Лапсус

Мой читатель, должно быть, слышал историю о том, как восемь королей разных карточных мастей получили от своего создателя по «генератору» — волшебному предмету, способному создать всё, что угодно — от величественных замков до сверхъестественных существ, например, единорогов. Некоторые из самопровозглашенных государей воспользовались загадочными черными шарами для исполнения своих заветных желаний — например, правитель по имени Ромео сотворил себе толпу поклонниц, а его валет Феликс построил «страну абсолютного счастья», Фелицию. Были и те, кто жаждал с помощью генератора проводить политические эксперименты и опыты, не имея на то никакой возможности в мире реальном (нашем с вами) и в мире потустороннем, откуда карты родом. Король Пик построил настоящую империю так, как видел правильным. Его трефовый собрат, Куромаку, реализовал свои давние амбиции о строительстве «идеального» (в его понимании) утопического государства Куроград. Жителей создал тоже по своему образу и подобию, сообразительными и трудолюбивыми сынами отечества. Довольно-таки известная легенда, неправда ли? По ее сюжету государей ждали опасности, трудности и конфликты, и, вижу по глазам вашим, вам бы хотелось послушать именно эту историю. Однако мой сегодняшний рассказ не о «лживых богах» и блистательных героях, а об одном маленьком человеке, в чертах которого каждый из вас может найти что-то от себя. Кто-то, я уверена, всплеснет руками и ахнет: «Так это же про меня!», а кто-то хмыкнет, покрутит пальцем у виска и покинет мою скромную обитель, не дочитав до последнего слова. Устраивайтесь поудобнее, мы отправляемся в Куроград и посмотрим за судьбой простого шабашника так, как если бы мы были его старыми друзьями.

Отпусти меня, земля, Я хочу быть ветром Я хочу быть птицей Мне нужно дальше Мне нужно выше!

*** — Поднимай! — заскрипели подъемные краны, загудели краны, заревели мусоросборники. Невысокие коренастые люди юрко проползали под кузовами грузовиков, просачивались между плотными рядами бетономешалок, перепрыгивали через коробки и прикрывали голову руками, когда мимо пролетали кирпичи на крючках железных маятников. Ответственный по бригаде со звучным погонялом «Бериллий» (своим ребятам разрешал звать себя просто Бером, ведь он что-то слышал про то, как переводится это слово с неведомого «аглицкого» языка) поднял обе руки с красными флажками вверх, а потом одним резким движением скрестил штоки вместе. Это означало полную посадку очередной платформы. Строители успели четко выучить все сигналы и довольно улыбнулись, вытирая с серых лбов крупные соленые капли. Долгожданный перекур. — Рэн, тащи бенгальские. — грубовато позвал Бериллий, но в глазах его вспыхивали и гасли веселые искорки. «Бенгальскими» звались любимые сигареты восьмой бригады юго-восточного округа, дешевые и их всегда было много. Прокуренные легкие закоперный своим прощал, а вот пропущенные от похмелья смены — нет. Впрочем, у Бера было прекрасное качество — мягкая строгость и искреннее сочувствие в превосходной пропорции, и работало оно не на пару шотов «экспресса», а на длинный стаканчик заморского капучино — иными словами, эффект сохранялся надолго, до самого окончания смены. Работники искренне любили своего «шефа» и им были невыносимы дни, когда Бериллия растаскивали холеные коричневые воротнички по проверкам и серым коврам (отчетным заседаниям округа, таким же скучным, как ежегодные поздравления вождя с Новым годом). Курорэн, молодой парнишка, на вид лет двадцати (но летоисчисление карточного мира не позволяет нам точно определить его возраст), ловкий и быстрый, умчался за ящиком «драгоценных», чуть не сбив с ног управляющего Куроёцу. Бер добродушно рассмеялся и извиняющимся жестом вскинул ладони, на что его «старый знакомый» надменно фыркнул, сверкнул квадратными стеклами и протянул ответственному планшетку. — Как хорошо, что писать не придется. — усмехнулся вожатый