Чудовища Мэшвилла

***

      Финн открыл глаза уже дома, с трудом, не веря, что это вообще реальность. Он-то думал, что там, на кладбище, он и встретил конец своей жизни, но нет…       Солнечный свет пробивался сквозь щёлку между двумя большими, тёмными занавесками, грея деревянный пол, кровать и щеку только проснувшегося мужчины. Солнце в Мэшвилле светило достаточно редко, и обычно не предвещало ничего хорошего, тем более холодной зимой, что длилась здесь гораздо дольше, чем нужно, чем было нормально. И тёплое солнце…       Время снова шалило, и теперь это сказалось и на погоде, и на сезоне, и на всём, что он знал. Мэшвилл — странное место, притягивающее лишь странности, временные аномалии и чудовищ. Финн не мог даже предположить, чем конкретно он являлся, живущий вне времени, постоянно чудивший отпрыск самого ужасного чудовища, что он когда-либо знал или видел.       Будучи в раздумиях, Финн не мог пошевелиться: не только потому, что на нём клубочком свернулась пушистая Офелия, а потому, что физически не мог. Всё тело болело и ныло, кожу зудило: в руках и ногах, и немного на шее. В груди жгло. Мужчина громко выдохнул и откашлялся, чем разбудил спящую кошку. — Извини, — прохрипел он и, с трудом подняв руку, погладил пушистую красавицу по голове. Судя по свету из окна спальни, был полдень. Он так долго проспал? Из голосов, доносящихся снаружи, мужчина точно узнал голос дочери, но второй, мужской, был ему совершенно незнаком. Спустя время он понял, что в доме у него двое мужчин, которых он совсем не знал. Стало не по себе, но, после того, как Финн раздался громким кашлем, перед глазами вспыхнули картинки произошедшего на кладбище. Да, он видел Уильяма. Он спас чью-то жизнь, но не смог убить его. Детально Финн не смог его разглядеть, помимо завораживающих, как и прежде, глаз-фонарей и высокого роста. Но Уильям изменился, он знал это, и он был в ужасе со всего произошедшего…       Прекратив кашлять, Финн громко выдохнул и посмотрел на кошку, что давным-давно спрыгнула с кровати и уселась у двери, ожидая, когда же ей уже откроют. Финн медленно поднялся и, посидев ещё пару секунд, встал на негнущиеся ноги и прошёлся до двери.       Скрип петель и половиц. В гостиной стоит его дочь с двумя мужчинами. Один в медицинском халате, а другой слишком близко к ней, поглаживает её по плечу… Оливия, заметив отца, ахнула и, подойдя к нему, обняла. — Очнулся… — Мисс Кальтенбреннер, Вашему отцу следовало бы соблюдать постельный режим, — сообщил доктор, протягивая второму, видимо, список лекарств и инструкций, как ухаживать за Финном. Вся ситуация была странной, но он и понимал, что к этому привело. Он бы сам внимательно следил за близким, который потерял сознание на морозе и вполне мог бы умереть. Уильям принёс его? Но почему он не убил его? Или он оставил его на морозе погибать, а кто-то и отнёс обратно? Но кто, каким образом? Финн вообще ничего не понимал, но, в целом, важно было совсем другое. — Я вполне здоров, — заявил Финн, обнимая и гладя по спине дочку, которая, услышав это, тут же отстранилась от него. — Папа, ты лежал без сознания два дня. Слова Оливии выбили почву из-под ног. Финн и не знал, что думать. Исчез зуд и боль, силуэты расплылись, пытаясь слиться в один. — Да..? — еле как проговорил он, проглатывая воздух в сухую глотку. В животе закрутило, как и в голове, как и вокруг него. Все, кроме силуэта Оливии и пушистого комочка у ног, все предметы, пол, потолок, книжные шкафы и гардеробные, стол и стулья, диван, ковёр, все стали одной высокой, тёмной фигурой. Движения что-то сковывало, и даже повернуть голову стало непосильной задачей, от которой болели и сами закрывались глаза. — Финн, — позвал он его, протягивая серую, когтистую лапу, от вида которой хотелось лишь плакать: от боли, от того, насколько сильно он соскучился и как же он рад его видеть, но вместе с тем, как же страшно это было. Порванный плащ крыльев гладил деревянный пол, лапы, или, скорее, ноги, в свою очередь, поджав пальцы, царапали его когтями. Он был здесь, возможно, рядом, но не совсем в его доме. Он воспользовался своей силой, просто влез в его мозг, заставил видеть всё это, и Финн осознавал, что это больше схоже с безумием: возможно, Уильям и добивался этого, его сумасшествия? — Ты исцарапал мой пол, — с улыбкой произнёс Финн, стараясь совладать с собой. Он еле коснулся когтистой лапы, так, как давно уже и не мог, а Уильям обхватил его запястье, резко потянул на себя. — С тобой только проблемы, — Уильям потащил его в спальню, резко, как и любил делать когда-то очень давно, ведя в вечно сырой и тёмный подвал. Финн не сопротивлялся — не было сил. И сейчас он, можно сказать, был полностью в его власти, как и двадцать лет назад. К сожалению, снова.       