Чудовища Мэшвилла

      Я мечтал быть психиатром с самого детства. Собственно, отец меня к этому и готовил, а я с радостью брался за учёбу. Не было ничего лучше похвалы от моего кумира с малых лет: я хотел быть, как отец, даже, наверное, стать им.       С возрастом это не менялось. В подростковые годы я никогда ему не перечил, а делал то, что он скажет. Я спокойно относился к тому, что происходит ночью. Эдакий семейный секрет, который для меня, для матери и Финна был тогда нормой. Конечно, отцы других детей не превращаются в какое-то существо, ломая при этом себе кости и извергая чёрную жидкость. Никто из них не заставляет детей замереть, не управляет каждым движением, никто из них не пугает мать их детей, только для развлечения. Он был своеобразным человеком, если это можно так назвать, но я никогда его не ненавидел за это. Наоборот, моё уважение к нему росло. Я относился к этому, как к болезни или инвалидности, и, несмотря на это, Винфорд стал отличным психиатром, сколотил и приумножил своё состояние, при этом умудрившись не растерять его в нашей экономике, и открыл лечебницу. Как он так сделал? Я без понятия.       Он не сразу начал пропадать там. Поначалу, он нанимал обычных людей, но что-то пошло не так: по его словам, он по ошибке нанял полных придурков, поэтому решил взять всё в свои руки. С этого начались проблемы, иногда он даже строчки не писал, ни матери, ни Финну, ни мне.       А потом, наступила практика. Лучшим решением для меня было поехать в Мэшвилл, где я остался. Мне было, по началу, даже тяжелее, чем Финну. Ему вообще, по сравнению со мной, достаточно хорошо живётся. Но, будь отец здесь, он бы ему определённо устроил взбучку.       Он меня гонял каждый день, критиковал каждое моё движение, спасибо, что не оскорблял. За это я благодарен ему: по-другому я бы просто ничего не узнал. Это сейчас Финн думает, что я к нему строг, но на деле ему многое спускается с рук, и сейчас в том числе. Но вот мне было гораздо тяжелее, а я же справился. Я ж Кальтенбреннер.       Сначала, я не видел в пациентах ничего странного: во многом потому, что отец выгонял меня из больницы до отбоя. Но я начинал догадываться ещё тогда, что происходит нечто странное, но окончательно понял это уже на работе. Мне хотелось остаться здесь даже после учёбы — наверное, не лучшее моё решение, но есть свои плюсы: я гарантированно мог дойти до верхушки, улучшить эту лечебницу, и очень скоро я действительно начал предлагать дельные идеи отцу. На какие-то он просто смеялся, а другие он даже рассматривал. Проходило какое-то время, я забывал о том, что предложил, и тут же отец делал ровно то же самое, что я и говорил ранее. Но зачем об этом спорить? Это отец, причём он тут главный, и решать, конечно же, только ему.       Затем я стал оставаться на ночь и вот тогда я понял все особенности этого места. Меня сначала напугали коридорные лабиринты на верхних этажах, потом я начал слышать чавканье и душераздирающие рыдания. А потом я увидел пациентов, какими бывают они ночью…       Конечно же, я паниковал! Отец мне нихрена не объяснил и оставил среди них! Но очень быстро я понял, что они практически, как он. Они, конечно, отличаются своим видом и разными силами, но суть одна: в обращении.       Потом отец нехотя мне объяснял, в чём суть. Как обращаться к ним. И постепенно, я перестал видеть обычных пациентов, то бишь людей. Я видел просто животных, которых нужно усмирить. И, на самом деле, это у меня осталось: пока они не станут нормальными, пусть и потрёпанными жизнью, людьми, я не увижу ничего, кроме чудовищ, желающих либо сожрать чего покрупнее, либо просто убить, без всякой на то причины. И в том, и в ином случае, они утопают в безумии и исполнении низменных прихотей, что им навязал отец, и, отчасти, я, поддерживая это в желании показать, что я компетентный, что я смогу выдержать любой стресс, даже будучи окружёнными такими существами… И, за все эти заслуги, я плачу по сей день.       