и оставил свою угловатую подпись лёгким росчерком электрического пера. Потом перечитал последний абзац и брови его полезли вверх. Наскоро зажав кнопку «стереть» прежде, чем недовольный Куроёцу забрал свой агрегат обратно, Бер подскочил и гаркнул: — Это что за обдираловка?! — Твои не справились со вчерашней суточной нормой. — будничным тоном ответил клерк, пожав плечами так, будто его происходящее совершенно не касалось. — У Такэ была температура, как ты представляешь, чтоб я его, в ноябрьский дубняк, спровадил норму отрабатывать? В своем уме, Ё? — возмутился Бер, но на самом деле он всё прекрасно понимал, и про шабашку, и про регламент, и про Ёцу. Последний отвел взгляд. — Не я устанавливал правила, Курогане. Сверху пришло распоряжение неделю назад, мы и так не успеваем по срокам на зиму. — А мне кажется, что мы очень даже успеваем, даже перерабатываем. Ты же ближе к «свету», может поговоришь об этом со своими, м? — с надеждой спросил мужчина, тряхнул головой, и любимая мягкая кэпи сползла немного набок — того гляди свалится, да прямо на бетонные ошметки. Настал черед Куроёцу возмущаться. — Тебе надо — ты и проси! Нечего меня в свою борьбу за добро и справедливость вплетать. — Мы на одном курсе отбора числились, Ё. — расстроенно напомнил Бер, стащив портновскую работу с потной грязной головы — Знаю. Знаю, как и знаю то, что если бы не твоя… Не твой «дефект», ты бы уже давно заседал в серых палатах по левую руку от самого Куромаку, но понимаешь… — Ёцу помедлил, раздумывая, что бы добавить, но потом рукой махнул. — Думаешь, мне легко? Курогане поджал губы и шаркнул сапогом по просыпанному в ажитации гравию. Как раз в самый напряженный натянувшийся момент сосредоточенного молчания, к двум молодым людям подбежал Рэн и протянул по сигаретке. Бер спросил одними губами «будешь?», глаза его улыбались. Ёцу смущенно принял затяжку и чиркнул дорогим запальником из нержавеющей стали. Потом запалил «заряд» приятелю. Бериллий довольно выдохнул дым и с истинно сукхаватским спокойствием, несвойственным приличному куроградцу, вернул подпись на место. — Другой бы заново расписался. — удивленно заметил Куроёцу. — А мне лень время тратить. Ты и так сократил мой священный перекур, забирай свои бумажки и проваливай. — вожатый беззлобно прогнал друга и тот подчинился, пропустив по тихому смешку. Куроёцу остановился у самых ворот, точно что-то забыл. Прикоснулся к железу и раздражённо отнял руку — ошпарило статикой. Повернулся, подбоченившись, поправив опостылевший галстук, и, как бы невзначай, известил: — Бер, тебя Кёко дома ждёт. Заканчивай со сменой и возвращайся. Кёко. Для Бера в этом имени отозвалось все его сумрачное прошлое. Сколько себя помнил, всегда оно было на устах. Перед сном, как молитва, утром, как аффирмация. В последнее время все реже и реже воспоминания бередили пожившего шабашника, но, как часто бывает — заденешь незаметным заусенцем шерстяную шинель, и прострелит лёгкой болью. Боль эта приятна. Курогане улыбнулся и натянул кэпи покрепче на черепушку. Пепельные пряди, влажные от пота, подсохли, и в отражении декоративного гранита отразилась в общем-то ещё «ничего такая» физиономия. Даже бриться не придется, по крайней мере пока. — Грамодяне, по «помпушкам»! — помпушками Бер ласково называл отдельные ярусы строящегося дома, чуть выступающие один над другим. — Чем быстрее закончим, тем скорее освободимся, гениальное правило, которое никогда не подводило. Ну, к бою! *** Кёко действительно вернулась. Спустя год работы «принеси-подай» в посольской миссии затосковала по родине. Она объездила пол-Фелиции и на третьей провинции страшно захотела домой. О ее приходе стало всем известно, когда из тонких стен небольшой коммунальной квартиры послышались знакомые многим куроградцам с детства слова. Это была песня для правильного морального воспитания детей второго поколения жителей Курограда, нынешних пионеров. Ее пели