Вечные амазонки

      Снаружи звенел дождь, и холод проникал даже в самый отдаленный угол роскошных покоев. Влажный, тяжёлый воздух был столь непривычен для острова, что девушка невольно заволновалась. Поддаваться сну и дальше было нельзя, ведь природа явно говорит только одно — что-то случилось.       Персефона окинула взглядом комнату, поднимаясь с высокой кровати. Огромная, каменная палата, украшенная золотом, дорогими камнями и гобеленами, обставленная резной мебелью из красного дерева, всё служит уюту её хозяйки. По величественным колоннам, вверх к расписному куполу поднимался виноград. Хрупкие ступни коснулись мрамора и по телу пробежали мурашки.       — Ты уходишь? Разве ты не хотела побыть вместе? — послышался сонный голос позади.       Думая, что ответить, девушка отыскала свой гребень и принялась расчесывать густые, кудрявые волосы. Стараясь не отводить взгляд от отражения в серебрёном блюде, она подала голос, надеясь, что разговора ещё можно избежать:       — Хотела, — ответ прозвучал неуверенно и подозрительно тихо, и чтобы хоть как-то объяснить своё столь ранее пробуждение, она добавила:       — Моя подруга должна родить, боюсь, что боги снова покарают её и… Ты сама знаешь.       Персефона наконец обернулась в сторону возлюбленной, ища поддержки. Та, явно почувствовав обеспокоенный тон юной амазонки, поднялась в постели, облокотившись на подушки и прикрыв наготу шёлковой тканью, изучала глазами собеседницу, явно сопереживая и ища ответ на немой вопрос:       — Ты думаешь, это возможно? Неужели, четыре раза подряд? Пелагея так много молилась об этом, Олимп не может быть так слеп к столь отчаянной просьбе. Персефона вздохнула, заканчивая с укладкой непослушных волос. Тревога только нарастала, отчего девушка начала одеваться ещё быстрее. Непрекращающийся дождь, медленно переходящий в ливень, будто задавая ритм всем живущим на этой земле. Да, сегодня остров по-настоящему оплакивал чью-то боль.       — Я помогу тебе одеться, — шепнула блондинка, накинув тонкий бежевый шлафрок.       Один только звук её легких шагов дарил Персефоне радость.       — С каких пор мне прислуживает царица? — бестолковая попытка хоть как-то отвлечься показалась такой нелепой, что девушка невольно ущипнула себя за запястье. Время, казалось, бежит слишком быстро, а амазонка совсем за ним не поспевает. Послушно поднимая руки, чтобы надеть хитон, она так боялась опоздать к подруге, но ещё больше боялась услышать то, что слышала уже три года подряд.       — Не прислуживаю, а помогаю, забочусь, — Персефону обхватили нежные, изящные руки. На тёмной коже негритянки они казались хрустальными, а ведь её любимая была лучшей лучницей острова, отлично владела и копьем, и мечом, была бесстрашна в бою и безжалостна перед врагом. Когда-то казавшаяся далекой и холодной, Клеоника теперь была самым близким и родным человеком. С ней можно было говорить обо всём: спорить о законах, искусстве, можно было и вовсе не спорить, а просто соглашаться с её опытом, но главное, что с ней можно было быть настоящей. С первого дня, как они признались друг в другу в любви, амазонка, служившая наставницей в главной библиотеке для самых юных жительниц острова, теперь как можно чаще приходила в тронный зал, чтобы хоть на минуту увидеть её. Такую строгую, но справедливую и добрую правительницу. Клеоника, на самом деле, тоже искала робкую просветительницу среди десятков пришедших, это стало их маленькой, но бережно хранимой тайной. Персефона не была объявлена, как невеста Её Величества, что иногда становилось причиной редких и быстро улаженных ссор, но всё же ученая ждала, когда-нибудь об их отношениях узнают, и тогда они узаконят брак.       Бегло осмотрев себя в зеркале, уже одетая в длинное платье и теплый воинский плащ, Персефона решила уточнить:       — Ты пойдёшь со мной? Ты должна поддержать её.       — Ты говоришь, будто точно знаешь, что это мальчик, а если будет девочка, и ты зря боишься?       — Я ничего не боюсь, я тоже амазонка, если ты помнишь, но мне искренне жаль подругу, — неожиданно почувствовав злость, негритянка ловко увернулась от поцелуя в щёку. — Не надо, только не сейчас. И да, я чувствую, что у неё горе.       