Я не знаю, зачем, но Винфорд проводил над ними эксперименты. Из тех, что я видел и даже лично участвовал, я ярче всего помню его эксперимент с голодовкой. Ночью, когда им выдавали ещё нормальное питание, он вкалывал им героин. Потом вкалывал его при одном лишь виде еды. Затем — при виде медсестёр и санитаров. Постепенно, они начинали привыкать к этому. Я до сих пор не совсем понимаю, как этот наркотик действует именно на монстрах, но это привело к выросшему голоду среди них. К ассоциации, что привела в дальнейшем к такому. В общем-то, отношение к ним было не лучше, чем к собакам. А потом стало ещё хуже, что мне не хочется описывать, но мне это надо, для моего же понимания. Возможно, таким образом, я смогу избавиться от этого груза…       Он набирал людей, обычных людей, что не обращались ночью в чудовищ. Они просто были способом заработать и провести ещё одни эксперименты, эдакие игрища на выживание. Благодаря этому, очень скоро открылось и детское отделение психиатрической клиники Мэшвилла. Я не знал, что там происходило, и сейчас мне известно всего ничего об этом месте, но им управлял и до сих пор управляет друг и товарищ Винфорда, доктор Харви Кроуфорд. Оттуда же прислали доктора Петерсона, и, по началу, я относился к нему хорошо, пока не увидел, как он бьёт одну из пациенток. Я его отчитал, пока никто не видел, но он лишь отмахнулся и посмеялся надо мной. А потом, я узнал от одной из тогда ещё живых медсестёр, что он педофил, и его мерзостные порывы привели к смерти мальчика. Тогда я перестал с ним общаться, рассказал об этом отцу, который, удивительно, но сблизился с этим уродом, наверное, из-за его лести. И Винфорд меня не послушал. А я боялся: они вдруг начали ездить в наш отчий дом. Я до сих пор не понимаю, зачем, и Винфорда предупреждали не раз, но его желание закрыть на всё глаза было очень опасным. И я предупредил Финна, о Петерсоне, просто на всякий случай.       Я не люблю говорить о предчувствии, шестом чувстве и всяком таком, но в тот момент я действительно беспокоился. Петерсону просто нельзя было доверять, а, учитывая наивность Финна, этот ублюдок с лёгкостью мог бы воспользоваться этим. Но я не могу представить этого, в самом деле. Я не хочу для него чего-то подобного, тем более узнавать, что он мог от меня это скрыть. Нет, нет, это невозможно, я знаю.       Зато, после последнего визита, отношения Петерсона и Кальтенбреннеров сильно изменились. Отец запер Петерсона, сказал называть его теперь Тедом, пинать, когда бы он ни скулил. Что бы ни сделал Петерсон, это не то, что разозлило Винфорда, а скорее дало топливо его безумию. Каждый раз, проходя мимо той комнаты, я слышал его безумный смех и рыдания Теда. Винфорд выходил оттуда весёлый, странно вдохновлённый, кружился и что-то напевал из старых пластинок своей юности.       Он мне говорил: — Вольфганг, мой мальчик, гордись папой! Да ладно, можешь гордиться и собой! Нас ждут великие дела, открытия, ты понимаешь? Я не просто выращу чудовище… Я создам его!       И удалялся, вприпрыжку, оставляя меня в ужасе и отвращении при мысли о его новом, будущем эксперименте…       Винфорд был активным и оживлённым в лечебнице, особенно в лаборатории, зато, приезжая домой, становился гораздо более спокойным, тихим. Возможно, он вёл себя так только ради нашей матери. Она, в своё время, натерпелась с ним всякого, а после, когда он стал пропадать в Мэшвилле, она стала заметно меньше любить его. Винфорда это не волновало, конечно, зато мать волновало. Поэтому она закрывала дверь перед его носом, а тот сидел в саду, иногда даже ночевал там. И, вообще-то, ни разу не жаловался! Он даже нисколько не злился на неё. И он не выглядел огорчённым в последние годы своей жизни, ведь у него всегда была лаборатория, где он мог оторваться по полной, дать волю своим безумствам и оставить меня разбираться с их последствиями…       Был у нас пациент, Майк. Днём он был миловидным парнишкой, который обожал играться с водой. Умом он был схож с двухлетним ребёнком при том, что ему было двадцать пять. Просто какой-то лучик солнца, ей-Богу. Конечно, пока он не чудовище.       