и «взрослые» — незатейливый ритм и подобострастные реплики, западающие в душу. Однако чаще и отчаяннее других ее пела Кёко — Кёко, не оставившая свои отроческие мечты, которым предавалась чуть ли не сразу после своего создания. Она тоже была одной из тех, кого породил генератор вождя, и Курогане, на чьей квартире она сейчас наводила порядок, был первым, кого увидела рядом, открыв свои глаза и сделав первый самостоятельный вдох. Обычно такие дружбы долго не длились — новых людей распределяли по разным районам и курсам, после тестирования — по разным профессиям, но исключения лишь подтверждают правило. Бериллий отпросился со службы пораньше и не остался на пятничную пьянку. Его ожидали более важные «дела». Одно из них сейчас расстилало фелицийскую скатерть на квадратном пожившем столе времен еще прекуроградских, и взволнованно поправляло ровную прическу. «И с чего я так волнуюсь?» — подумала Кёко. «И почему я так замельтешил?» — размышлял Бер, цепляясь за рыжую ручку трамвая. На его место спустя пару остановок от шабашки села милая маленькая девочка с двумя смешными серыми хвостиками. В руках держала толстенный справочник «Сделай сам». Мужчина подмигнул малышке, и та по-пионерски отдала честь. Черные воротнички из внутренних дел удивленно и как-то даже подозрительно взглянули на вежливого пассажира, но комментариев давать не стали, на их счастье. Обычно в Курограде дети уступали места старшим, тем самым выражая Конфуцианскую сыновнюю почтительность (ей в программном документе страны Куромаку отдали почетную седьмую главу), но Бер всегда был не совсем обычным куроградцем. Это началось еще с его дефекта — погрешности генератора, определившей его жизнь. Или, по крайней мере, так считал сам Курогане. Раздался монотонный голос кондуктора: [Остановка: «3-й хлебокомбинат». Следующая остановка…] — Ну, не хворай, малютка. Дядя поскакал. — попрощавшись с восторженной девочкой, Бериллий выскочил на вечно сухой тротуар и поспешил к дому, расположенному в трехстах метрах от хлебокомбината. Запах свежей выпечки, впрочем, денно и нощно стоял такой, что настроение поневоле сохранялось приподнятое, и Бер решительно не понимал, отчего его соседи, с хорошими местами в центральных офисах, выглядят снулыми. Пройти мимо главной районной булочной не смог. Да и повод был потратить жалкие пару кредитов на набор ковришек в форме трехлистников и звездочек. Последние нравились Курогане больше прочих — у них всегда были подсохшие острые кончики, которые хрустели и их можно было обмакнуть в сгущенку — для «аппетиту». Бер один раз показал коллегам этот способ («ну пальчики оближешь!»), и с тех пор вся его бригада только так звезды и ела. Кёко же больше нравились округлые лепестки клевера. В ее доме была маленькая теплица, в которой она выращивала «кашку» и другие полевые цветы. Тянуло всё-таки её что-то к миру иному, зеленому и свежему, такому непохожему на серый и сумрачный Куроград из стали и булата. Звякнул маленький квадратный замок, заскрипели петли, зашуршали армейские ботинки на резиновом коврике. Надпись «товарищ, вытри ноги» нельзя было перешагнуть. Прихожую заполнил медово-пшеничный аромат свеженьких ковришек. Отголоски его донеслись и до Кёко, взбудораженной и напряженной до предела. Курогане пришел. — Э-э… Кёко, ты дома? — позвал Курогане, больше для самоуспокоения — логичная часть его искусственного мозга намекала, что второй ключ от входной был только у старой знакомой. Да и ботинки вон стояли… Неужто опять прибиралась? — Кёко, ну зачем ты, а? Я бы и сам разобрался, фу ты ну ты… — Разобрался бы он, как же. — в узком коридорчике типовой квартиры показалось знакомое, почти родное лицо. В глазах молодой женщины застыли слезы, однако Бер решил из вежливости и скромности не акцентировать на том внимание. Сам тоже… Чертовски соскучился. — Даже не обнимешь свою подругу? — Я грязный как трубочист, а у тебя платье новое. — добродушно