Сощурив голубые, как само небо глаза, девушка неожиданно запротестовала:       — Дождь на Фемискире может быть вестником и чужой печали, не только одной женщины, нас здесь сотни, тебе ли не знать.       Не дав ответа, Персефона одёрнула плащ и направилась к небольшой двери, ведущей к скрытому от глаз посторонних саду. Будто пытаясь задержать, правительница окликнула её:       — Тебе не обязательно идти через сад, стража встретит тебя у главного входа и проводит.       Из-за почти затворенной двери быстро выглянула хрупкая фигура, неожиданно резко бросив тихое:       — А, может, я не хочу, чтобы все знали, что моя возлюбленная не торопится представить меня, я уже не говорю о том, чтобы взять в жёны!       Не справившись с нахлынувшей обидой, всегда сдержанная и тихая учёная хлопнула дверью. Получилось даже слишком громко, и что самое обидное — по-детски демонстративно. Если бы не спешка и непокидающее её волнение, она бы ещё долго стыдила себя за излишнюю эмоциональность, но сейчас она просто бежала в сторону высокого моста-акведука, ведущего к главному асклепиону, вслушиваясь в шаги ритмичного бега и звуки летнего ливня.       С такой высоты открывался прекрасный вид на залив: бесконечный океан, густые леса и рощи, обрамляющие неприступную каменную стену. Огромный остров, или крохотный материк был надежно укрыт от людей, но как и положено амазонкам, они никогда не теряли бдительности. Вот и на поляне среди молодых кедров тренировались в метание копья девы, только достигшие девяти лет. С высоты многовековой постройки они казались совсем крохотными, но их хаотичные, стремительные движения уже явно выражали готовность к бою. В их возрасте Персефона тоже мечтала стать героиней величайшего сражения, лучше всех владеть тяжёлым мечом, всё это было правда, пока она не стала пропускать тренировки прячась в библиотеке. Со временем она ясно осознала, что её главное оружие — знание, а его дают книги.       Наконец, амазонка добралась до сада лечебных трав, идти оставалось немного, но к этому моменту одежда уже вся промокла. Если бы не сила выносливости воительниц, созданных самим Зевсом, девушка бы уже бежала к главному медику, только чтобы умолять спасти её жизнь от грядущей пневмонии.       Для обычного дня в храме было слишком много людей. У алтаря между двумя колонами о чём-то почти бесшумно спорили жрицы. Поодаль от них, наоборот, неприлично громко шептались ученицы главного медика. Забыв про правила в свящённом месте, они оживленно сплетничали, охая и вздыхая.       — Что с матерью? Она жива? — тяжело дыша, спросила пришедшая, незаметно подойдя к компании со спины.       Одна из дев раскрыла глаза неестественно широко и переглянулась с подругой:       — Родила…       Последняя, тут же перебила, продолжив, будто знала куда лучше:       — Но роды, конечно, тяжёлые были!       — Мы молились ежечасно…       — Да-да! Ведь это её четвёртые роды, а это…       В попытке прервать бесполезную болтовню, Персефона хотела было рявкнуть, но сумела сдержаться, процедив:       — А с ребёнком, с ребёнком то что? Это девочка? Девочка ведь?       Оставалось только молиться, что жрицы пришли прочитать молитвы новорождённой и поддержать роженицу, но сегодня, как видимо, к молитвам были слепы.       — Боги знают, куда ведут нас, Персефона, — неожиданно серьезно произнесла высокая брюнетка, отведя взгляд к алтарю. Жестокий намёк, зато такой понятный. Девушка продолжила: — И каждое испытание — дар их мудрости. У Пелагеи сын.       Если бы амазонки не были защищены хозяевами Олимпа от страха и панического ужаса, то Персефона упала бы в обморок, но вместо этого она только смотрела на шевелящиеся губы лекарши и пыталась разобрать хоть одно слово. Голова закружилась, и сердце, кажется, остановилось. Неужели насмешка Богов может быть так жестока? По-настоящему беспощадна. Уже четвёртого младенца бедной Пелагеи положат на алтарь этого зловещего для каждого мужчины храма. Как она переживёт это? У неё никогда не будет наследницы, о которой она так мечтала?       А ведь если вспомнить, она была так счастлива в свою первую беременность, буквально летала. Даже пригласила к себе предсказательницу, и когда та увидела на мантике, что будет мальчик, твердила, что это правдой быть не может. Злилась, все дни проводила на стрельбище. Смотря, как в самом центре мишени появляются новые глубокие следы, Персефона понадеялась, что такую силу и настойчивость амазонке придаёт её дочь, ведь мужчины по природе своей слабы и ничтожны. Но вот, спустя девять месяцев, верховная жрица занесла ритуальный кинжал над свёртком белой ткани, из которого кричал младенец.       