Переведённого из детского отделения пациента Майк интересовал особенно сильно: они даже сдружились, пускай ни о чём не разговаривали.       Ночью, конечно, Майк был отвратительным, чем-то вроде многоножки. Он был быстрым, опасным, мог нанести действительно смертельные раны. Но его недостаток был в том, что, несмотря на глаза, усыпанные, как прыщи, по всему его телу, он совершенно не мог ориентироваться в пространстве. Винфорд при мне отрезал по чуть-чуть его ноги, медленно и осторожно, в моих ушах до сих пор стоит этот ужасный хлюпающий звук и визг Майка. Винфорд говорил, что хотел узнать, могут ли чудовища регенерировать свои потерянные конечности или же заменить их чем-то другим. Как оказалось, не могут. О чём он вообще думал? Что это как у саламандр с их хвостами, или что? С чего он вообще решил, что так… Да хрен с ним.       Клаус был тем, кто мог бы убить Винфорда, если бы не его тупость. Он был быстр, настолько, что я не мог разглядеть его. Клаус только мог уходить от отца, отбегать всякий раз, когда он подходил к нему, но, собственно, конец его печален. Он и был съеден заживо, просто потому, что ему так захотелось.       Вскоре отец стал набирать ещё больше людей и заставлять меня заниматься этим. Спорить было бесполезно: Винфорд просто не слушал. И я набирал обычных людей, которым, возможно, ещё можно было помочь, но приводил лишь к их гибели… Что бы я ни делал, они все погибли, даже самые стойкие, даже когда я пытался вести их в безопасное место, но коридоры всё делали так, чтобы они оказывались в чужих лапах…       Под моим влиянием, ещё во времена моей практики, отец действительно начал предпринимать попытки лечения пациентов. Он набрал докторов, оставил самых выносливых, физически и психически, недавно на практику взяли и Джеймса. Из них всех я крепче всего сдружился с Клиффордом и Кэмпбеллом.       Ох, Кэмпбелл. Он был одним из немногих, кто на самом деле помогал мне. Он был немногим младше Винфорда, и, всё же, у нас было, о чём поговорить. Это был приятный мужчина, даже, я бы сказал, здравомыслящий, насколько психиатру дозволено. Он был тем, кто спрашивал у всех, как у них дела, запомнил имя чуть ли не каждого пациента, что уж говорить о персонале. Даже ночью он был невозмутим, пусть ему, как и всем остальным, было страшно. И после исчезновения отца, Кэмпбелл был единственным, кто помогал мне. А потом его убили… Даже не для удовлетворения своего вечного голода, только оставили его труп. И я знаю, кто это.       Уильям знал, что делает. Он не убил его для того, чтобы сожрать — хотя кровь он и выпил. Он убил Кэмпбелла, чтобы предупредить меня не допускать того, что происходило с ним. Это всё случилось лишь по моей вине. Я разозлил зверя, и я поплатился за это своим единственным другом в этом днище.       Уильям был любимчиком Винфорда. Он никогда не ревел, не всхлипывал, не орал, не визжал, он просто был. Он позволял ему прививать чувство голода, он позволял ему делать вообще что угодно, и многое из этого было за гранью моего понимания. Например, был случай, когда Винфорд, ещё даже не обратившись, без каких-либо обезболивающих или наркотиков, взял нож и отрезал кусок мяса со своей руки, после чего попытался накормить обращённого Уильяма этим. Он чуть ли не потерял сознание при мне, а, как только я позаботился о его ране и привёл в чувство, он сказал мне, что попробует то же самое, только в облике монстра. Отца нереально переубедить, я знал это, но я всё же попробовал. И что случилось? Да нихрена! Меня он не послушал и сделал ровно то же самое.       