усмехнулся Бер, скидывая с себя кожанку и жилетку. — Дай раздеться. И кстати… Бериллий отчего-то смутился, отводя взгляд к зеркалу. Ядро его карты пропустило пару ударов. Соседям наверняка кажется, что они сто лет как женаты, и вообще дети в пансионате учатся, если не внуки. Постоянно ходили толки и слухи, но Курогане старался на них не обращать никакого внимания. Они с Кёко — просто друзья. Он уважает и ценит свою подругу за лучшие черты ее волевого характера. К тому же, что ей с шабашником на минимальную заработную плату семью заводить. Это было бы глупо и не по-товарищески. Но всё же не мог не сказать. — … тебе идёт. Кёко вспыхнула, сморгнула выступившую влагу, и засуетилась. Только Курогане, её лучший друг, никогда не оставлял ее костюмы без внимания. Однослуживцы, любовник, знакомые и редкие гости — никому никогда не было никакого дела. Эта мысль лишь запутывала и без того сложную задачу их отношений с тремя неизвестными. — Проходи уже. — Приглашаешь меня в собственный дом? — Какой же ты придира. — Мы все, рожденные из генератора вождя, в чем-то придирчивы, не находишь? Кёко улыбнулась. Да, Бер зрит в корень — впрочем, как и всегда. Женщина села за накрытый чистый стол, откупорила бутылку теплого фелицийского вина и аккуратно разлила по бокалам. За короткий миг до прихода Курогане вся извелась, даже перед первым собеседованием так себя не вела. Друг тоже примостился рядом, размял уставшие мощные плечи и откинулся на скрипучую спинку деревянного стула. В красном углу — часы с кукушкой. Портрет вождя. Пара алых значков с потрескавшейся эмалью. Ленточка. Чья-то медаль. — Что происходит с вещами, когда хозяева уходят? — вдруг спросил шабашник, с нежностью оглядывая свой «алтарь». Кёко бесшумно поставила бутылку и удивлённо уставилась на товарища. Меланхолия не была ему свойственна. Не то, чтобы Бериллий смотрел в яркое светлое будущее и горел этим — он горел, чтобы светить. Никак не жарить пламенем революции. — Продают, отдают, ломают… По всякому. — как-то нерешительно резюмировала Кёко и прежде, чем Курогане развил тему дальше, перевела разговор в иное русло. — Ты принес коврижки? Бер сначала не понял, а потом вскочил, чуть не снеся коленом столешницу, и бросился в прихожую. Кёко разразилась лёгким, радостным смехом. Давно так не смеялась — и от того на душе слегчало. — Забыл, забыл совсем, идиот! — гаркнул Бериллий, когда вернулся, и помянул троян всуе, приложившись лбом о неблагополучный косяк двери. Слишком высокий для обычного куроградского жителя — поэтому и прибил кожаную набойку, ибо знал, что обязательно встретится с ней страстным поцелуем снова. — Коврижки-то! Вот дурень. Кёко никак не могла отсмеяться, и смех ее заставлял Курогане думать, как же сильно он скучал. Скучал по таким вечерам, когда они с подругой могли просто сесть и помолчать, а потом вдруг услышать на улице знакомый голос и залиться смехом, начать рассказывать отменные байки про друзей и знакомых из совершенно разных миров такого большого города. — Сколько зим, а, Курогане? — прошептала женщина и пригубила бокал. — Давно мы с тобой вот так не… — То верно. Но вообще одна полная, с хвостиком. Кушай. В форме трехлистников вот здесь, сейчас они правда вместо сгущенки внутрь какую-то дурь начали класть… — посланница взяла коврижку в аккуратные, хрупкие ладони, и осторожно отломила кончик. В мягкой проплешине показалась тягучая капля темного шоколада. — Это же шоколад, Бер. — снисходительно улыбнулась Кёко и медленно запустила кусочек в рот. Чтобы не засмотреться, Курогане занялся бутылкой. — Тебе не нравится? — Не распробовал. — Ты всегда таким был. Ко всему нужен основательный подход, да? — куроградка протянула руку к собеседнику: то ли просто коснуться хотела, то ли смахнуть навязчивую пылинку с его плеча, в истинно трефовом перфекционизме. Не сделала ни того, ни другого. Лишь снова задумалась, и замолчала так, пока сам Бер не