Дыхание

Зачем, спрашивается, оплачивается отопление, если зимнее пасмурное утро встречает колючей студёностью. Тоха, не продрав глаза, жмякнул кнопку чайника и в ожидании кипятка со скрипом завалился на стул. Тяжёлое одеяло, что до этого волочилось свадебным шлейфом, теперь снеговиком окутало его с головой. Спрятало от злого и жестокого мира своей пушистостью. Ну или спрятало мир от жестокого и злого Тохи в смирительную рубашку. В любом случае видать было только кончик подмёрзшего носа. – Тох, – позвал Дима, спрятав за кружкой улыбку. – М-м? – отозвалось эхо из пуховых глубин. – Я вот только что чайник вскипятил. – М-мх-м, – он втянул прохладный воздух и осознал густой запах кофе. Спустя пару секунд, под аккомпанемент бурлящей воды, щёлкнул возмущённый переработкой чайник. Тоха лениво зашевелился, но Дима положил ладони на место, где предполагались костлявые плечи. – Сиди, зефирка, – хмыкнул он. – Сварганю твой дедовский чай. – М-м-м, – благодарно протянуло эхо. Дима напоследок потрепал такую же предполагаемую макушку. Чёрная, как душа Арсения, струя из носика облизала стенки чистой кружки, разбрызгав нотки душистого бергамота. Дима бросил туда пару тонких полу-кружочков лимона и ошпарил всё это дело кипятком. Вернулся к столу, размешивая ложечкой сахар. – Ты человечище, – непрорезавшимся со сна голосом просипел Тоха. Миру явилось растрёпанное облако кудрях и слипшийся взгляд новорождённого котёнка. До чего же, сука, мило, аж сердце предательски щемит. Пальцы, непривычно голые, обхватили кружку, так и замерли. Дима тоже че-то замер. Стоял рядом, меланхолично рассматривая тусклые блики света на изломах кудрей. Тоха сурово глядел в стену, с неохотой отпуская ласковые лапы сна. – Давай никуда не пойдём, а? – он доверчиво прижался виском к Диминой груди, нарываясь на нежность. Хотелось, чтоб нарывался почаще. Ладонью Дима пригладил непослушные вихры, пальцами разобрал на отдельные пружинистые прядки, накручивал кольцами. Тоха смиренно пил чай, прикрыв глаза. От удовольствия или впоследствии пятичасового сна, кто ж знает. Запечатлеть бы их со стороны на фотке, да кого попросить? Арса, может? Он бы понял. Наверное. – Проспим до обеда, – зевнул Дима, рисуя за Тоху приятные перспективы. – Поваляемся до вечера, закажем пиццу. В фифу порубимся или ромком позырим. – Ромком? – он тихо посмеялся, высвобождая длинные руки. Одеяло подло ретировалось на спинку стула, заставляя Тоху зябко поёжиться. – У тебя брачный период? Димины губы блеснули домашней, принадлежавшей исключительно Тошке, улыбкой. Виновник поглубже зарылся носом в шерстяной свитер, чтобы преждевременно не сплавиться от её тепла. Руки обвились вокруг талии и сцепились в замок на спине. Эх, если мама узнает, то сначала придушит Диму, затем его, и потом сама удавится. Пиздец. Он тряхнул головой, чтобы вытрясти едкую мысль. Дима. Его Дима, никому не отдаст. – Он самый. Выходи за меня, Тошка-картошка, – он не встал на одно колено, зато подцепил съехавшее одеяло и накрыл его плечи. В зимнее утро это ценнее кольца с брюликом. – Если только не будешь называть меня картошкой, – скуксился он, утопая и держась на плаву только благодаря противно-колючему свитеру. – Забились. Будь моим навсегда, Антон-батон. – Эй! – возмущенно хохотнул он, снизу-вверх заглядывая в смеющиеся глаза. – Маме расскажу, что обзываешься. Горячее смущение придушило горло, распылило румянец по щекам. Вот бы как Дима запросто говорить такие слова, а пока остаётся надеяться, что у него достаточно красноречивый взгляд. – Ябеда. – Тыбеда. – … поменьше общайся с Арсом, он плохо на тебя влияет. Со всех сторон просыпались соседи – бренчали посудой, гудели микроволновками, кипятили чайники, шипели на скулящих собак, срочно требующих выгулки, ругались друг на друга и успевали помириться, варили кофе и заливали злаковые хлопья безлактозным молоком. В общем, тихо и буднично шумели. А в их квартирке тишина. Тишина, в которой различимы биения сердец, спокойные дыхания и безнадёжные тяжёлые выдохи, шорохи одежды и шлепки голых ступней по линолеуму. Дима, поддавшись распирающему рёбра теплу, окунулся лицом в кудрявую светлую макушку и запечатлел поцелуй. Тоха издал звук средний между фырканьем и мяуканьем, покрепче стиснул объятия, будто перед многовековым расставанием. Спросить бы «что же ты делаешь со мной, засранец?», но ти-ши-на слишком живая, чтобы безжалостно её сгубить. За Диму это сделала соседская машина, оглушительно взвыв сиреной.