Ты девственница? — и в ушах звенит; Саша видит, как растеряна Аня: выдыхает, теребит край блузы, и сглатывает. Трусова сжимает ладонь в кулак; ей не хочется слышать ответ; особенно она не хочет, чтобы его знали другие. Зачем она вообще ввязалась в эту игру? Она чувствует, как сгорает от желания приложить макушку незнакомой ей девчонки об пол. Она собирается сказать, чтобы Щербакова молчала, если не хочет отвечать: Саша знает, что ей никто и слова против не скажет. Все кивнут, да продолжат играть, будто бы ничего и не было. Но у Ани, кажется, другое мнение. — Да, — слышится слабый, тихий-тихий ответ, едва уловимый; толпа разгорается гулом. Кто-то хихикает, мол, да это же Щербакова, что удивительного, она только с учебниками может потрахаться. А Сашу ещё чуть-чуть и накроет: агрессия подступает, мигая ярко-красным в подсознании. И не потому, что Аня такая, а потому что толпа смотрит на неё, словно на прокаженную, едко посмеиваясь и пуская плоские шутки, передавая друг другу, словно играют в «испорченный телефон». «Стадо» — шипит Трусова. Щербакова вскакивает с места и, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, идёт в противоположную сторону комнаты: там выход, а потом сделать несколько шагов — и дверь в ванную. Трусову что-то гложет: особенно, когда Аня не появляется около пяти минут; нет рядом её подружки Валиевой, у которой можно было спросить, не видела ли она Щербакову; да даже Косторная не рядом, что очень сильно раздражает. У Трусовой в груди разжигается непонятное чувство: и её тянет по следам Ани; она ничего не говорит другим; встаёт и идёт за Щербаковой, терзая саму себя: что-то пожирает, заставляя все внутренности гореть и сгорать алым пламенем. Она подходит и слышит тихие всхлипы из ванной комнаты, после чего что-то разбивается об стенку: будто стекло рассыпается на десятки осколков. — Не трогай меня, — шипит знакомый голос, задыхаясь, кажется, от слёз. — Я просто хочу тебе помочь, — шепчет прокурено-пьяно: до мерзости противно, выворачивающе все органы. — Просто хочу, чтобы ты получила удовольствие, малышка. Саша рывком хочет открыть дверь: та не поддаётся; заперта. Внутри Саши всё кипит: она готова убивать; колотить острыми костяшками чужое мерзкое лицо; чтобы тот сквозь дробящую боль просил остановиться; умолял так, как сейчас это делает Аня. Мерзость. Ярость. Ярко-алый гнев. Жестокость. Все смешалось вместе. Трусова стучит по двери так, будто ещё чуть-чуть — и снесёт её с петель. — Сука, если ты сейчас не откроешь, я тебя убью нахуй, — кричит так, что её, кажется, слышат все. — Если ты её хоть пальцем тронул... ты не представляешь, что я с тобой сделаю. Все затихло. Она не слышала Аню. Даже её всхлипы. Саше казалось, что она сейчас потеряет сознание. Грёбаное всё. Щербакова, зачем ты пришла сюда? Дёргает дверь ещё раз — та поддаётся. То, что она видит, вырывает всё вменяемое из неё: остаётся лишь сумасшествие. Аня сидит на полу, поджимая к себе коленки: на её щеках солёные слезы смешались с потеками чёрной туши, жутко горчащей на языке; она задыхается от недостатка кислорода, плача бесшумно; грудь оголена: он порвал ей блузку. Видит, куда смотрит Трусова, и стыдливо прикрывает оголенные ключицы ладонью. Рядом с ней стоит он — хозяин квартиры. В его глазах — страх. Он боится Трусову, особенно когда та смотрит на него так: будто смерть пришла за ним, полная гнева и желания крови. Убитьубитьубить — Сашок, ты всё не так поняла, я просто... Мгновение — и её кулак встречается с его лицом; хруст смешивается с приглушенным шипением. Она бьёт. Бьёт. Совсем забывая о том, что на неё смотрит Аня, забитая в угол, плачущая, на грани истерики. — Ты выблядок, — она выплевывает это ему в лицо, наслаждаясь тем, как он теряет равновесие от сильного удара. — Я от тебя живого места не оставлю. У неё кровь размазывается по костяшкам и яблочкам щёк, смешиваясь с потом — ядерная смесь. Рыжие волосы прилипают к влажной шее. Она хочет его добить. За то, что позволил себе касаться её. Смотреть на неё. Говорить с ней. За то, что он думал сделать, если бы не вмешалась Трусова. — Саша, пожалуйста, мне плохо, — слышит она тихое, едва уловимое, и её кулак застывает в воздухе, не касаясь убитого лица напротив в кровоподтеках и синяках. — Пожалуйста, Саша, — почти скулит Щербакова, смотря на неё глазами, в которых смешивается благодарность, отвращение и стыд. Трусова делает, как она просила: буквально отшвыривает его от себя; тот хватается руками за раковину и протяжно стонет, касаясь разбитого лица и носа, из которого течёт кровь. Саша опускается перед ней на колени: взволнованно оглядывает лицо, тело, руки, надеясь не увидеть синяки или засосы. — Он не успел, — доносится до неё. Аню трясет и Трусова аккуратно берет её ладони в свои, будто согревая; держит их в капкане из своих рук. — Ты такая идиотка, Щербакова, — шепчет та; нет сил злиться. — Какого хрена ты сюда приперлась? И замечает, как подрагивают чужие хрупкие плечи и нижняя губа, выдавая её готовность расплакаться в любую секунду. — Я больше не буду, — хнычет, тихо-тихо; почти бесшумно; Трусову выворачивает от того, какая сейчас перед ней разбитая Анечка — стальная Анюта, которой всё не по чем. — Надеюсь, — и встаёт, протягивая ей ладонь, чтобы та поднялась. — Собирайся, мы уходим отсюда. Хозяин квартиры продолжает скулить, как дворовая псина, крича в спину Трусовой, что она ещё пожалеет, но той наплевать. Она накидывает на тонкие плечи кашемировое пальто, ведёт её за собой, словно маленького ребёнка, и посылает нахуй всех, кто интересуется, что случилось. Выходит из квартиры, попутно набирая знакомый номер; отвечают не сразу, даже недовольно, будто оторвали от чего-то важного. — Косторная, собирай свои манатки и марш на выход из этой ублюдской квартиры. Мы ждём тебя и Камилу возле подъезда.