возобновил разговор. — Как твои успехи… С письмами? Прозвенели часы, завибрировало от ветра окно. Форточка с громким лязгом распахнулась, и впустила сильный поток ледяного вечернего воздуха. Ноябрь никого не щадит. Кёко боялась и ждала этого вопроса. И вот сейчас, когда тот наконец прозвучал, поняла, что не может найти ответа, который бы устроил ее саму. Недостаточно старалась, но все же многократно пыталась? Или недостаточно пыталась, чтобы там, сверху, кто-то всё-таки услышал? Что она вообще сделала для своей мечты, кроме этих никому не нужных писем? Что ещё могла бы предпринять? — Я… — Не ответили, да? Ни на одно? — с искренним сочувствием уточнил Курогане и накрыл дрогнувшую ладонь подруги своей. — Нет, почему же, они отвечали, они все правильно делали, они… — дыхание зашлось, в глазах зарезало, будто она опять новорожденная, и мир такой новый, страшный, непонятный, и снова только Бер рядом во всем этом безумии. Кёко больше не пыталась сдерживать редкие слезы в его присутствии. Знала, что не осудит, знала, что поймет и примет так, как если бы больно было ему. Ведь Курогане и правда всегда такой. Курогане не стерпел. Шабашник привлек посланницу к себе и заключил в осторожные, неловкие объятия. Смотреть на то, как Кёко льет слезы из-за сухих косных бюрократов было выше его сил. Бер покачал головой на робкие протесты, и начал покачиваться из стороны в сторону, так, будто утешал несчастного ребенка. Монотонные движения влево и вправо, алые всполохи ковра перед глазами и запах хлеба под тихие отзвуки соседского радио — и дыхание выровнялось, боль отступила, на место ей пришла приятная усталость. — Спасибо, что ты есть. — с чувством произнесла Кёко, зная, что её призрачный шепот услышат, даже если он останется без ответа. — Да ну, что ты… Я бы мог сделать больше. — с какой-то незнакомой себе самому уверенностью ответил Бериллий, и он имел в виду именно это — если для Кёко, то он постарается. И даже то, что он простой строитель, один из сотен таких же… Выход, как считал Курогане, в любом случае есть. Нужно лишь вернуться в начало и попробовать еще раз, но по-другому. По-другому?.. — Кёко. — вдруг начал Бер так, будто на него снизошло озарение, или просветление, кому как больше нравится. — А что тебе отвечали? Может, есть подсказка, как сделать иначе? Куроградка отстранилась и промокнула потекшую дешевую тушь старым платком. На изнанке поблескивала вышитая серебряной нитью звездочка революции. Посланница взглянула на неё удрученно и от безысходности в ее глазах Беру импульсивно хотелось рычать. В нервном нетерпении Бериллий снова откупорил бутылку, подлил в свой бокал до самых краев и осушил парой крупных глотков. Кёко достала одно из писем из своей дорожной почтовой сумки, и пропустила пару скверных слов, когда ржавая молния снова закусила грубую отделку. Девушка повозилась немного с застежкой, да так и бросила, не закрыв — не до того сейчас. Дрожащими пальцами и колотящимся сердцем развернула серый конверт (для бюллетеней и повесток) и протянула Курогане, мол, читай, раз вызвался. Шабашник задумчиво пощипал небритый подбородок, пробегая глазами по строчкам, пока не нашел корня проблемы. — Вот скоты. — страстно выдохнул Бериллий и бросил заказное на стол. Бумага прочертила в воздухе сальто и неряшливо приземлилась прямо на сахарницу, накрыв её тонким куполом. Мухе это не понравилось. — Скоты. — только и молвила Кёко, соглашаясь. Лучшего определения просто не найти. Двое замолчали: теперь каждый охвачен своими какими-то тяжелыми думами. Гостья размышляла, не сболтнула ли другу лишнего, ну а друг напряг все свои синапсы, чтобы найти хоть какое-то решение. Выдержав долгую многозначительную тишину, куроградка всё же решилась на свою горькую исповедь. Не Зонтопия, не священник, а серо-бурый град со своими жестокими законами. — Бер, я… Оставь это, пустое. Я уже все решила. — Курогане тут же отпустил ежик своих