Но и его вседозволенности с Уильямом был предел. Однажды отец вышел с его комнаты, весь в крови, безумно смеясь. Я спросил его, что случилось, но он лишь махнул рукой, а после упал без сознания. Это было страшно, я думал, что всё, Уильям убил его. Но нет, Винфорд жил, и после такого, так сказать, опыта, он стал спокойнее, его маниакальность снизилась, и он даже стал походить на нормального человека, настолько, насколько это в его случае возможно. Отцу нужна была помощь, но он бы просто её не принял. А Уильяма нужно было и дальше держать взаперти, но Винфорд и здесь меня не послушал. Тогда я решил, что не буду больше волноваться о том, что он делает с собой, с другими пациентами, которым не посчастливилось оказаться в лаборатории, пусть даже он их убьёт, или кто-то из них, наоборот, убьёт его. Я решил позаботиться о тех, до кого Винфорд ещё не добрался. Это просто было правильно.       Постепенно, я, за спиной отца, стал сокращать набор пациентов из других лечебниц, чтобы закончить эту безумную охоту на несчастных. К счастью, это было легко: Винфорд стал то и дело пропадать в лаборатории, а дела лечебницы доверил мне. Это, наконец, могло закончиться. Никто бы из простых пациентов больше не пострадал, по крайней мере, в основном отделении. Я же не мог убедить Кроуфорда отдать управление детским мне. При первой попытке уговорить его, он сказал, что я некомпетентный, и только всё порчу. После моей второй попытки, он стал поливать меня грязью за моей спиной, а после третьей он начал говорить мне всё это в лицо.       Тогда я просто перестал. В конце концов, отец ему доверяет, так я думал. Поэтому, когда он, перечисляя кандидатов на новый эксперимент, произнёс имя Кроуфорда, я был несказанно удивлён. Лучший друг, опытный врач, и станет подопытной крысой? И это снова оказалось предрешено. И я уже не мешал его безумным идеям, ведь, в конце концов, если бы исчез Кроуфорд, я бы смог что-нибудь сделать и в детском.       Но эксперимент провалился: провалился и Винфорд. Он исчез. Поначалу, я думал, что он просто пропадает в лаборатории, пытаясь завершить эксперимент, но он не выходил оттуда несколько дней. Никто: ни сотрудники, ни пациенты, ни Кроуфорд, его не видели.       Я пытался искать его, но, чем дольше я искал, тем больше я убеждался в том, что лечебнице в принципе лучше без него. Так думать — бесчеловечно и жестоко, но, если я хотел исправить здесь хотя бы что-нибудь, и вылечить хоть кого-нибудь, я должен был взять всё в свои руки, и без того, чтобы мои решения проходили через отца.       Очень скоро мы решили, что Винфорда просто убили. Эта теория объясняла внезапное исчезновение, без каких-либо к этому предпосылок. И, конечно, все стали думать на Уильяма… Я не верю в то, что он это совершил. Он мог, без сомнения, но что-то мне подсказывало, что это не так. Но запереть его нужно было: мало того, что он владел силой и вполне спокойно мог противостоять Винфорду, а, соответственно пошёл бы и на нас, так он, как оказалось, обладает авторитетом здесь, благодаря чему он может очень легко направить на нас остальных.       