Ахимса

Он был… красив. Наверное, это первое, что приходит в голову, когда ты смотришь на Адриана Агреста. Он красивый: светлые волосы, яркие зелёные глаза, очаровательная улыбка белых зубов; клыки чуть увеличены, левый сверху слегка сдвинут вперёд. Ортодонтическая ошибка: в пять лет Адриан носил скобу для зубов, которую неправильно настроили. Тело — словно созданное музами в приступе вдохновения. Копия Апполонова: длинные руки и ноги, широкие плечи, узкая талия. Ягодицы тугие и круглые, само совершенство, обтянутое джинсой. Не по-мужски изящные ступни и запястья, длинная шея. Идеальная осанка и две ямочки на пояснице. Чёткие линии мышц и дороги вен на руках. Высокий, конечно же. Рост Адриана замер, и мне казалось, что виноват в этом Плагг; с отцом, что выше двух метров, итоговые метр девяноста моего Кота были странными. Словно в порцию не доложили каши. Но это то, что видят другие, когда смотрят на него. Я замечаю… иные черты моего Кота. Когда он смеётся, то его кадык дёргается быстро и резко. В моменты волнения Адриан облизывает губы юрким розовым языком. Глаза у него, обычно по-оленьи широко распахнутые, могут быть по-лисьему хитрыми. В движениях — нечеловеческая грация. Сила, пронесённая Плаггом сквозь века и разлившаяся по венам нового Кота. В его дыхании — мороз, способный уничтожить мир своей чистотой. В его мыслях — мазут Катаклизма; клякса эта выросла из моих слов, поступков, из тех семян, что легли в голову Адриана, отравившись моим ядом. Отравившись мною и тем, как я смотрю на мир. И всё же, несмотря на все мои слова, на мою чистую ненависть к миру и людям, Адриан был чистым, как только появившийся дух ветра. Сильф, тонкий и звонкий, способный движением руки вызывать бурю. Он был хорош во всём, чего касался. Если не умел чего-то, то мог научиться, даже если ему не было интересно. Усидчивый, упорный, умный — о, насколько же он был умным, мне порой страшно становилось. Он был прекрасен даже в мелочах. В том, как он сидит на скамейке рядом с фортепиано: подтянув одну ногу к груди и обхватив колено длинными руками, умостив подбородок на колене и с тихой задумчивостью смотря на нотный лист перед собой. Волосы в беспорядке, на щеке розовый след от подушки, домашняя одежда мятая и в катышках от долгой носки. Любимые серые штаны и футболка с моим судаком-тудаком — парная с той, что была на мне. — Elvis is my daddy, Marilyn's my mother, — пропела я, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и я просто лопну от переполняющей меня… нежности. — Jesus is my bestest friend. Адриан повернулся ко мне и улыбнулся. Я укуталась в смятое одеяло так, что торчала только голова, и зрелище из себя наверняка представляла презабавнейшее. Тем удивительнее было понимать, как на меня он смотрит. — I don't need nobody, 'cause we got each other, — продолжила я. — Or at least I pretend. Адриан подождал пару секунд, но я замолчала, рассматривая его. Светлые волосы в хаосе, который подходил больше Нуару. Зелёные глаза, искрящиеся силой мира. Улыбка, которую видела только я; улыбка только для меня, полная особенного выражения, которое вызывало электрическое покалывание на коже. I sing the body electric, baby… — Про Элвиса ты рассказывала, — сказал Адриан, вставая со скамейки. — А кто такая Мэрлин? Он двигался хищно и плавно. Как кот, загоняющий свою добычу. Дошёл до кровати и с той же ленивой грацией опустился на неё, подобрался ко мне и боднул головой в плечо, напрашиваясь на ласку. Я распахнула одеяло, схватила Агреста за плечи и опрокинула на себя, обнимая парня руками и ногами, скрывая в своём тёплом коконе. Кожа у Адриана была холодной — ну так и не мудрено, зима на улице. Отопление в огромной комнате было, но его не хватало. Я мёрзла, к примеру. Адриан нет, но был холодным, как последний Каллен. Отогрелся он, правда, быстро. Обнял меня в ответ, коротко мурлыкнул, спустил одну руку и провёл по моему голому бедру. Искорки на его пальцах послали короткий импульс удовольствия от этой ласки. О теле электрическом тебе пою я… О твоей коже, мягкой и светлой. О взгляде, остром из-за кошачьих зрачков, когда ты отпускаешь силу. О надёжности рук, держащих меня в объятиях. О гибкости и возбуждении, о сладости поцелуев и горечи крови на губах. О том, как твой шёпот щекочет мою кожу, и как я медленно схожу из-за этого с ума. — Её звали Норма Джин Бейкер, и она была самой несчастной и обожаемой женщиной в мире, где я родилась…