пепельных волос и был весь внимание. — Знаешь, не всем мечтам суждено сбыться. Бывают такие мечты, которые ты видишь во сне, но прекрасно понимашь, что лучше синица в руке, чем журавль в небе. Рано или поздно, но все мы оставляем отроческие грезы и опускаемся на землю. Я… больше не буду им ничего писать. Меня определили на должность заведующей четвертого отдела коммуникаций, порадуйся за меня, похвали — и я всем вполне довольна. Ну а эти причуды… Уж прости мне их, Бер. Всё, я взяла себя в руки, и больше не… — Ты что, сдаешься…? Курогане смотрел так, будто Кёко только что вынесла ему смертный приговор. Почему она так изменилась? Мужчина прекрасно помнил свою подругу в день их «рождения», в тот самый вечер, когда оба не попали на свои трамваи и «ждали первого встречного», пока тусклое розовое солнце догорало где-то за высоким шпилем первой (и на тот момент единственной) куроградской высотки. Они тогда обменялись обещаниями, что обязательно сделают все для этого чудесного города, их породившего, и что в голову возьмут, то никогда и ни за что не отпустят. А что же теперь? Умная, способная, старательная Кёко готова погаснуть, и всё только потому, что стадо седых баранов не принимает в свои ряды женщин? Если Бер пустит это на самотёк, останется ли что-то от его подруги, или она сольется с коричневой безликой толпой, и будет жить от понедельника к воскресенью самой обычной жизнью, которую так ненавидит? — Ты этого действительно хочешь? — голос Курогане дрожал. От этой безбашенной искренности хотелось то ли плакать, то ли смеяться. Гостья знала, что Бериллий как никогда серьёзен, и он на самом деле испугался за чужую жалкую мечту. Последнее, похоже, озвучила, сама того не заметив. — Бер, пойми меня правильно… Ту мечту я хотела достичь своими силами, но объективно если рассудить, то это невозможно. Законы и устои здесь слишком строгие. Вряд ли они изменятся в ближайшее время. Нет никого, кто бы захотел их изменить. — Я хочу. — просто, безыскусно и честно ответил Курогане, не пряча глаза, не отворачиваясь, рук не заламывая — он был открыт как книга, которую держал на своем письменном столе и никогда не убирал далеко. Это была «Теория формаций», написанная самим вождем. Она служила Беру личным молитвословом, и мотивировала его продолжать делать то, что он делает. Кёко покачала головой. — Бер, ты не можешь стать чиновником. — Чем же я плох? Али лицом не вышел? Или плясать под дудку не обучен? Говорю вроде не плохо, ребята, вон, заслушиваются. Что еще чиновнику надо? Бумажки заполнять, ну так это… В этом и был тот самый тупик, прорваться сквозь который не получалось. Его личное «Обстоятельство непреодолимой силы». Бериллий старался уходить с головой в работу, чтобы не думать о «дефекте», и у него получалось — кураж товарищей захватывал его, и Бер не замечал мимо пробегающих дней. Однако это было всё равно, что прятать голову в строительный песок — бессмысленно и глупо, а принять себя до конца так и не смог. — Вот оно. — торжествующе констатировала Кёко, губы ее чуть подрагивали. — Ты дисграфик, Бер. Где канцелярская должность, и где ты — как до Луны пешком. Знаешь, если бы ты действительно мог исполнить мою мечту, я бы обратилась к тебе первому за помощью. Я бы не сдалась. Однако ты мой единственный друг, и именно у тебя, из всего Курограда, такая проблема. Не ирония ли? — Если я буду пытаться вместе с тобой… ты не бросишь писать письма? — Курогане, ты будто меня не слышишь, или не хочешь слышать! Это бесполезно, не заставляй меня повторять это сно… — Кёко, которую я запомнил, никогда бы не опустила руки! — закричал Бер, и поднялся, но так резко, что стул его с оглушительным грохотом приземлился на серую плитку. Но было чертовски всё равно. — Если ты не можешь, то кто, если не ты? Подумай, если бы ты забралась на вершину, ты бы всеми пыталась удержать это место, правда? Ты бы исполнила все свои благородные замыслы, и