Оказавшись в постели, Кальтенбреннер всё ещё смотрел на него, полуобращённого, стоящего практически в дверях, сутулящегося из-за роста в своём истинном облике. Финн не думал о том, как он будет решать проблему этих царапин, не думал о том, как ему выйти из этого состояния, ведь он знал, что вернёт: Уильям никогда его так долго не задерживал, и всегда отпускал, когда Финн уже не мог этого вынести. — Почему… — Финн попробовал откашляться. — Почему ты всё это делаешь? Молчание, фирменное молчание Уильяма, говорящее гораздо больше, чем любые слова. — Я искал тебя, — продолжал Финн. — Я думал, ты умер. А ты убиваешь невинных… — Убиваю, — резко ответил он. — Тебе какое дело? Ты вообще не должен быть здесь. — Я не виноват, — Финн повысил на него голос, чувствуя, как злоба вскипает в нём. — Я знаю, почему ты это делаешь, но до этого ты совсем не проявлялся, целых двадцать лет. Что изменилось сейчас? — Изменилось то, что ты вернулся. Я тебе чётко сказал: не возвращаться. Что ты сделал? — Я не знал, что ты жив. А сейчас ты в моём сознании, и говоришь, что я сам виноват, пока я до смерти пугаю Оливию и Офелию своим состоянием. Я должен работать. А ты… Ты проявляешься ко мне, лезешь в мою голову, убиваешь людей, и во всём обвиняешь меня. Ты угроза моей дочери. Когда ты стал таким? — Я не трону её.       Янтарные глаза медленно моргнули. Наступила тишина, но Финн уже не хотел её нарушать. Он чувствовал всё то, что Уильяму не хотелось произнести вслух. Он знает, что он бы хотел быть услышанным. Он всё понимает, и понимающе закрывает глаза, пока слышит приближающиеся шаги. — Я просто… Хочу, чтобы ты пришёл. Я могу помочь тебе, ты только… приди, без этого маскарада. Я помогу и тебе, и другим… Ты больше не будешь голодать.       Пальцы зарываются в когда-то огненно-рыжие, а сейчас практически полностью седые волосы, когти царапают кожу головы, не специально, а, скорее, желая лишь погладить её, но Финн знает, что у него уже есть небольшая ранка, может, две или три, и это не страшно, нет, он бы пережил даже его острые зубы и язык, пытающиеся насытиться его кровью, всегда жадные, вечно голодные, желающие большего. Финн и не против: если бы даже мог пошевелиться, он бы ничего не сделал, чтобы остановить его. — Уильям, не играй со мной больше, мы ведь не виделись двадцать лет. Просто приди ко мне, физически.       Глаза Уильяма безразлично блестели в полутьме. — Пожалуйста. Приди ночью или днём, мне всё равно, только приди. Прошу тебя. Мы всё уладим…       Острая рука вылезла из волос, и тяжёлые шаги по скрипучему под весом зверя полу унесли её обратно к такой же шумной двери. — Я буду ждать, — на прощание сказал ему Финн. Дверь ещё долго не решалась скрипнуть, будто ждала, когда мужчина, как ей покажется, уснёт, и только потом протяжно крикнула, закрываясь.       Проснулся Финн уже вечером, и снова разразился ужасным кашлем, зуд и боли вернулись, как и недовольная резким пробуждением Офелия, охранявшая до этого их общий сон. — Прости, — вновь хрипло извинился Финн, гладя кошку за ухом. — Снова я разбудил тебя, дурак.       Кошка же, будто соглашаясь с ним, просто сладко потянулась, зевая и дёргая своими ушками. Финн убрал руку и стал молча смотреть в потолок, морщась от боли. Кажется, горела не только его кожа, но кости и плоть, и хотелось расчесаться уже до крови, но, конечно, нельзя. А когда нельзя, это раздражает ещё сильнее. Даже разговаривать не хотелось, звать Оливию… Будто бы он сам не справился, а так, заставлять помогать её после того, как два раза потерял сознание, причём перед её, как Финн сам понял, женихе — ещё хуже. Она, может, хотела бы с ним уехать и жить дальше, и мужчина дальше справлялся бы сам, но теперь Оливия не сможет. Она просто не позволит себе бросить его в таком состоянии…       Дверь тихонько скрипнула, пропуская полоску света в тёмную комнату. Тёмные волосы Оливии сейчас отливали рыжим, и она стала похожа на солнце, что решилось вдруг осветить комнату души Финна. И так было всегда, все двадцать лет. Но сейчас видеть дочку такой он совсем не хотел, не хотел видеть её обеспокоенное лицо и слишком любящие зелёные глаза.       