Через месяц после случившегося на остров заплыло рыбацкое судно с шестью живыми и четырьмя уже умершими от нехватки пресной воды людьми. Так или иначе, закон Зевса один для всех: и для мёртвых, и для живых.       — Если это не знамение, то что? Мои молитвы достигли вершин Олимпа! В этот раз у меня будет дочь, чудесная девочка! — ликовала амазонка, обнимая лучшую подругу, Персефону.       Целых три недели мужчин кормили лучшими блюдами, главные лекарки следили за всем, что попадает на стол пленников. Наивные мужчины думали, что оковы на ногах и роскошь на столе — это такое странное гостеприимство, и только один самый молодой юноша молил о пощаде, осознав, что был последним глупцом, думая, что легенды о великих воительницах всего лишь сказки.       На следующую неделю их привели в шатёр любви, куда приходили все, кто мечтал зачать дитя. Выйдя из него в очередной раз, Пелагея обмолвилась подруге, поправляя длинный подол:       — Отчего это место зовут шатром любви? Разве может быть любовь с мужчиной?       Девушка, по-настоящему влюблённая лишь в науку и Царицу амазонок, как никогда старательно боролась с интересом, не дающем ей покоя, но всё же усадила собеседницу на высокий камень, чтобы расспросить об всём:       — Неужели это настолько мерзко? А тебе было больно?       — Персефона! Думаешь, мне легко говорить о таком?! Как можешь ты спрашивать, после того, через что мне пришлось пройти ради моего ребёнка?!       Пристыженная дева отвернулась, делая вид, что любуется ночным морем, на самом деле, конечно, от смущения. Впрочем, вскоре её энтузиазм вернулся. и она продолжила:       — Прошу тебя! Ты ведь мне подруга! И если когда-либо я решу, что хочу стать матерью, я хочу быть к этому готова, — удивительно, но молчаливая хранительница знаний, вдруг, стала такой разговорчивой, хоть и до сих пор не решалась перестать громко шептать и перейти на свой обычный тон. — Это больно?       Пелагея начала тереть рукоять кинжала, как будто дерево неожиданно покрылось толстым слоем пыли, но в действительности от чистоты оно блестело.       — Ну, когда я была в шатре первый раз — да. Но знаешь, боль в теле ничто, когда тебе приходится заниматься этой грязью ради продолжения рода.       «А я бы представила свою Клеонику, любимую, такую замечательную. С ней, я могла бы вынести даже это».       Видя сомнения подруги, девушка задала новый вопрос, чтобы не дать ей время передумать делиться откровением:       — Я видела в книгах, что их…ну, их гениталии, они совсем другие. Уродливые, огромные. Я не знаю, как можно заниматься любовью с этим, но это правда, что они не одинаковые? Ну, я слышала от стражниц, знаешь, они такие болтушки, что и стержень, и камешки у всех разные. Это правда?       Совсем уже засмущавшаяся, Пелагея подскочила на ноги и принялась нервно ходить из стороны в сторону.       — У первого был около семи дактилей, просто отвратительно, но у того, что сейчас, слава богам, куда меньше.       Невольно представив эту картину, обе амазонки поморщились и дернули плечами, будто на их плащи попали капли грязи.       — Ты не должна этого смущаться, здесь нечего стыдиться. Наверное, так мы платим за нашу силу, долголетие, за способности нашего разума. Знаешь, ведь только амазонки могут знать столько языков, помнить каждую мелочь. Если бы сам Бог грома спросил меня, чтобы я выбрала: создавать из глины новых воительниц, как делают это на Олимпе, но утратить такую память, какая есть у каждой из нас, или оставить всё как есть, но быть вынужденной заниматься этим, я бы не раздумывая выбрала второе.       Вспоминать ту историю сейчас было так больно. Больнее было разве что мысленно возвращаться в те дни, когда трагедия произошла снова. А затем ещё раз. Ливень шёл почти неделю, даже бесстрашная Клеоника на четвёртый день приказала подготовить центр острова к возможному наводнению.       