только представь — женщина, да, женщина! Первая женщина в госаппарате! — Бер… Бериллий подошел к подруге и крепко взял ту за плечи, заставив испуганно взглянуть на себя. — Кёко… Пойми, неважно, как ты это сделаешь, важен результат. Твой пример будет примером не только для всех куроградских женщин, но и для всей страны. И уже ты будешь протягивать им, молодым, свои руки, когда придет время. Если ты решишь пытаться дальше одна, я буду счастлив, я буду болеть за тебя. Если тебе нужно мое плечо, чтобы на него опереться — я здесь для тебя. Скажи, что я должен сделать, и я сделаю. — глаза Курогане светились мягким, но живым огоньком. Кёко уверовала, и теперь уже она цеплялась своими аккуратными пальцами за мощные плечи, отвечая на зов своего сердца. — Я… Я не уверена, что смогу продолжить одна. Ты мне нужен. — Кёко спрятала лицо в мягком хлопке рабочей рубашки. — Ты правда готов пойти на такое? Но что если тебя осудят? Бер, ладно, что там я, но ты же такой хороший… Курогане улыбнулся и покачал головой. Возможно, именно потому, что он «такой хороший», в нем так и вскипает жажда что-то менять. Не стал задумываться, а нужно ли это ему самому? Нет, о таком Бериллий никогда не думал. У куроградцев, в общем-то, со всеми возможными отклонениями, была одна «прошивка» — всё для других, ничего для себя. Бер трактовал её немного иначе: если другим хорошо, то и ему приятно. Они стояли так еще пару долгих минут. — Что я должен сделать? Расскажи мне, Кёко. — попросил Курогане и отстранился, медленно, неохотно, оставляя пространство для маневра, если вдруг его подруге захочется… Но та тут же посерьезнела и заняла свой стул. Бер оккупировал свой. — Нужно попасть в партию. Для этого необходимо стать кандидатом. Чтобы стать кандидатом, есть два условия. Первое — рекомендация от двух партийных работников* за особые заслуги перед Куроградом и активную рабочую и внерабочую деятельность, второе — и самое сложное для нас — письменный и устный экзамены. Если вопросы для рукописного теста еще найти можно, я пообщаюсь с коллегами на этот счет, то как проходит собеседование… Это всегда держится в строжайшем секрете. Может произойти что угодно. — Кёко сложила руки на коленях и Курогане заметил, как дрожат ее хрупкие пальцы. Сам он, почему-то, абсолютно не беспокоился. Даже если у него, после всех попыток, не сложится, то что он может потерять? Шабашка с трудотрядами и так самая нижняя ступень, с нее точно не выгонят. — Я понял. Я буду искать партрабов на стройке, получается? — уточнил мужчина, и набил рот сладкой коврижкой — аппетит почему-то вернулся. — Одного точно нужно поймать там — и он должен давно и долго знать тебя лично. Другого же, в общем-то, необязательно, но перед незнакомцем придется выслужиться — сейчас чужаков привечают нехотя, и произвести впечатление с каждым годом всё сложнее. — Кёко хихикнула, заметив большую кляксу шоколада на правой шершавой щеке своего ненаглядного друга. Ласково прикоснулась платком, и Бер ощутил жар за ушами. — Кёко, я… — сейчас он точно решится. Нужно ведь хотя бы попробовать? Подруга замерла в ожидании ответа. Очень осторожно отвела руку, решив, что подобная вольность оскорбила товарища. Если Курогане чего-то и боялся, то этих миндалевидных серых глаз, искреннего участия во взгляде — боялся, что оно сменится жалостью, которую Бер презирал всей своей душой. Посему молчал, молчал трусливо, даже когда нужные слова завертелись на языке, а правильные интонации сами пришли на ум. И всё же, как писал вождь, в жизни каждого случается точка невозврата, подходить к которой следует с особой осторожностью. Их государь знал, о чем пишет, в том Курогане был полностью уверен. — Нет, ничего. Извини, потом. — хотел сказать, что «из головы выпорхнуло», но вспомнил, что врать не обучен, и не стал даже стараться. Кёко повела плечами. Потом так потом. — Так с чего мы начнем?.. *** На следующее утро Бер не пошел в