Она прошла к нему, не закрывая дверь, села на самый край кровати и только смотрела на отца, так, словно он вот-вот умрёт, так и не дожив до старости. Наблюдать это всегда тяжело, но в такие моменты только и остаётся - наблюдать, хотя в душе всё ещё теплится надежда на спокойную жизнь, и всё перечисленное становится стимулом отплатить тем же, что и двадцать лет назад. Не бросить больного человека с разбитым сердцем и душой, а дать ему второй шанс на нормальную, спокойную жизнь, которую он всегда заслуживал. — Прости меня, — первое, что сказал ей папа. Она будто снова та маленькая девочка, стоит среди развалин родного города, стараясь не смотреть на лужи крови позади неё. Только на мужчину, он опустился на колени перед ней, обнял и заплакал. Попросил прощения. Оливия тогда не заплакала, но сейчас ей безумно хотелось разрыдаться. — О чём ты думал?.. — спросила она шёпотом, держа в руках чашку с водой. — Я… — Сначала попей. Ужасно хрипишь…       Она поднесла чашку к нему. Финн приподнялся, взял её и выпил, практически залпом, так, что тот чуть не захлебнулся. — Осторожней, — мягко, но не без испуга произнесла она, перенимая себе каждое слово, произнесённое им в тот день, и почти каждую интонацию… — Прости, — вновь произнёс Финн, сумев откашляться. — Оливия, пожалуйста, послушай, ты должна уехать отсюда… Он сказал, что не тронет, но я не могу рисковать. Пожалуйста, милая, ты должна уехать..!       Оливия поджала губы, стараясь не выдать дрожание нижней. — Папа, что происходит? — с трудом спросила она, забирая у него уже пустую чашку.       Он подбирал слова в голове, стараясь скрыть нечто ужасное, что она и так знает и помнит. Она помнит легенды их городка. Легенды о чудовищах, пожирающих всё на своём пути. В этом городке, по мнению гостивших, жили лишь сумасшедшие. Никто из внешнего мира не верил тем, кому удалось уехать из Мэшвилла, ни один человек не желал слушать рассказы о чём-то необычном, сверхъестественном, непонятном… о сбившемся времени. О чудовищах, живущих на холме, запертых и голодных, жаждущих человеческой крови. Оливия бы сама не поверила, если бы не родилась здесь. Финн бы тоже, если бы не похоронил там своё сердце.       Он откашлялся. — Оливия… это место… — хриплый вздох ненадолго прервал его. — Оно очень опасное. Ты не должна здесь быть, было ошибкой тебя звать… Прости меня, прошу. Ты должна уехать. — Нет, — ответила Оливия со слезами на глазах. — Я не понимаю, что ты творишь. Ты никогда так себя не вёл, ты… не бегал в домашней одежде по кладбищу с пистолетом, ты... Не терял там сознания… Ты мог замёрзнуть, насмерть! Ты вообще знаешь, как ты меня напугал?!       Финн тяжело вздохнул, прикрывая глаза. — Оливия, здесь остался один опасный человек. — Что ты имеешь ввиду?.. — Из старого Мэшвилла. Я искал его… Он здесь, и он… — Папа, я помню, что тогда произошло, — она, не нарочно, повысила свой голос. — Там все… Все погибли.       «Кроме нас» осталось висеть в воздухе. — Я тоже так думал. Я… — Финн выдохнул. — Это очень тяжело. Я не хочу тебя в это впутывать. — Папа, — Оливия вдруг всхлипнула, неожиданно, сама для себя. — Ты пошёл в мороз на кладбище, ты три дня не просыпался, и теперь в таком состоянии! Ты уже впутал меня!       Рука с почерневшими пальцами погладила девушку по плечу, гладя и успокаивая. Вторая поправила тёмные волосы, отливающие рыжим на свету. — Прости. Я всё расскажу.       Рука опустилась и осторожно вытерла слёзы маленькой девочки, которая умерла бы тогда, если бы не те мягкие, будто окунувшиеся в сажу руки. Те же руки были бы погребены под землёй, если бы не потерянная девочка, ставшей настоящей сильной женщиной, готовая услышать всё.