Увидеть подругу после долгой разлуки было ужасно: совсем худая, бледная, она бродила по острову словно призрак, никого в себе не подпуская, ни с кем не разговаривая. Её голос, обычно звонкий и задорный, полный интереса и любви к жизни, стал тихим и глухим. Подобно свече, она таяла на глазах, становилась незаметной в толпе.       — Если бы с тобой случилось такое горе, что могло бы стать тебе опорой, вернуть огонь в твоих глазах? — спросила однажды Персефона, трудясь над портретом своей спутницы.       — Моя радость в тебе, ты знаешь, — Клеоника лучезарно улыбнулась, мечтательно прикрыв глаза, вслушиваясь в чиркание уголька по папирусу. Позирование явно утомило её, но она не подавала виду, чтобы скорее закончить и увидеть результат работы.       — Я задала глупый вопрос, в самом деле, ведь неправильно сравнивать двух совершено разных женщин, — художница задумалась. — Я служу науке и бесконечно предана тебе, а кто-то из нас только и ждёт, чтобы занести меч над обнажённой шеей врага, живёт войной.       — Мы амазонки, мы и есть война.       — Но в то же время мы и есть мир, — девушки широко улыбнулись друг другу, понимая, что снова пришли к теме для бесконечной дискуссии. — Но Пелагея буквально живёт мыслью о ребёнке. И третий раз она будто летит с небес в самый ад. Когда я вижу её, у меня на глазах наворачиваются слёзы.       Позирующая в кресле модель хотела было подняться, чтобы обнять любимую, но была тут же была ею остановлена:       — Сиди, прошу, сиди! Не вставай! Я почти закончила! И поправь одежду, пожалуйста, вот здесь, — девушка жестом указала на плечо. — Да, вот так.       Снова послышался приятный скрежет угля.       — Если она живёт этим, то, может, стоит попытаться ещё раз? — заметив явное непонимание в глазах собеседницы, девушка принялась объяснять. — Но ведь люди, как я знаю, рожают очень много. Мужчины заставляют своих женщин делать это и дюжину раз. Иногда мне кажется, что все девы на самом деле — амазонки, ведь нужно быть настоящей воительницей, чтобы справиться с такой болью. Жаль, что женщины слабого народа не поставят своих мужей-тиранов на колени.       — Но так тиранами станут женщины, ведь нашим законам дано существовать только на Фемискире, только здесь их можно считать поистине мудрыми, ведь здесь Боги нашли их единственно правильными.       Клеоника кивнула:       — Верно, моя мудрая, пытливая Персефона. Наша истина, увы, должна быть только нашей и только здесь, — амазонка поправила золотой венец на голове, сделав паузу. — Но твоя подруга, если она видит смысл своей жизни в материнстве, то может ей стоит попробовать в четвёртый раз? Если в этом её счастье, то за него нужно сражаться.       И Персефона, прислушавшись к совету любимой, стала убеждать подругу бороться, рискнуть в четвёртый раз. О боги, к чему привело её упрямство? Девушка корила себя, буквально ненавидела собственные слова и бесконечно жалела подругу.       — Юнона, Юнона! Прошу, пусти меня к ней, пожалуйста! — увидев главную повитуху, пришедшая в храм бросилась к ней, начав упрашивать. — Я очень прошу тебя, мне бы только увидитесь её, хоть на мгновение, хоть на секунду!       Высокая, беспричинно седая женщина в длинном белом одеяние быстро отмахнулась. Губы её были поджаты, а лоб вдоль и поперёк покрылся морщинами. Не прекращая рассматривать какие-то свитки, она ответила:       — Прости, милая, не могу, она очень слаба сейчас. Не столь телом, сколько душой. Просила никого к ней не впускать.       — Скажи, она возненавидела меня?       Женщина удивленно посмотрела на едва не плачущую деву.       — С чего бы это? Персефона, тебя все любят, глубоко уважают, а ты снова наговариваешь на себя! Твоя подруга действительно плохо себя чувствует, это и понятно, мы все здесь разделяем ее страшную утрату, но твоей вины в этом нет. Иди, милая, ступай, мне еще столько работы нужно сделать, уж не знаю, справлюсь ли до вечера!       Персефона поднесла руку к губам, будто пытаясь скрыть испуг. Увидев это, повитуха заключила в объятия хрупкую деву, аккуратно похлопав по спине:       — Ну, тише-тише. Я передам ей, что ты приходила, а сейчас иди, иди, милая.       — А что с ребёнком? Что с ним будет? — утирая слёзы с щеки, задала бессмысленный вопрос амазонка.       Вместо ответа, женщина кивнула в строну алтаря, который пришедшие жрицы готовили к обряду жертвоприношения.