К счастью, поймать его было легко. Он не сопротивлялся, не сбегал, а улететь он бы и не смог, благодаря Винфорду. Я говорил санитарам быть аккуратнее: но эти оболтусы взяли и сломали его крыло, соответственно, и руку тоже. Меня ещё больше поразило, что я об этом не знал довольно-таки долго, а он даже не пискнул. Но, собственно, у меня были и другие проблемы, которые стоило решать…       Я усилил методы лечения. Я думал, возможно, им помогут разные формы терапии, и я начинал с лёгкого. Музыка, танцы, арт-терапия — и кажется, это вернуло в пациентах забытую ими жизнь. Они сближались скорее в своём дневном облике, чем ночном. И оставшиеся доктора, возможно, тоже видели результат. Но этого, разумеется, недостаточно, чтобы превратить чудовищ в людей. Нужно было что-то новое и радикальное…       Я взял курс именно на медицину. Препараты, казалось бы, помогали — но это не останавливало их от обращений. И тогда, я решил попробовать инсулинокоматозную терапию… Это было рискованно, и подходило далеко не всем. Я попробовал её сначала на самых крепких, я уже не помню их имён, но отлично помню, какими они были. Там был большой, крепкий, добродушный мужчина, один из первых, кого затащил Винфорд, но даже он сжалился над этим несчастным, что довольно-таки удивительно. Он никого никогда не обижал, был вежливым, даже со мной. К таким людям никак, кроме как с теплотой, просто нельзя относиться. Просто ещё один, как будто бы, чёртов лучик солнца. Я с лёгкостью верил его слезам о погибших ночью, я верил всем его мольбам о прощении. И тогда я сказал, что он сможет получить его, если позволит нам вводить в него инсулин. И он согласился…       Доза, за дозой. Он был достаточно сильным, чтобы выдерживать другие нагрузки, всё больше и больше, и, в конце концов, я добился самого главного…       Он лежал в коме достаточно долго, гораздо дольше, чем должен был. Это была целиком и полностью моя ошибка, но мне было слишком интересно посмотреть, обращаются ли они в монстров, будучи в коме… Любопытство — то, что погубит всех, а я останусь на его руинах.       Мужчина этот не обращался в нашем понимании, но я видел, как опухают его ноги, лицо, я видел, как вытягивалось всё его тело, с хрустом, что всё ещё стоит в моих ушах, когда я вспоминаю об этом. Его желудок работал, даже, может, слишком хорошо, его было слышно практически на всю лабораторию, где я и содержал его… Он больше не проснулся. Из-за меня.       Тогда я был вынужден выбрать другого. Его все звали Пёс, даже утром, по соответствию с тем, как он выглядел ночью. Он был гораздо менее сговорчивым, очень ворчливым и в местах даже агрессивным. Был крупным и жирным. И, всё же, он подходил идеально.       Уговаривать его было сложно. Почему-то Пёс знал, что случилось с тем мужчиной, до него, и брыкался, как мог. Мы пытались договориться, но он не слушал. Он не верил моим обещаниям, что он проснётся, что будет жить нормальной жизнью, что его кошмар, наконец, закончится. Я не могу его винить, я и сам очень давно не верю себе же.       Пришлось сделать всё без его воли, и, как я и обещал, Пёс проснулся. Но он не смог ни двигаться, ни разговаривать. Он стал прямо, как Тед, и как все остальные несчастные, ставшие овощами благодаря Винфорду.       Инсулинокоматозная терапия потерпела неудачу, как метод, что я выбрал. Он помогал в других случаях: например, пациентам с диагностированной шизофренией, но и то, лишь днём, ночью они всё ещё были чудовищами, так что для меня это было абсолютно бесполезно. Я пытался не отчаиваться, ведь было ещё кое-что, что я не пробовал.       Метразол* действительно мог бы спасти всех нас из этой задницы — мне казалось, что это массивный шаг вперёд, что это оно, то, что я очень давно искал.       Я попробовал метразол на одной женщине, одной из довольно буйных из них, довольно опасных ночью… Её лечил Клиффорд, и у него, к счастью, не было проблем с тем, чтобы отдать её на пробу этого метода. По отчётам Клиффорда, никакое другое лечение ей не помогало, даже днём. Она была истеричной, утопала в своих слуховых, визуальных и тактильных галлюцинациях, так что, взяв её, мы бы убили двух птиц только одним выстрелом. Впервые я был благодарен ему за такую халатность к его же работе.       