шабашку. Это было странно и очень скоро стало предметом для самых красочных слухов, ведь начальник бригады приходил на работу в любой день, в любую погоду, под страхом смерти и с курошниковым у виска. Последнее, конечно, шутка, но в каждой шутке… Курогане потоптался у дверей партотдела юго-восточной строительной компании, покурил, выбросил окурок, недокинул до мусорки, поднял, соскреб пепел с асфальта, положил в пепельницу, вдохнул, выдохнул… — Бер! — Куроёцу выбежал из парадной, в дорогом по государственным меркам легком пальто и с аккуратным тонким скоросшивателем за пазухой. Лицо его на мгновение озарилось радостной улыбкой, но когда стало ясно, что Курогане давит лыбу в ответ, его товарищ с курсов тут же насупился, подбоченился, и принял самый важный вид. Мимо пробежали молодые куроградцы, отдали честь и скрылись за тяжелыми дверями, заливаясь смехом. Конечно, Ёцу принял на свой счет: значит права была Мики из бухучета, что квадратные очки ему не к лицу! — Они не над тобой, Ё. — Думаешь не знаю? Второе поколение такое безалаберное! Мы за ним должны строже следить, в их кругах свободомыслие, как нынче говорят, крепчает. Не считаешь? — Мм. — неопределенно промычал строитель, и предложил бенгальские. Ёцу охотно взял одну, но когда вышел начальник, тут же спрятал и вытянулся по струнке. Побелел, окосел, окривел. Шагнул ближе к Бериллию и задергался так, словно черта из табакерки увидел, или гомосексуала-эксбициониста в стенах сладострастной Вероны. Но тот, кто шагнул по гладким идеально чистым ступеням был не черт, и даже не веронец (которых не могло быть по определению, если мы, конечно, не говорим о Ромео) — никто иной, как правая рука самого вождя, полковник Курон, глава дипломатической службы и мэр южных секторов полиса. — Да чего ты, ну? Здравия желаю. — добродушно произнес Бериллий и с легким сердцем отдал честь. Первый из подданных остановился, повернулся, изучающе осмотрел шабашника с ног до головы. И узнал, конечно. — Будете сигаретку? Куроёцу обеими руками вцепился в перила, ведь решил, что ноги его не удержат. Бер, идиот, головы тебе не сносить! И ему, похоже, тоже. Курогане же сделал пару уверенных шагов вперед и протянул свою пачку так, будто перед ним не представитель высшей власти, а старый хороший знакомый. Курон кивнул, тихо поблагодарил, и взял одну. Бер расплылся в улыбке — такая искренняя радость подкупала. Ёцу смотрел на друга как на чудо, и не знал, радоваться за него или же наоборот. С таким отношением к жизни долго не живут. Гонец отдал честь и выскочил на проезжую часть. Там его уже ждал тонированный внедорожник со звездами на багажном отсеке. Кто был за рулем Беру не удалось разглядеть, но тот особо и не пытался. Каждому своё место, каждому своё дело. — Ёцу, я вообще пообщаться пришел. У тебя найдется минутка? — и после такого демарша разве можно отказать? Курон устроился на пассажирском сиденье, не убирая ладони от виска. По левую руку от него сидел задумчивый и серьезный трефовый король Куромаку, «отец» и создатель всех куроградцев. Машина не тронулась с места, никто в салоне не вымолвил ни слова. Вождь долго и пристально провожал двух своих экспериментальных объектов взглядом, пока те не скрылись в высотке, и лишь тогда завел двигатель. — Это Курогане, верно? — Всё так, товарищ Куромаку. Тот, что с дефектом. — Ты задержался на три минуты сорок пять секунд. — ровным голосом заметил шеф, не меняя тона. Со своими подданными он был всегда спокоен — они для него материал для наблюдений, и любого можно заменить, если объект перестанет исполнять определенную ему функцию. — Что можешь сказать в свое оправдание? — Не стану оправдываться. — И это правильно. Герои нашей истории ещё успеют обменяться любезностями, а мы пока подождем. Замечу лишь, что для Куромаку та четверть от часа, что он прождал своего гонца в салоне, не показалась вечностью — то было время очень интересных наблюдений.