Я бы сказал, что у той пациентки были видны улучшения. Она больше не видела и не слышала свою «тень», стала гораздо спокойнее, а Клиффорд даже утверждал, что она не обращалась уже две ночи. Я и сам это видел: снаружи было темно, и заработавшие, наконец, часы показывали полтретьего, а она оставалась обычной женщиной. Я уже обнадёжился, метразол показал мне, что всё обратимо. Я собирался рассказать об этом коллегам, направить их, чтобы мы смогли избавиться от нашего общего ночного кошмара. Несмотря на все жертвы, несмотря на ненужные смерти, я мог бы прорваться. Я мог бы закрыть эту тему, продвинуться дальше, возможно, к чертям собачьим закрыть эту клинику, и будь, что будет. Даже если другие чудовища гуляют где-то, это больше не было бы моей заботой. Я видел конец, к которому так долго шёл. А потом произошёл массивный скачок назад, и я вновь разбился о собственные ожидания.       После нескольких сеансов, мало того, что все симптомы вернулись, так ещё и усилились. Пациентка вообще ничего не помнила. Она говорила, кое-как, со своими обломками зубов, какую-то несусветную чушь о том, что она убила Клиффорда, что теперь она и тень неразлучны. Вернулись и обращения, но такие, будто ей настолько больно это делать, что её разрывает изнутри. Она кричала, что есть мочи, пока её рука медленно вытягивалась, ломалась с неестественным хрустом. К сожалению, это норма для них, но в этот раз это выглядело гораздо хуже. Её начало действительно разрывать, её сущность, и сама она, не могли договориться между собой. И это то, на что ты не можешь закрыть глаза. Несчастное создание мучается слишком долго.       Лейкотомия — не то, что я хотел делать, но другого выхода уже не было. Я это сделал. Она больше не обращается, но она и не говорит, не двигается, не моргает. Это не самый худший результат операции, что я видел, но достаточно плохой для того, чтобы выбить меня из колеи.       Получается, это единственный выход? Ковыряться в их мозгах, ломать их личности? Другого шанса нет? Совсем?       Я тонул в сомнениях. Все те предыдущие попытки, все мои старания пошли прахом. Действительно, выхода нет: ни для меня, ни для них. Я чувствовал, что, начни я это, я открою для себя же портал в Ад. Но, чем дольше я об этом думал, тем сильнее было осознание того, что я и так варюсь в этом котле. А, значит, хуже быть не может. Мои размышления привели меня к выводу о том, что чудовищные сущности пациентов — неотъемлемые части их личности. Пытаться избавиться от них, значит, ломать их, соответственно, убивать. Другая альтернатива прямо перед глазами: вместо того, чтобы вытравливать лишь чудовище из них, можно было бы поменять саму личность. Таким образом поменять, что им не пришлось бы обращаться, ради удовлетворения своих усиливающихся желаний ночью и голода, навязанного экспериментами Винфорда. Он давно мёртв, так что пришла пора отказаться от всего, что он предлагал. От всего того, чему я так наивно верил, что и привело к моему положению.       И я себя загнал в это сам, своей слепой поддержкой всего того, что делает Винфорд. Возможно, если бы я занялся этим раньше, сильнее настаивал на том, что будет правильнее, если бы я мог удержать Винфорда в его относительно адекватном состоянии, всего этого бы не случилось, и у меня бы вообще не вышло такой ситуации, где единственный выход — перекраивание личности без возможности повернуть назад.       Но время не обернуть вспять, какие бы неполадки здесь с ним и ни были. Это неважно, сейчас важно другое. Важно выйти из этого кошмара, важно позволить другим жить относительно нормально…       А всё остальное уйдёт на второй план. И я теперь знаю, что делать.